—
Неприятие большинства птицеподобных сотрудников ближе к вечеру померкло, и софиты презрения сосредоточились на одном-единственном персонаже: Никите, что вдруг посчитал себя единственным жителем планеты юмора. Всё началось с корзины цветов: коричневатой плетёнки, что с утра, в честь прошедшего Восьмого марта, в офис притащил Босс. Она стояла рядом с кофемашиной, и содержала одиночные белые розы в обёртках из тонкого, прозрачного пластика, украшенные розовыми лентами. Женщины, коих в офисе насчитывалось восемь (мистически-пугающая чётная цифра), разобрали своё, и один цветок остался беспризорным. Максим, что ошивался возле столика и делал помойный кофе, разбавленный холодной водой (мрак), взял её и прошёл к рабочему месту со словами: — Кому не досталось? Никита, не отрывая мелких поросячьих глаз от монитора, где выискивал очередные ошибки, вроде съехавшего на миллиметр футера у бесконечно важного магазина по продаже дырок от бубликов, выдал следующее: — Жене подари. Фейлы, как у девочки. Я в задачу написал. Несколько человек услышали искромётную шутку, но ничего не ответили и не посмеялись. Максим негромко кашлянул, положил розу на тумбочку, надел очки и молча вернулся к делам.—
Особо консервативные и дисциплинированные сороки расходились в шесть вечера (по советским правилам, ну), другие засиживались максимум до полдевятого. В десятом часу в офисе не осталось никого, кроме Максима и Жени. Последний пылко стучал по плоским клавишам (с залипшей «с») и писал ежедневный отчёт, где на смеси выдранных из английского языка слов, сокращений и классических канцеляризмов расписывал исправленное, дополненное и начатое. Эйфория от зарплаты, что возродила захороненную, мумифицированную вежливость, окончательно отошла, и в конце он приписал посыл на три весёлых буквы без цензуры в виде звёздочек, но, конечно же, стёр. Умерщвлённая злоба воскресала, когда Женя натыкался в ответах на аватар Никиты: рубашечка в клеточку, пустой взгляд, убегающая назад линия роста волос. К двадцати четырём годам он признал в себе страшное, чего многие другие принимать не желали: нелюбовь к некрасивым людям. Она оттенялась животным обожанием красивых: тех, что сидели и наблюдали за ним, пока он надевал куртку, выключал компьютер и брал конфету-драже из большого деревянного блюда, стоящего на столе Босса. — Чё делаешь? — спросил Женя. Максим тут же отвёл глаза, возвращаясь к экрану второго (личного) ноутбука. Тот показывал неизвестную программу, в окошке которой медлительно крутился индикатор загрузки. Снял очки, потёр глаза и повернулся вместе с креслом. — Делаю базу номеров. Дилемма быстро вернулась, но поток сознания заменила живая речь, начатая с вполне прагматичных вещей. Женя подвинул ничьё кресло к столу и сел, широко расставив ноги. — Блин, чел. Во-первых, её купить можно за три копейки. Во-вторых, конкретно эта тема тебе ничего, кроме головной боли, не принесёт. Оставь, ну. — Наклонился и положил локти на стол. Рука слегка задела маленький термос с эмблемой компании. Мерч, стало быть. — Конфетку дай, — проигнорировав слова, сказал Максим. Женя уже собрался встать, чтобы принести ленивой жопке конфету, но тот остановил его, притянул за шею и языком достал её прямо изо рта. Мысль о нагретом виноградном драже, которое теперь во рту гонял Максим, вынесла всё логичное и сознательное из головы. Вообще-то, он успел повесить ярлык разового «прикола» на субботние приключения (ввиду обстоятельств). — Ну? — Что? — Женя, видимо, выглядел так, будто свалился с луны. — Я тебя спрашиваю. Что лучше сообщений? — Ничего. Говорю же, оставь это. Максим подъехал, не отрывая взгляда. Женя не понял, что изменилось, но его лицо приобрело вид восковой маски. Мрачная атмосфера вечернего офиса — безлюдность; тишина, прерываемая только противным треском включённых радиаторов, гулкий топот таких же засидевшихся трудоголиков и уборщиц за стенами; шелест разбросанной на столах бумаги от двигающегося туда-сюда вентилятора — дополняла картинку, что напоминала случайную встречу жертвы с маньяком. Он положил руки, изрисованные вздувшимися от нагретого воздуха фиолетовыми венами, на бёдра Жени, одетые в грубую чёрную джинсу, образующую крупные складки ткани (исхудал на столовских харчах). Размеренно, подобно преподавателю по риторике, сказал следующее: — Слушай, чел. Я тебе неясно говорил, что у меня кредитов на пять миллионов? Ты плохо видел, в каких условиях я живу? Хочешь помочь — помогай. Не хочешь — не лезь ко мне с нотациями. — В конце он склонил голову, и прядь волос отлегла ото лба, открыв маленькую родинку на виске. — Вот. Женя, сделав задумчивый вид, отвернулся, чтобы посмотреть в окно, но никаких пейзажей там не нашёл — только собственное смятенное отражение. — Руки уберёшь? Прикосновение волновало, да не в том смысле, в котором хотелось. Пальцы казались слишком твёрдыми, давящими. Максим убрал их и тяжело вздохнул, когда увидел, что на экране так ничего и не прогрузилось. — Так ты будешь или нет? — Ты понимаешь, как надо заебаться с анонимностью? — хрипло спросил Женя, глядя вперёд: на дверь, возле которой стояла та самая беговая дорожка, ветвистая напольная вешалка с единственной оставшейся курткой и гора упаковок от сковородок (подарки от партнёров). — У меня с ней всё в порядке, — сказал человек, который не потёр аккаунт в гей-приложении с призывом купить секс. «Мечта, а не подельник», — пронеслось в голове. — Да я не сомневаюсь. Просто проще и быстрее будет сделать что-то вроде ненастоящих объявлений в интернете. На этих сайтах сидят взрослые люди, в основном. Их наебать — раз плюнуть. У нас за такими вещами не следят. Поддержка залупится, конечно. Могут заблокировать. Но… — Он сморщил нос и повёл плечом. — Короче, надо будет постоянно делать новые аккаунты. Для этого нужны номера. Но я этого всего не говорил, конечно. Они разговаривали тихо, пусть острой необходимости и не имелось. Все действительно давно разошлись, а на камеры Босс не разорился. Максим открыл выдвижной ящик и вытащил из кондитерского склада, полного упаковок с печеньем, шоколадом и прочими приманками для тараканов (которых в здании и так хватало), крафт-пакет. Открыл. Женя увидел кучу сим-карт: штук пятьдесят, не меньше. — Откуда это? — спросил он. Максим выглядел бесстрастно и, пожалуй, даже немного расстроенно из-за потерянной возможности выдумывать жалостливые сообщения для дурочек-мамаш (человек творческий, ну). — День глупых вопросов? — Он выключил компьютер стоя. Женя подавил желание просунуть руку под свитер и провести по пояснице: твёрдой, нагретой от одежды. — Я, может, приду в субботу. Разберёмся. Конечно, «разборки» могли пройти как удалённо, так и в «родных» офисных стенках вечерком, но Женя понял финт с конфетой как намёк на повторение приятного времяпрепровождения. — Лучше в понедельник. У меня свидание на выходных. — Лимит на операции выполнен? — Женя посмеялся. Они вышли из офиса. — А? — Максим закрывал дверь на ключ и параллельно, похоже, пытался снести её, потому что резво и продолжительно дёргал на себя. — А. Ну, у него жена с детьми уехали куда-то. Вот. Женя хотел устроиться на непыльную работу, а попал на съёмки сериала на популярном телеканале. Жанр получался смешением мелодрамы и криминала. В лифте Максим неотрывно пялился в зеркало: высматривал что-то, волосы поправлял, тянул в стороны болтающийся серый шарф. — Да красивый, красивый. Улыбнулся, но продолжил прихорашиваться. По дороге домой — холодной, неуютной и совсем не весенней — они разговаривали мало. Темы возможных бесед — от «дел» до романа, от становления героем которого Женя внутренне открещивался — для посторонних ушей не предназначались. Вскоре Максим завёл душный монолог об инвестировании и преимуществах облигаций над акциями, но ответа почти не получал. И первые, и вторые требовали денег, которых не было. Выходило переливание из пустого в порожнее. В метро он любезно дал Жене один наушник, из которого играл гетто-рэп про «бабки», «сук» и «копов». Последний скоро перестал не только прислушиваться, но и беспокоиться по поводу насущных вопросов: той самой анонимности, объявлениях и технических мелочах. Он, смотря на разодетую парочку молодых иностранцев, стоящих около наклеенной схемы станций, приземленно мечтал. Будучи школьником, перед сном он визуализировал не только машины и квартиры, но и ещё одно воплощение застрявшего в глубинах сознания желания. С самого раннего детства — того, где ещё плохо понимаешь, кто ты такой; думаешь, что если разбить телевизор, то оттуда выпрыгнут герои сериала; двор кажется целой вселенной с тайными жителями-гномами в подвалах девятиэтажек — он хотел велосипед. Мать купила. Лизе. Маленький и розовый. Рязанская молодёжь, в виде друзей-пацанов, родившихся с фетальным алкогольным синдромом, вряд ли бы оценила, если бы Женя такой одолжил. Образ велосипеда — с выбором скоростей, рамой из хрома и лучшим из лучших амортизатором — ярко ворвался в воображение на перегоне между Полежаевской и Октябрьским полем. Изображение стало спусковым механизмом, последним триггером. — Я буду, — сказал он, повернувшись к Максиму. Тот кивнул. Это «буду», в ответ этому человеку, стало последним шагом; первыми хлопьями снега, из которых далее развернулся большой и твёрдый ком. Как безобидная марихуана открывала путь на лестницу, ведущую в подвал с грязными коврами, испачканными смесью крови и воды с марганцем, так и мелкое мошенничество раскрывало окно в мир, полный разнообразных последствий. На улице, перед прощанием, Максим достал из рюкзака розу и протянул прямо в руки. — Бери. Сестре подаришь. Он ушёл, а Женя встал, как баран, на перекрёстке, смотря на цветок: распустившиеся лепестки, на которые падал свет от окон первого этажа неприметного серого дома.—
Спустя дней семь, в понедельник, Женя, сидящий в вагоне между пузатым мужчиной, плохо попадающим на кнопки доисторического телефона (раскладная «Нокиа» шестилетней давности) и ребёнком, поедающим кукурузные палочки, чувствовал себя, словно во сне: сюрреалистичном и долгоиграющем. Он был приятным, как и ощущения в целом: важности, ума, восхождения вверх. В ушах играла шумная электроника на полной громкости, не отвлекая от мыслей о грязном секрете, в который Женя воображаемо опускал руки, как в тёплую воду с мягкой ароматной пеной. Секрет заключался не только в двухстах тысячах, которые они так быстро сделали на человеческом идиотизме, доверчивости и дырах модерации, но и в процессе творчества. Всё проходило, как в сцене из голливудского кино, где герои спонтанно заехали в Лас-Вегас и решили оторваться в казино. Игорный стол заменяли разные другие: бежевые офисные; красноватый и лакированный в доме Максима (вырванный, кажется, из «прошлой» жизни), на котором они, в итоге, ещё и понежиться успели; кухонный в доме Жени, покрытый клеёнкой с изображениями надрезанных апельсинов. Сами игры представляли собой объявления о продаже компьютеров, колонок, холодильников, квартир под сдачу, предметов антиквариата, шуб и даже, как ни парадоксально, породистых и экзотических животных. Фишки становились реальными деньгами, перечисленными наивными пользователями в качестве предоплаты, задатка за просмотр, невнятной комиссии. Роли крупье играли Женя с Максимом, что ежедневно читали в свой адрес проклятия, полные слов, которыми можно было прекрасно дополнить словарный запас обсценной лексики. Оценки снижались, объявления исчезали, аккаунты удалялись и на их месте, как грибочки после дождика, возникали новые: со сфабрикованными хорошими отзывами и густым наполнением. Женя занимался всем этим: скучным, монотонным и почти лишённым стресса. Максим — вежливый, обходительный, практически увещевательный в обещаниях и обладающий безусловным талантом по вешанию лапши на уши — общался с людьми. Он заходил осторожно, не допуская грамматических ошибок, но, при этом, не «звуча» слишком серьёзно (помогали смайлики). Объяснял доходчиво, по пунктам, выдавал личную информацию (выдуманную); заводил беседы, похожие чуть ли не на психотерапевтические. Вычислял тревожных, задающий кучу вопросов (с повторами), и умел их успокоить. Видел наглых, подозрительных и обиженных на всё и вся, и мог их убедить. Отличал откровенных похуистов и умудрялся их заинтересовать. По иронии, Максим использовал женский род на письме. — Мужикам меньше доверия. Он сказал это в слегка пьяном приступе соблазнения, когда тёр большим пальцем шею, отодвигая ворот свитера и показывая оставленные Женей же засосы. Впрочем, к делам это не относилось. Зато к ним относились деньги. Женя их — распиханных по разным счетам и даже полкам в квартире — тратить не торопился. Всё думал, что первая «прибыль» будет вызывать зуд (страстно волнующий или, наоборот, по-чёрному тревожащий), но ничего подобного не происходило. Всё воспринималось спокойно, даже слишком. — Я буду занят, — сказал в трубку Максим, одиноко стоящий возле неработающего фонтана у входа в бизнес-центр. Женя подошёл и пожал его руку. — Какая разница? Потому что я не верю в это. Ты живёшь иллюзиями. Никто тебя не поддерживает. Да, вот так. Я не хамлю. Всё. Нет. Хватит. — Сбросил звонок. Женя мельком увидел название контакта: «Отец». — Наука о жизни? Максим вздрогнул, словно забыл, что кто-то стоял рядом. — Да. Сидит в бараке без света и рассказывает, как найдёт мне хорошую работу. Хоть бы раз спросил, как у меня дела. — Провёл по лбу рукой и выдохнул. — Зайдёшь сегодня ко мне? — Да. — Женя пошёл за ним, семенящим по лишённой снега аллейке, с потрескавшейся местами плиткой. Отношения складывались, мягко говоря, странные, даже противоречивые. Общение будто было лишено земных вещей: разговоров о новостях, пристрастиях в еде, вкусах в музыке. Безграничное доверие, которого требовало их занятие, нарушалось общей недосказанностью и маячащим на горизонте безликим третьим участником «любовного» треугольника. Статус коммуникации также не обсуждался.—
Деньги, приходящие из ниоткуда, имели ещё один плюс (помимо бесконечности других): пропал страх увольнения и лишения стабильности (копеечной, но существующей). Женя, свободный от тучи волнения над головой, сидел в позе лотоса и не только не боялся испачкать обувью кресло, но и не страшился написать в дневном отчёте короткое «завтра посмотрю». Он даже не собирался задерживаться на лишние полчаса, чтобы Никита, отличающийся любовью наговорить гадостей на совещаниях, не взбесился. Также не смущался ведущейся записи экрана (никто же просматривал, ей-богу), на котором, помимо тысячи вкладок, с не относящимися к работе сайтами, висело свёрнутое видео с воспроизводимым в квадратике «Риком и Морти». Как ни странно, качество выполнения «тасков» от подобного не страдало — наоборот. В эти дни Женя относился к задачам практически с любовью. Она дошла до такой степени, что он не заметил, как закончился день: обычный и спокойный, без советов заняться бодибилдингом и тычков от Никиты, обиженного на весь белый свет. Вдруг под свитер (в районе шеи) залезли руки и сжали напряжённые плечи, отчего мурашки прошли по спине и побежали ниже. Пальцы Максима были тёплыми, а движения осторожными. — Что за серия? — Первая. Я не смотрел второй сезон. — Женя поднял руки и потянул их назад, но Максим не отошёл. Нагнулся только и положил голову на грудь. Чистые (как всегда) волосы коснулись кончиками носа, и пришлось отвернуться, чтобы не расчихаться. — Я пойду. Догоняй, мышка. — Поцеловал в щеку, быстро собрался и покинул офис. Женя не догонял (вот никак), в чём заключалась необходимость телячьих нежностей. Во время закрытия офиса на ключ пришла догадка. Возможно, Максим видел в нём очередную кошку. Спустя пару минуток он нашёл его в знакомой беседке. Тот изображал плачущую святость, но без слёз (на том спасибо). Лицо выражало некие скрытые мучения: опущенными бровями, из-за которых взгляд казался тяжёлым и печальным; сжатой позой, задумчивым видом. — Что с лицом? — Дурное настроение. — Весьма дурное, полагаю? Иронии, как всегда, не оценили. Женя постепенно привыкал. Смешил, значит, себя сам или воображаемого друга, оставшегося в детстве. Женя вечно выворачивал шутки, которых молодняк не понимал и отвечал либо посылом пойти подальше, либо кулаком в нос. В девять лет он придумал «Марио» (с воображением было плохо, да): бестелесную и безродную фигуру, что всегда всё понимала, играла в любые игры и никогда не обижалась. Хочешь рисовать мелом в четыре утра на подсохшем после дождя асфальте — пошли, хочешь читать «Гарри Поттера» — давай вместе, хочешь гонять мяч — вперёд со мной. — Ты из-за отца кислый? Максим покачал головой, но после вдруг закивал. В какой-то момент — неподходящий, в общем-то — Женя включил морализаторство. Бывает такое: брякнешь что-то неловкое, а потом уже не к месту давать заднюю. — Ну, деньги же не всё решают. А с родителями лучше общаться, чем не общаться. — Непрошеные советы ещё и прямо противоречили собственному поведению: с момента ухода из дома он ни шага не предпринял, чтобы связаться с матерью — только бегал, что пятки сверкали. Максим поёрзал на сидении, потёрся, слегка закатил рукава куртки (к вечеру потеплело, весна) и увлёкся очередным пространным рассказом обо всём и ни о чём. — В общем, они все какие-то не такие. Сложные люди, но, по-моему, просто бесчувственные. Ты, конечно, прав. Деньги не решают. — Он втянул щёки, словно представлял, что снимался в клипе, где сидел на крылечке под дождём и в проигрыше изображал драматичность и задумчивость. — Иногда просто другого не знаешь. Вот. Понимаешь? Женя, конечно, не понимал. — А настроение-то почему плохое? — спросил он. Стоял, как пень, и не знал, куда деть руки. Замёрз. — Не знаю. Это Женя не знал, чего тот ждал, когда смотрел вот так: как голодный щенок на человека, что трётся у продуктового магазинчика и игнорирует докучающую собаку. Внимания не обращал ведь не от зловредности и жестокости, а от пустоты карманов. Так и Женя не имел ни должного участия, ни желания разгадывать шарады. — Пошли? — Сейчас такси приедет. — Телефон Максима, который он ежедневно, по приходе на работу, протирал спиртовыми салфетками (ох, этот запах) завибрировал. Тот насупился, посмотрев на него, после чего резким движением сунул обратно в карман. — Ты такси заказал? Кредиты погасил, что ли? Максим встал и подошёл ближе с тяжёлым взглядом на лице. — Я устал. Не надо мне указывать, на что тратить. И не порть мне настроение ещё сильнее, пожалуйста. Женя посмотрел на него удивлённо, с еле заметной нервной улыбкой. Паршивый гномик, засевший в голове, словно зачесал щекотливой кисточкой, и следующее вырвалось само по себе: — Успокойся. Страшное слово могло наворотить дел. Скажи пьяному хулигану — даст в морду. Скажи начальнику — уволит, да статью припишет. Скажи Максиму — он… Реально успокоится. Посмотрит холодно, сожмёт челюсти и кивнёт. Всё. — Приехало. — Ты, блядь, Мерс заказал? — Женя буквально секунду назад пообещал себе заткнуться и не провоцировать слегка малахольного (как бабки у подъезда поговаривают) коллегу на перестрелки глазами, но желание выразить ошеломление оказалось сильнее цели. Водитель — мужчина средних лет с бритой головой, одетый в чёрный выглаженный костюм — выглядел, как антигерой из приключенческого супергеройского кино. Любезно поздоровался, открыл двери на заднее сидение и сел за руль. «Мы, блядь, в Тушино едем», — подумал Женя, но выговаривать больше ничего не стал. Конечно, они делили заработок пополам, и проблемы Максима с долгами или отношением к финансам никак к нему не относились. Просто всё выглядело немного неуместно, как девушка в вечернем платье и каблуках, прогуливающаяся по дешёвому супермаркету. Плавно (как по маслу) они съехали вниз, чтобы свернуть на запад. Женя молча смотрел в окно: на узкие улицы, переходящие в широкое шоссе; высотные здания, кажущиеся архитектурной катастрофой. Ад перфекциониста. Женя давно привык и не злился на город. В первые годы раздражало всё: от людей, для которых придумали движущуюся лестницу, а они всё равно, как суетливые крысы, бежали по ним ножками до цен на газировку в клубах (даже богом забытых). Из мыслей о прошлом Женю оторвал водитель, что принялся уточнять комфортность температуры в салоне, предлагать воду и конфеты. Играла музыка: стильный бит, подобранный, видимо, по вкусу зажравшихся клиентов. Он чувствовал себя, как в анекдоте, когда отвечал на заданные вопросы — словно ещё с утра его не топтали в забитых вагонах; словно месяц назад не радовался бесплатному кофе из грязной кофеварки с коричневыми подтёками на корпусе. Максим, сидящий слева, с нанесённой на лицо обидой читал присланное ему длинное сообщение. Женя, конечно же, подглядывал, но плохо различал текст, — не только из-за лёгкой близорукости, но и из-за ширины заднего сидения, разграниченного кожаной подставкой для стаканов — набранный, похоже, хирургическим ухажёром. Пробелы, окружающие знаки препинания со всех сторон, а также едва уловимая взглядом инверсия, говорили о том, что «Микки Рурку» явно перевалило за тридцать пять, а то и за сорок. Женя улавливал отдельные слова: «приоритеты», «пойми меня» и, господи прости, «солнышко». Солнышко от розовых сопелек отчего-то не светилось, а в некотором роде даже превращалось в тучку. Оно написало короткий ответ, заблокировало телефон и угрюмо сказало: — Подвинься к двери. Женя не понял, каким образом умудрился нарушить священное личное пространство на таком-то расстоянии. Впрочем, нарушил его именно Максим, когда преодолел подставку и сел рядом: чуть ли не на колени запрыгнул. — Сделать тебе приятно? — прошептал он на ухо. — Здесь? — шикнул Женя, но тот только невинно кивнул. Зеркало не отражало их, а музыка не позволяла сосредоточенному водителю отвлекаться на движения сзади. В конце концов, за такие деньги они могли бы названивать «покупателям», перемывать кости сорокам, а после упиваться вульгарными диалогами прямо здесь — водила бы молчал. Бизнес-класс, всё-таки, а бизнес — дело грязное. Такое же, как прикосновение руки Максима, которая уже вовсю поглаживала Женю промеж ног. Он разогревался быстро, как кот, лежащий на батарее — от касаний, дыхания, вида пухлой нижней губы Максима, которую тот облизывал, оставляя мокрый слюнявый блеск. Поцеловал Женю в шею и опустился вниз, чтобы медленно и бесшумно расстегнуть ремень на джинсах. К возбуждению добавился адреналиновый угар, выплеснутый в вены от мысли, что водитель мог повернуться и поставить их (и себя) в, мягко говоря, неловкое положение. Когда Максим закончил елозить лицом по паху, скрытому белыми трусами, и приступил к делу (хорошо приступил, со вкусом даже) — где-то внизу долго завибрировал телефон. Женя бесился от звука, отвлекающего его от ощущения влажного, тёплого и медленно работающего рта. В момент, когда они подъехали, судя по встроенной в голову карте местности, к Хорошевской улице — стало не хорошо, а плохо. Максим — то ли по правилам этикета, то ли вопреки им (в книжках, наверное, о таком не писали) — отстранился и взял трубку. Женя бы обязательно пошутил, что впору было звонить какой-нибудь подружке и рассказывать о ситуации прямо после приветствия: «Галочка, ты сейчас умрёшь!». Он, не имеющий ни Галочек в знакомых, ни желания юморить, плотно и жарко рассвирепел, вырвал телефон, нажал на сброс и откинул его на другой край сидения: к рюкзаку, смято лежащему возле окна, за которым в чёрном вечере виднелись стоящие в строгий ряд трубы от тепловой электростанции. Скинул он звонок от «Васи», возле которого находился эмодзи в виде красного сердечка. Романтичная и сентиментальная натура Максима пререкаться не стала, и своё дело продолжила. Женя откинул голову и просунул пальцы в его густые волосы. Всё длилось мучительно долго, горячо и настолько интимно, насколько вообще могла обеспечиваться интимность при свидетеле, пусть и отвёрнутом. Телефон продолжал вибрировать: пока они ехали по мосту и застревали на пробоинах в дорогах, пока Максим осторожно подтирал мокрый подбородок пальцами, пока Женя гладил его по шее. Он, к своему стыду (ну, не очень сильному), получал неизведанное ранее удовольствие от того, что занимался этим так: абсолютно наплевательски к комфорту и, вполне возможно, чувствам других. Большого значения этому и не придавал, особенно во время оргазма, который случился недалеко от Щукинской. Максим вытерся, поднялся и сел рядом, отсвечивая красными щеками и объёмом в тонких брюках. Женя положил туда руку и стал лениво трогать до самого подъезда: нечистого и совершенно несоответствующего чёрной матовой машине с таким удобным салоном. Дальше всё пошло по-старому, словно они познакомились годы назад: выбежала толстая кошка и встретила лестницу так, будто видела её в первый раз; сломался крючок, о хилости которого позабыл сам Женя; открылось слабоалкогольное пиво в бежево-зелёных банках и продолжились вполне прямолинейные разговоры, так как в наличие ушей у стен никто из них не верил. — Я не могу написать скрипт на ответы. Тогда же ничего не получится. Но, знаешь, я думаю, что можно генерировать сами объявления, потому что очень много времени на это уходит. Не знаю. Вот. — Максим потёр кулаками слегка влажные от уличного ветра глаза и умилительно положил голову на локти, лежащие на столе. Стояли тарелки с едой, приготовленной, конечно, им же. Женя ничего не ответил. Помимо того, что схема с объявлениями быстро перестала ему нравиться из-за объёма времени, которое приходилось тратить, он просто устал: от увлечённой работы днём и от дурной, вскружившей голову, поездки. — Я хочу купить велосипед, прикинь, — сказал он. Максим улыбнулся, недолго помолчал, а после началось: — Я вот машину времени хочу. Это вообще моя мечта, чтобы они были. — Женя сделал увлечённый вид, чтобы тот продолжил. — Знаешь, я, наверное, только хорошее со временем помню. По крайней мере, сейчас. — Он мечтательно посмотрел в окно, а после взгляд сделался сконфуженным, когда остановился на Крыске, что упорно тыкала в лицо Жени лапами. Держал её на руках, как игрушку (мягкую, с мощной батарейкой внутри). — Когда бабушка жива была, и когда я ездил в Париж каждую весну. Это моя мама хотела, чтобы я по-французски говорил. — Мама его, похоже, ещё и девочку хотела. — Там детям в языковой школе наливали вино в обед. Мы ещё кидались яйцами в китайских туристов. Мне за это, конечно, стыдно, но… — За выманивание бабла стыдно не было. — В общем, весело это всё. И я был там без родителей, которым вечно всё не так. Не так сидишь, не так ешь, не так бегаешь, не так играешь. Вот. Ты не ходил в музыкальную школу? — Нет. — Вот они тоже не ходили, а мне надо было. Мне даже сейчас иногда снится, как я разбиваю пианино. Выдираю клавиши. Зачем это всё? — Он спрашивал в пустоту. — Это она так перед подружками… — Замолчал, задумался. — Выебывалась? — решил помочь бедняге. — Да. Женя не понимал этих проблем, но слушать было интересно (так, по-человечески). Тем не менее, излишнего энтузиазма не проявлял, потому что Максим мог и на шею сесть, свесив ножки со словами «не ною, просто говорю». — Ты и с ней не общаешься? — Ну, так. Это она со мной не общается. У неё там новая игрушка, без игрек-хромосомы. Вот. Женя усмехнулся. — А ты давно с этим своим? — Противоречил себе же, когда задавал вопрос. Плюс, наверное, вводил в заблуждение. Винил, конечно, исключительно пиво, которое после тяжёлого дня казалось крепче обычного. — Шесть лет где-то. — Максим резко встал, обозначив конец разговора (оно и к лучшему). — Ладно, давай спать. Мне нужна продуктивная неделя, знаешь. Женя уже не хотел продуктивной недели. Он словно устроился на вторую работу: более денежную, но всё такую же запарную. «Думай, думай, думай», — пронеслось в голове. В двенадцатом часу оно, конечно, не получалось. Максим ушёл в ванную с телефоном и позвонил, видимо, Васе. Послышался тихий разговор, неразборчивый за шумом воды. Женя осторожно погладил прилипшую к нему кошку и внутренне напрягся, а мысли от насущных перетекли к пространным. Он плохо понимал, был ли местью за косяки благоверного (упс) или просто удобным (морально и территориально) субъектом. Второй вариант казался предпочтительнее. Он редко влюблялся, — чтобы до дрожи в пальцах и жара под рёбрами от одного имени, жертвенно, истинно — но если такое случалось, то переезжало, как катком, десятитонным асфальтоукладчиком. Последний (и, пожалуй, первый) раз произошёл в одиннадцатом классе. Смазливый друг — один из тех в компании, что мог выдать шутку про однополый секс, шлёпнуть по заднице и вписаться в любой дурацкий «движ»: пошляться по заброшенным зданиям, уехать в другой город на попутке, погонять на чужой машине до совершеннолетия — перешёл границы юмора. Лето две тысячи девятого прошло в побегах из дома на крышу девятиэтажки, где проходили разговоры, распитие пива (тогда продавали всем подряд) и объятия под луной. Следы врождённой романтики померкли после скандала у Жени дома, а окончательно умерли после его переезда в Москву. Он вспоминал ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Писал и звонил, но общение становилось всё менее близким и переходило в обыкновенное приятельское, словно они никогда не целовались прямо на лестнице, ведущей на ту самую кирпичную крышу. Весной Женя растерял чутьё, понимание жестов и намёков, поэтому прикосновение, произошедшее во время встречи (первой за год), закончилось ударом и словами: — Ебанутый, что ли? Не лезь ко мне, пидорас ебаный. В двадцать четыре Женя бы посмеялся, скривил лицо, послал в ответ да быстро забыл, потерявшись в переходах метро и пышных, наполненных светом, ночных московских улицах. В восемнадцать Женя — тот, что каждый день думал, мечтал и надеялся — немного, но сломался. Наверное, дело заключалось в возрасте. Давно уже не думал о чувствах: только о резюме, заработках и, в последнее время, анонимности. Максим вышел из ванной в одном белье и настроении, кажется, более расположенном. — Крыска, отцепись от человека. За ним должок. Женя встал и пошёл в комнату, чтобы отдать должок и уснуть, а дальше — вновь забыть о прошлом и перестать грузиться по поводу настоящего. Секс — хороший. Компания — почти приличная. Кровать — жутко удобная. Безликий Вася с его запятыми — далёкий и совершенно безболезненный, в отличие от, наверное, его операций.