—
В четверг, около пол-одиннадцатого вечера, станция была практически безлюдной. Немногочисленные будущие пассажиры ждали поезд, прислонившись к тусклого цвета колоннам, так как даже в конце платформы не стояло никаких скамеечек. Контингент собрался разный, диаметрально противоположный друг другу: громадный седовласый дед с воткнутой в уши дешёвенькой гарнитурой; девочка-подросток, суетно тыкающая в телефон с некогда прозрачным, а ныне пожелтевшим чехлом, за которым хранилось содержание, кажется, всей её квартиры; женщина, похожая на дамочку из мема с «кандибобером». Остальные бродили взад-вперёд. «Растерянные» искали выход из подземки, «продуманные» пробирались к более удобному вагону, «отстранённые» размышляли о чём-то, волнующем исключительно их самих. Атмосфера, удивляющая Женю в первые годы жизни в городе, теперь казалась обыкновенной: приглушённый искусственный свет, спёртое и неуютное тепло; масляный запах с тенью, как он думал про себя, «железной ссаки». — Мне в другую сторону, — сказал Максим, стоящий рядом. Протянул руку на прощание и собрался пойти назад, чтобы подождать поезд, что отправлялся в сторону Краснопресненской. — Куда? — Женя сначала сказал, а потом понял, что вопрос прозвучал, словно из уст матери (или хозяина собаки), чей ребёнок намеревался передохнуть от долгой прогулки в мусорном баке (бывает же). Быстро сделал лицо, так сказать, попроще. Максим остановился, повернулся и застыл. Стал забавно переминаться с ноги на ногу. Выглядел подозрительно свежо и румяно для конца рабочего дня (морду, что ли, намалевал в туалете). Он уклончиво ответил: — У меня, в общем, встреча. Вот. Вдруг как-то нервно сглотнул, словно понимал — чем дальше в лес, тем больше дров. «Дрова» заключались в повышенной вероятности, что у Жени когда-нибудь «бомбанёт». Тем более, после того словесного поноса, приукрашенного уменьшительно-ласкательными суффиксами, что он устроил в «Сити» посреди ночи. — Ты спешишь? Подожди со мной. На самом деле, «бомбило» уже достаточно активно. Наверное, в любом деле (даже поганом и идущим против морали) следовало расставлять границы: убиваешь — убивай говнюков, воруешь — воруй у глупых, блядуешь — не шепчи про любовь. Двойственность стандартов от подобных принципов никуда не девалась и, к сожалению, Женя это прекрасно понимал. — Ну, ладно. — Максим опустил голову. Стоял и словно приказ выполнял: сосредоточенно ждал. Когда послышалось слабое гудение, и задул ненатуральный ветер, что встрепал волосы им обоим, Женя крепко взял Максима за локоть. Тот попытался вырваться. Во-первых, не смог. Во-вторых, не захотел привлекать внимание. Затащил его в вагон и преградил путь к выходу, хитро улыбаясь. Максим в ответ нахмурился и вылупил глаза, как актёр немого кино в двадцатых или как выброшенная на берег рыбка (золотая, безусловно). Это выглядело ужасно забавно: ни криков, ни кулака в рожу, ни просьбы отпустить. Он будто крайне медлительно и безуспешно пытался отыскать варианты подобающего поведения в такой ситуации. — Это как понимать? — насупившись спросил Максим. Женя впервые видел его злым, — не разъярённым, не готовым убивать, но определённо рассерженным — и это смотрелось обаятельно: складка между бровями, сжатые губы, суровый взгляд. — Как хочешь, мышка. Перегон был коротким и, когда поезд приехал на Беговую, он отпустил руку. Послышалось тихое, произнесённое под нос: — Пошёл ты. Внимания, конечно же, никто не обратил. Пользующиеся московским метро имели особый талант, заключающийся в тотальном игнорировании абсолютно всего: хоть пляшущих карликов, хоть побирушек с набором всех возможных музыкальных инструментов подмышкой; хоть вусмерть пьяных мужиков, пристающих к уставшим людям. Улыбка, тем временем, пропала с лица. Женя прикрыл глаза, чтобы спрятать их от светодиодных ламп, что смотрелись дико чужеродно в старом вагоне. Гладкость поручня под крепко сжимающей его ладонью стала немного влажной. За закрытыми веками появились картины, где Максим приехал в центр, встретился в ресторане — блестящем от лоска и имеющем средний чек ланча размером с зарплату менеджера нижнего звена — со светилом пластической хирургии и провёл ночь в спрятанной от ненужных глаз гостинице. Досада, зависть, ревность — неяркие, но такие определённые — придушили, как трёхголовый монстр, пришедший в сонном параличе.—
В самом конце апреля Женя наконец переехал, и весна в полной мере почувствовалась именно в этой просторной квартире в старом, но изнеженном не только людской заботой, но и солнцем, доме. Оно — яркое, по-настоящему тёплое, вызывающее глупую улыбку и веснушки возле носа — проникало в каждый уголок через старые окна, густо покрашенные белой краской. В последний раз Женя видел деревянные рамы в деревне у бабушки, через которые смотрел на поле с подсолнухами и гуляющих по нему козлят. Внутри нового места обитания не было межкомнатных дверей — только широкие прямоугольные арки, отделяющие большую спальню от всего остального. Пространство заполняла мелочёвка, оставленная бесчисленным количеством проживавших здесь людей. Некоторые вполне просто объяснялись (картины на стенах), другие казались слегка странными (фарфоровые куклы). Любви к изобразительному искусству; страха к запрятанному в предметах полтергейсту и нужной для анализа каждой вещи сентиментальности и любопытности, Женя, к счастью или сожалению, не имел. Тем не менее, страсть к эстетике присутствовала, и он мог оценить флёр творческой романтики, витающий в воздухе: стоящее (не прикрученное) на полу зеркало в полтора метра, маленький пузатый холодильник (не узкий встроенный), поцарапанный паркет и пятно от вина на диване. Подобный антураж приходился по душе гораздо больше серого шика и, конечно же, намного сильнее бедной советской коробки с заплесневелой плиткой в ванной. В течение нескольких дней Лиза с достоинством не замечала отсутствия брата дома, но вскоре (в воскресенье) решила уточнить, не продали ли случаем родственничка в рабство. В момент, когда зазвонил телефон, Женя сидел на том самом паркете прямо под солнцем и пытался остановить кровь, нагло бегущую с верха ступни. Натекло так натекло. Он задел локтем пустую бутылку из-под парфюма, оставленную кем-то из прошлых арендаторов. Флакон оказался тоненьким, и стекло разбилось прямо о босую ногу. — Алло? — отстранённо сказал он, морща лицо и с силой давя пальцами на кожу. Ватный диск неуклонно пропитывался. — Где потерялся? — Лиза очень воспитано чавкала чем-то вроде яблока прямо в трубку. Голос звучал встревоженно наполовину. Раз услышала — значит живой. — М-м. — Женя так-то легенду придумал, но в стрессовой ситуации забыл выдуманную ложь из-за избытка деталей в ней. — Я, это, поживу кое у кого. — А за хату кто будет платить? — Откашлялась. — Мы будем. — Фортуна улыбнулась? — Послышался шипящий смех. Лиза имела ещё и кровную сестру: пассивную агрессию. — Ага. Бывай, фраересса. В пятницу приеду. — Сбросил. Он посмотрел на потолок: подвесной, узорчатый, не идеально чистый. Задержал взгляд на нём, чтобы не сталкиваться с видом кровотечения постоянно. Женя имел не так много фобий, но кровь (особенно на себе) вызывала покалывающее ощущение в районе солнечного сплетения. «Место преступления, блядь», — двусмысленные размышления прервал ещё один телефонный звонок. Стандартный рингтон зазвенел неприятно громко. Он увидел необычный текст вверху экрана: «Максим Офис». Он никогда не звонил. Всегда же писал, ставя многоточие в конце. — Алло? — Привет, — сказали на той стороне. Максим звучал, словно проснулся пять минут назад и сразу же накатил грамм сорок. Никакого волнения, обозначающего, что впору было собирать монатки, уезжать на Камчатку и прятаться от полиции в сарае с крабами в руках, не слышалось. — Чё случилось? — Женя собрал вату в один большой ком и забил на всё ещё подтекающую рану, которая оказалась не такой глубокой, как он изначально подумал. — У тебя картошка есть? Шутки полетели в голову, но выхода не нашли. Женя сморщился от острого жжения, которое подарил разлитый на ногу антисептик. — Это такое иносказание? — Мозг искренне старался, вспоминая все виды сленга и жаргона (экзамены по русскому всегда сдавал на отлично), но здесь гуманитарное прошлое не помогало. — Нет. Картошка есть? Овощ? — Сам такой. — В трубке ожидаемо не посмеялись. — Ну, я могу купить, если тебе очень хочется. — В голосе, наверное, слышалась улыбка. Максим пропал на выходные. Обирал эмпатичное к детским страданиям население, пожалуй, в местах от Тушина очень отдалённых. Собранное (сто драных тысяч за неделю) тратил там же. — Купи. — В трубке послышались шевеления, словно он и вправду вставал с кровати. — Ты там обкуренный, скажи? — Женя поднял голову и увидел соседку в годах и белом платье, что курила папиросу, стоя на своём балконе. Окна выходили на угол соседней многоэтажки. — Нет. Я к тебе приеду в шесть. — Окей. — Женя отвёл глаза и кинул взгляд на зеркало. Напряг руки. — Целую, мышка. Женя отрешённо глядел на относительно видимые бицепсы, и мысли шли далеко не спортивного содержания. «Ебанца» Максима — витание в облаках, экстремальная откровенность, показушность, узконаправленная доброта, деланая мягкость, манерность, решительность, спонтанность — била по больным точкам. Вновь Женя думал о каком-то человеке слишком много. Он перевязался, убрал улики с пола, оделся и, действительно же, засобирался за картошкой, которую даже не сильно-то и любил. Аккомпанементом к сборам стала игра уличных музыкантов, гром инструментов которых доносился до пятого этажа. Женя всё думал, почему они вечно играли что-то настолько древнее, вроде наизусть известного всем советского «рока». Дело, пожалуй, стояло не за популярностью, а за возрастом целевой аудитории. Старшее поколение, считающее себя самым умным, несло бабло чуть ли не каждому, кто его выпрашивал (хоть и выносило мозг кассирам за неправильно пробитый товар). В последнее время Женя обращал на такое поведение всё больше внимания в попытках объяснить, оправдать и доказать ускользающее «право имею». Отец Жени в своё время просадил немало средств в небезызвестной пирамиде, чья аббревиатура ничем не отличалась от краткого названия гейской групповухи. Девяностые, впрочем, и впрямь были той ещё порнографией. Докучающие размышления и тупиковые воспоминания покинули светлую, ловящую солнечные блики, голову, и Женя улыбнулся от тепла, расходящегося по лестничной клетке: высоким потолкам, чистым дверям лифта, крутым ступенькам. Как в сказке, слышалось пение птиц, сидящих на берёзе за окном. Женя проигнорировал лифт и бодро зашагал по ступенькам вниз, как тот самый Атлант, держащий на плечах небо (творящий, разве что, не в одиночку).—
Приколы начались сразу же. Во-первых, Максим опоздал на целых пятнадцать минут, чего у этого образца пунктуальности ранее не замечалось (впрочем, любви к картофелю тоже). Во-вторых, вместо громкого свистящего звука дверного звонка, послышались чёткие, но приглушённые стуки, имеющие особый ритм: три раза, пауза, три раза, пауза. В-третьих, образ Максима излучал ностальгические потоки. Он был одет, как мальчишка с Болотной площади лет так десять назад: в рваные джинсы, длинную чёрную майку и тонкую кожаную куртку. Впрочем, Женя лишь придумывал. В две тысячи шестом он шлялся по центру Рязани и демонстрировал предпосылки социопатии, вслух сообщая «пацанам» о желании поджечь бомжа. Они, к счастью, идею не поддержали, а в одиночку как-то не решился. — Это ты откуда такой? — Из Одинцова. — В голове у него были не извилины, а прямые линии, как в лабиринте. — Красиво у тебя. Привет, мышка. — Максим обнял его, и Женя почувствовал потную, очень горячую кожу на спине. Либо температурило, либо чересчур долго ехал в душной машине. Никак не получалось закрыть дверь, потому что он лип и лип, неуклюже целуя шею сухими губами. — Да стой же ты, — посмеялся Женя и, всё-таки, дотянулся до железной ребристой ручки. Старая дверь просто захлопывалась. Никаких дополнительных движений не требовалось. — Как день? — Он провёл достаточно бурное, пусть и одинокое, утро в душе, поэтому тащить его в кровать прямиком с порога хотелось не так сильно, как всегда. Некоторые вещи, к тому же, смущали: преувеличенная суетливость гостя и смирно лежащая (и столь им желанная) картошка в холодильнике. — Ох… — Максим снял белые кроссовки с идиотскими светоотражающими вставками и прислонился задницей к тумбочке, на которой как раз стояли чужие стекляшки с духами. — Ничего. Я по дороге спёр базу электронных адресов с работы. Мне дали доступ по делу, а я… — Он повертел указательным пальцем вправо-влево и хмыкнул. — Скачал их себе. — Палево, — прокомментировал Женя, сложив руки на груди. Тот весело, резко покачал головой. Волосы, отросшие до линии подбородка, встрепенулись от движений. Губы заблестели. Выглядел он каким-то больно счастливым: не спокойным, не усталым, не безразличным. Возможно, адреса произвели такой эффект. — Я шампанское принёс. И грибы. — Мухоморы? Приколы продолжились. Максим расхохотался: слишком низко и плотно для его скрипящего голоса, оттого совсем необычно. Обладатель смеха ещё и по коленке себя ударил. Видимо, сарказм и иронию он воспринимал плохо, а шутки из разряда «покажи палец» — на ура. — Шампиньоны, мышка. Кухня тоже выглядела в хорошем смысле старинно: расписанная посуда стояла на шероховатых деревянных поверхностях, под потолком висели тёмные и забитые хламом полочки, рядом с холодильником располагался винный шкаф. Максим поставил в него бутылку, от одного вида которой заболела голова, и поинтересовался: — Можно курить? — Кури. — У тебя овощечистка есть? — Женя кивнул в ответ. — Я, кстати, сегодня кое-что сделать хотел. Потом расскажу. Обычно под «кое-чем» Максим имел в виду что-то, связанное с сексом, но интуиция подсказывала, что теперь дело было не в этом (к сожалению). Женя сидел за столом — высоким даже для его роста, с горшком искусственных цветов на тёмной поверхности — и наблюдал за размеренными движениями лезвия, которое срезало шкурку с овощей. Максим чистил бодро, и майка сползала назад, открывая бок, на котором располагался средних размеров свежий синяк. — Ударился? — спросил он, курящий сигарету и скидывающий пепел прямо в камешки в горшке (такие же ненастоящие). — Ударили, — ответили повседневным тоном. — Кто? — Да никто. Конечно, Женя догадывался, кем являлся никто. Захотел в очередной раз промолчать, но иррациональный порыв негодования, зародившийся внутри, быстро вырвался наружу. — Ты уверен, что тебе это всё надо? Максим молча ополоснул руки и, не закрывая крана, подошёл ближе и предсказуемо сел на колени, широко расставив ноги. Женя смотрел на надпись ILLUSION на его футболке, упорно игнорируя глаза. — Всё нормально. Женя погладил его холодными пальцами по месту удара. Блюдо оказалось пересоленным. Картошка подгорела. Грибы совсем не походили на шампиньоны, их происхождение вообще вызывало подозрения. Спустя два бокала шампанского и целую тарелку увеселительного ужина, Максим ожидаемо начал ныть. В этом был и плюс: предположение о личности драчуна оказалось неверным. — Знаешь, вот я не понимаю, как это начинается даже. — Он курил и смотрел сквозь Женю, на голую стену позади, облепленную однотонными светлыми обоями. — Ему кажется, что если орёт и отчитывает, то воспитывает. Всё начинается с какого-то бреда. Я не понимаю, как у него это в голове рождается. Он, короче, сказал, что я пошёл в мать… — Максим остановился, поджал губы и повертел рукой, говоря следующее: — Ну, там потом был мат в рифму. — Женя чуть не прыснул. — Вот. Потому что она часто моргала. — Он произнёс это слово несколько раз с разными интонациями, продолжая дёргать плечом. Шумно выдохнул. — Потом начинает, значит, что-то припоминать, чуть ли не десятилетней давности. Как я его позорил и всё такое. В общем, я там ответил ему. — Максим остановился, решая, видимо, следовало ли пускаться в детали. Не стал. — Ну, он меня шваброй огрел. Сумасшедший дед. Вот. — Посмеялся, но без задора. Женя прикусил ноготь на большом пальце. Встреться он со своим отцом — не стал бы драться, да и ругаться тоже. Скорее всего, даже бы не поздоровался. Он допил остатки шампанского, положил локти на стол, приблизился к Максиму и сказал: — А я подумал, что тебя твой кавалер ударил. — Нет. Я с ним уже давно не общаюсь. — Под «давно» он, наверное, имел в виду дней семь. — Точнее, он со мной. Для всех я плохой, мышка. — Он по-детски положил подбородок на ладонь, и щека заставила нижнее веко поползти вверх, как у попугая. Жизнь у него, конечно, отличалась насыщенностью: отцовский «пиздинг» (Боссу следовало внедрить это слово в корпоративную коммуникацию), еженедельные драматические расставания, стабильный любовник-ровесник, криминальные схемы, галлюциногенные грибы на ужин, подобранные коты, плохая кредитная история. Слова «скука» он точно не знал. Женя собрался сказать что-то в продолжение темы, раз уж она получила начало, но не успел. — Я тебе хотел почитать. Ты же вроде учился там… Где-то. М-м. — Максим задумался. — В общем, да. Мне нужна критика. Только помягче. — Ты про свои две страницы? — Женя сразу решил показать, что лояльности лучше было не запрашивать. Тот только недовольно вытянул губы. Видимо, осознание творческой нерасторопности вогнало его в комплексы. Женя улыбнулся и положил свою ладонь на его, в знак поддержки сжав покрепче. Впервые за всё время их знакомства он чувствовал, что они не приходились друг другу совершенно чужими людьми. Столь многие причины, пусть и мелкие, образовывали общую картинку сплочённости: инициативность, обозначение расставания с хирургом; атмосфера вечера, несущая намёк на встречу старых товарищей. — Не дуйся. Это я любя, — сказал Женя.—
— …И как ализариновые соцветия спадали тяжкими груздями, и как висельник в шершавой бочке своего сознания… — С тактом, чувством и расстановкой читал Максим, смотря на вырванный из тетради лист в клетку, где он от руки начёркал этот ебанутый опус. Стоял неподвижно, крепко вцепившись ладонью в спинку высокого стула. Женя, лишённый сил двигаться, моргать и даже дышать на автомате, сползал по сидению и тайно радовался, что это существо смогло накатать всего две страницы. Больше он бы точно не выдержал. Впрочем, Максим только начал. — …Так и кофейные ветки… — Тут он запнулся, пытаясь разобрать собственный почерк. — М-м. Тонкие, как синяя кожа утопленницы ранним утром на южном хуторе, опускались вниз, к червивой почве, где были захоронены смыслы будущего, в котором опасности миновали каждую душу… Смыслы будущего (прости их господи) прошли мимо головы Жени, что начала жить своей жизнью, превратив чтеца в Смурфика. Сначала посинели губы. Дальше — кисть руки. После — всё сразу, только синяк на ребре побелел. Это не пугало, а жутко смешило, и приходилось сдерживаться, чтобы не разбудить соседей хохотом, который так и рвался наружу. Тем временем, уже буквально голубой Максим, не двигаясь и не отрываясь от бумаги, к сожалению, продолжал: — …И как крупные ягоды тянулись к небу, где за атмосферами плавали ещё не названные планеты, так и свежие, деревянные руки, в приветственном танце, как в древних веках, забытых и оставленных на рисовой бумаге, тянулись к падким груздям, чтобы осветить путь к треугольным тропинкам, испачканным отпечатками подошв грязных… Женя с силой прижимал ладонь ко рту и смотрел на столешницу, по которой уже вовсю бегали «треугольные тропинки». Другой рукой он тёр глаза, чтобы эти штучки исчезли, но их становилось только больше. Они походили на разбросанные детальки от «Лего». Присутствовала лишь одна ясная мысль. Максим, видимо, и сам прекрасно справлялся с критикой, раз понимал, что без волшебных грибов восприятие его писанины представлялось невозможным. — …И как одна потянулась почками, нераскрытыми глубинами затерянных воспоминаний, так и другая ответила зонтиковидными наростами, покрытыми мягким воском, как яблоко в палатке снов… Этот кошмар длился нескончаемо долго. Максим вещал, как на конференции: с серьёзным, сосредоточенным видом. В конце начал совершать однотипные движения: оттягивать ворот футболки, который даже к шее-то не прилегал. Женя неосознанно раскачивался на стуле и хватался руками за голову. За закрытыми глазами тоже невесть что творилось: яблоки с ножками и ручками держали над «головой» тёмно-синие зонты. — …И как другая начала размягчать свою кору чужими соками, дабы впустить в себя знания от древности одной, так и радиоактивное солнце, как висельник… Блин. Висельник уже был, да? — Максим посмотрел в окно, словно спрашивая у радиоактивного солнца, которого в одиннадцать вечера и в помине не было. Женя тихо завыл. — Да. Завис ты что-то. На этом висельнике. — Он нервно потёр лицо руками. Рот наполнился слюной от такого тяжёлого испытания собственного самоконтроля. Тем временем, Максим уже стал фиолетовым. Волосы на руках пожелтели. Он абсолютно спокойно и плавно открыл шкафчик со столовыми приборами, взял вилку и стал зачёркивать ей что-то на листе. Женя стал потихоньку хихикать. — Так. Сейчас. — Максим нахмурился и начал этой самой вилкой ещё и что-то писать. — …Как алое ядро, горящее изнутри, наблюдало за ними с высоты осознания… Больше Женя не выдержал. Заржал, как лошадь, горящая со всех сторон. Смеялся до боли в мышцах, до спазмов. Они, мать их, по иронии, сыграли злую шутку. Он в испуге взглянул на очень недовольного и очень разноцветного Максима, что смотрел с явной угрозой. Вскочил, чуть не упав на пол, ходящий ходуном, как при киношном землетрясении, долетел до ванной комнаты и освободил несчастный организм от грибного ужина, смешанного с кислым шампанским. Женя кашлял и ловил спазмы, болезненно сжимающие туловище. Хриплый, надрывный кашель заглушал поток воды. Совершенно внезапно в доме — ухоженном, здорово отреставрированном снаружи и прошедшем девять кругов капитального ремонта изнутри — отключили свет. — Хоть глаз выколи, — пробормотал он, когда вымыл рот. Нашёл наощупь ручку от двери и вмиг чуть в штаны не наложил, когда столкнулся с чем-то твёрдым и тёплым за ней. — Блядь, Макс! — Что? — Этот угашенный преемник Пелевина не понимал, в чём дело. Женя прошёлся по квартире с включённым фонариком на телефоне и вынул все вилки из розеток. Приобретённый рефлекс всех жителей восточной Европы не обошёл стороной и его. Максим страшно разобиделся. Помимо односложных ответов, которые можно было списать на усталость, начинающиеся «отходá» и банальное нежелание болтать, он ещё и всеми силами (буквально) показывал презрение своей тонкой души по отношению к приземлённому коллеге, который не смог оценить метафоричность его романа. Вначале Женя постарался его приобнять, на что получил удар в колено. Далее учтиво (и даже без матов) поинтересовался причиной скверного настроения, на что получил тяжёлый вздох и ещё один пинок. — Может перестанешь меня пиздить? — Нет. Женя тихо засмеялся ему в шею, прижал поближе и придавил ноги, чтобы не повадно было пихаться. Погладил волосы, осторожно убрав их от своего лица, и Максим слегка угомонился. — Я не люблю, когда надо мной смеются. — Не буду. Спи. Разговор не продолжился. Электричество так и не включили. Они уснули, уставшие от этого сумасбродного воскресенья.—
В девять утра, когда электричество уже имело чуть меньше значения, чем ночью, Максим быстро забыл вчерашние обиды и включил функцию любвеобильности. К сожалению, она заключалась не в какой-либо форме эротического пробуждения или хотя бы завтрака в постель. Он лежал на Жене, заботливо укрытом одеялом, и пялился во все глаза (намного более ясные, чем вечером). Острый подбородок давил на грудную клетку. — М-м? Максим в ответ глухо захихикал, как ребёнок, что сумел разбудить спавшего (и не имеющего возможности играть в прятки) родителя. Женя не стал формулировать сонными мозгами устные фельетоны. Просто улыбнулся и погладил его по щеке. Однако, каким бы красивым, солнечным и уютным ни казалось утро понедельника, добрым оно не могло быть по определению. Когда Максим слез и ушёл в ванную, Женя взял почти севший телефон и наткнулся на что-то крайне неприятное. Экстренной пугливостью он не отличался, но в этот жизненный период настороженность по понятным причинам выкручивалась на максимум. Воспалённый ежедневной подспудной тревогой мозг послал сигнал «нам пиздец» всему организму: вспотели ладони, сжались мышцы (очко первым делом). Сначала читал внимательно: щурился, хмурился, бегал глазами по экрану. Сообщения выглядели, конечно же, как какая-то шутка, глупый розыгрыш. Так казалось по нескольким причинам: латиница вперемежку с кириллицей, абстрактный духовный посыл в нескладных предложениях и незрелые угрозы «между строк». Номер, скорее всего, являлся виртуальным, поэтому и состоял всего из четырёх цифр: 8362. 8362: Веrnи обиdы вsе коmу полаgаетsя. Ты nе nа tой доrоgе. 8362: Sледи kуда stупаеt tвоя nоgа. 8362: Ты sпишь sлишком кrепко. Так выглядели первые СМС, написанные в стиле великого писателя Романова. Впрочем, «анонимус» к Чехову и его комментариям о сестре таланта прислушивался внимательнее, чем Максим, что уже как пять минут насиловал электрическую зубную щётку, и её жужжание раздражало и так натянутые нервы. Женя пролистал к концу, и текст стал выглядеть проще (и агрессивнее). 8362: Боg nаkажеt tебя. 8362: Вsё веrnеtься. Последнее написали три часа назад: в шесть утра. Женя многого не понимал. Во-первых, кому-либо из «клиентов» никак не мог попасться данный номер. Явки и пароли не доверялись даже Максиму (он и не знал конкретно этого телефона). В личном деле в офисе также числился совершенно другой. Во-вторых, цель запугивания была абсолютно необъяснимой. Ничего не просили, вопросов не задавали, прийти с топориком и поизмываться над мелкой мошеннической жопой не обещали. Добавил в чёрный список. — Это что за хуйня? — нервно спросил он, когда Максим вернулся в комнату. Тот задумчиво жевал нижнюю губу, когда листал чат. — Просто глупая шутка. Совпадение. — Когда меня во дворе кокнет какой-нибудь поехавший — тоже будет совпадение? — Напряжение последних недель больше не сдерживалось, и он бессмысленно (наверное) срывался. — Не неси хуйню. Это ты где-то впихнул мой номер? Со мной же под конвоем поедешь. Я нихуя не благородный. Максим выпучил глаза, отступил на два шага и засмеялся. После выставил руки, как в дешёвом боевике, пусть драться никто и не собирался (пока). — Не строй из себя Чикатило. Никому до нас нет дела. И не ори на меня. Ничего я не впихивал. Можешь проверить. Женя вновь почувствовал подступающую тошноту, но отличную от вчерашней: не сильный позыв, а щекочущее ощущение давления на живот и муть, ползущую к горлу. Взялся за шею и стал тяжело вздыхать. Никогда не чувствовал себя так плохо: ни при переломе руки в двух местах после аварии; ни во время лёжки в больнице с ангиной и наблюдения бредовых лихорадочных снов; ни при получении в морду от, вроде как, возлюбленного. Всё терялось за ощущением удушающего панического захвата. — Всё нормально? — с опаской спросил Максим. Женя покачал головой. — Скажи, что я заболел. И не корми меня больше никогда этим говном.