Излом

      Уезжающий поезд уныло загудел за спиной и поднял пыль. Михаил застегнул пальто, спешно поднялся по обшарпанным ступенькам, вышел из метро. Между домами гулял вечер, было тихо и немного сыро – последние дни были дождливые, что навевало лишнюю меланхолию.       Он остановился совсем рядом у выхода, закусив губу изнутри, и посмотрел на часы. Без десяти девять… А он думал, что опоздает, пока загонял машину в гараж. Впрочем, какая разница теперь? Все равно затея была бесполезной. Сейчас он найдет этот чертов адрес, постоит минут двадцать в ожидании чуда, и благополучно вернется обратно, потому что эта фашистская сволочь уже скорее всего за пределами Москвы, если не Московской области. Кто в здравом уме согласится на такое предложение, которое Союз выдал при их встрече? Вчера оно казалось еще адекватным, но стоило настать утру и трезвой голове, как он понял, в какой же бред ввязался. В одном и лишь в одном Рейх все-таки был прав: его сразило отчаяние, толкая на совершенно необдуманные поступки, как будто он снова был молодым и непутевым революционером.       Михаил тяжело вздохнул и, ловя глазами уличные таблички, направился к месту встречи. Внутри было только смятение и злость на самого себя за то, что он позволил себе такую слабость. Особенно сейчас, когда расслабляться нельзя было совсем – напасть, хоть и не буквально, могли с любой стороны, даже самой близкой. В голове всплыл образ РСФСР с его скептичным, в отца, взглядом и наглым юношеским максимализмом. Михаил нахмурился и помотал головой. Вспоминать про недавние ссоры с сыном сейчас не хотелось, хватало хронической перепалки с Эвелиной. Где оно теперь, то время, когда они действительно друг друга любили? Или ему хотя бы казалось, что у них была любовь. По крайней мере, до… того случая, после которого возникла только лишь неприкрытая ненависть.       Михаил свернул на узкую Солдатскую, ускорив шаг. Когда он не видел ее, постоянно стреляющую острым сарказмом и вечно недовольную, в сердце даже начинала угольком разгораться жалость. Это чувство в его душе всегда могли пробудить только женщины. Эвелину было жаль за ее судьбу, которая была плотно переплетена с его, поэтому была такой болезненной. Но как только Михаил возвращался домой и снова нарывался на иглы ее высказываний, оставалось только раздражение и больше ничего. Приходилось глушить его редкой физической близостью или молчаливыми действиями, имитирующими ласку, и надеяться если не на лучшее, то хотя бы на сносное будущее.       Вскоре показалась и указанная Наличная, залитая только бледным солнцем. Снова было пасмурно и серо, как в старом чулане. Облака грязной ватой, как на фронте, нависали почти что над головой. Переступая лужи на тротуаре, Союз шел вперед, теперь следя за номерами домов. В груди снова затрепетало волнение. Если немец и явится, что было почти невозможно, то говорить с ним будет трудно. Трепаться о своих чувствах и мыслях воплощениям, тем более, сверхдержавам как он, не подобает. Пусть никто кроме старого врага этого и не увидит, все равно раскрыться, если потребуется, будет тяжело. У Михаила в характере не было скрытности, как у жены, скорее просто излишняя опасливость, хотя не без оснований. Когда ты не просто публичная, а государственная личность, то следить за языком и своей репутацией необходимо не то, что в два, а в десять раз внимательнее, чем обычно.       Его, впрочем, все равно ненавидели, Союз знал. Тайно, в разговорах на кухне или в спальне, или открыто, в литературе и кино – неважно. С каждым годом ненависть эта нарастала, а с появлением гласности и вовсе прорвала все допустимые рамки. И теперь оставалось только делать вид, что ничего не происходит, или же пытаться не принимать слова чужих людей близко к сердцу.       Перед глазами вдруг замелькала чужая утонченная фигура, отчего Михаил остановился, чтобы проморгаться. Нет, это явно был не мираж и не галлюцинация. По спине прошелся холодок. Неужели он и вправду пришел? Не обманул, не скрылся, не попытался улизнуть?       Советы подошел ближе, пытаясь отметить для себя каждую мелкую деталь, будто все они бутафорские, как и сам Рейх. Тот вскоре заметил, как его внимательно изучают, и сам решился сделать шаг навстречу.       –Ну и чего ты застыл? – спросил немец, зевнув. – Призрака увидел?       –Либо я по правде поехал крышей… либо мы оба, – неуверенно произнес он вместо приветствия.       –Не отрицаю такую возможность, – немец усмехнулся и повел плечами. Стоял он все еще так же прямо, словно кол проглотил, да притом гордо, будто не прошло тех сорока с лишним лет с тех пор, как он был военачальником. Даже несмотря на то, что на плечах лежала не выглаженная черная форма, а лишь подержанное пальто. – Знаешь, у власти обычно здоровых людей не бывает. Как и в жизни.       –Я даже спорить не хочу, кто из нас больше псих… – бросил Союз и еще раз по нервной привычке проверил наличие портупеи под собственным пальто. Расставаться с оружием, учитывая местные нравы, было опасно. – Про какое место ты там говорил вчера?       –Увидишь, – Винсент сдержанно ответил и пошел вперед.       Не желая отставать, он засеменил рядом, попутно осматриваясь. Улицы здесь по вечерам полупустые, только редкие прохожие бродят в магазин или с работы домой, но осторожность не помешает. Мельком он снова заглядывался на своего спутника; волосы, вчера напоминавшие птичье гнездо, теперь были вполне прилично уложены назад, а на носу красовался белый кусочек пластыря, как видимо, все, что оставалось дома. В профиль резные скулы и прямой нос смотрелись еще более статусно. Над одеждой немец тоже постарался настолько, насколько позволяло положение: пальто почистил, свитер, хоть и растянутый, привел в более-менее надлежащий вид, рубашку расправил. Михаил фыркнул и отвернулся. И чего это он? Будто на свидание приперся.       Вдали, в конце улицы возвышался каменный забор и черные железные ворота, слегка облезлые и заросшие диким плющом. За оградой голые лапы раскинули деревья, еще не начавшие зеленеть и только одиноко покачивающиеся. Только темно-изумрудная трава редким ковром стелилась по сырой земле. Немец взялся за кованую ручку калитки рядом и отворил ее. Ржавеющие петли захрипели. Они молчаливо прошли вперед; за воротами оказалась выстланная серым кирпичом дорожка, тоже начинающая зарастать. В небе угольками пролетели вороны, и Михаил поморщился от их крика. Немец замедлил шаг и сунул руки в карманы, неспешно проходя дальше.       Союз огляделся: вокруг лежали только витиеватые оградки и могильные плиты. Он снова напрягся. Не особо приятная обстановка не то что для разговора, а для посещения в принципе. А не вздумал ли немец его самого здесь закопать?       –Это, ты считаешь, нормально? – он живо догнал его, раздраженно вздыхая. – Ты куда меня привел?       –На родину, – немец пожал плечами. – Здесь люди мои лежат.       Михаил пригляделся к крестам на могилах – те были из двух линий, не православные. Кое-где над могилами застыли каменные ангелы, проливая тяжелые слезы. Кладбище было западного образца и, как видимо, довольно древним, значит, он вполне мог чувствовать и немцев, захороненных здесь очень много лет назад… Интересно, а Марина об этом знает?       –Ты вообще уверен, что здесь можно находится? – он нервно оглядывал обстановку, то и дело отставая и догоняя Винсента быстрым шагом. – Мало ли, объект культурного наследия, а мы тут как черт знает кто шарахаемся…       –Мы с тобой уж точно не “черт знает кто”, даже наоборот. В особенности ты, – немец замедлил ход, заметив то, насколько нервничал Союз. – Так что у тебя в жизни-то произошло, раз все настолько хреново?       –Да как сказать… Просто в какой-то момент все пошло по наклонной. – Михаил вздохнул, скрестил руки за спиной, идя рядом. Дорожка петляла все дальше вглубь, уходя в неведомую даль. У него была какая-то нить собственных мыслей, построенная в голове, но и она стремительно от него убегала, так, что поймать ее было почти невозможным. Он чувствовал необходимость в том, чтобы выразить свою тяжесть, но не мог точно подобрать слова для этого.       Есть в жизни такие моменты, которые можно ощущать как буйство противоречивых и смешанных чувств, но, как сильно бы ты не владел речью, ты никогда не опишешь их полностью. И все слова будут казаться мелочными по сравнению с тем, что ты испытываешь в душе.       –Винсент, мне… нужен совет, наверное, – неуверенно вымолвил Союз, выходя из раздумий. Фраза все равно была глупой, но она была лучше, чем пустое молчание. Теперь вздохнул уже немец, и ему показалось, что между белесыми бровями промелькнула складка усталости.       –Тебе моя политика была не по нраву, помнится.       –Я спрашивал не про политику. Я спрашивал про жизнь.       –Да? И почему же ты спрашиваешь про это именно у меня? – он вдруг остановился рядом и заглянул в чужие глаза с пристальным интересом. – У тебя вроде была и Москва, и прочие…       –Москва не может мне помочь, – Союз встал напротив него, – так же, как и остальные.       –Впрочем, если бы это было так, то я бы тебе не понадобился… – немец рассудил за него, вздохнув.       –Винсент, ты уже потерял все, что только мог потерять. Ты уже пал ниже уровня морали и человечности… Ты уже не имеешь того, что делало бы тебя слабым. А я еще нет, – он напряженно сложил руки на груди, почувствовав, как между лопатками зудит мерзкая боль. Мысли стали складываться немного четче, хотя от своей скованности до конца он не избавился. – Ты уже знаешь, какого это – уйти. Я понимаю, что не смогу избежать того же, но… как с этим справиться?       В воздухе тонкой нитью натянулось молчание. Немец отвернулся с задумчивым видом. Михаил прислушался к тишине вокруг них, различая мелкий стук капающей воды с деревьев и крики птиц. Ветер прозрачным полотном развивался между ними, шурша ветками и лепестками мертвых цветов. Пахло озоном и легким дымом сигарет. Винсент не спешил отвечать, только поджал губы и повел плечами.       –А ты все такой же наивный, Михаил… Ничему тебя жизнь не учит, – проговорил наконец он циничным полушепотом, вновь смотря на него из-под полуприкрытых век. Советы фыркнул.       –Почему это?       –А что ты ожидал услышать? Какой-то универсальный способ, чтоб приглушить боль? Дурацкий секрет? – немец стоял напротив него всего в полуметре. Но было ощущение, что он возвышается над ним, словно постамент. – Я тебе отвечу: его нет. Никак не справиться. Только смириться, пожалуй.       Союз молчал. Поседевшие брови сползлись к переносице, разделяемые морщинами. Круги под глазами стали чуть заметней. Да и он сам, когда становился серьезным, будто прибавлял еще пару лет. Карие, цвета коньяка глаза вперились тяжелым взглядом в его безэмоциональные серые. Тогда Союз сам возвышался над ним. Он был сильнее, он был победителем. Но время всегда берет свое, пусть и не сразу. И теперь они стояли на равных в том, что оба потеряли власть.       “Никак не справиться”.       Будто ему дали хлесткую пощечину, выведшую из похмелья. Ощущения от услышанного было похоже на то, что он испытал в кабинете зама, узнав о смерти своего старого врага. То была очевидная мелкая вещь, которую он знал, но какой-то частью сознания не хотел принимать, держась за мнимую мизерную надежду.       Немец, продолжая держать ладони в карманах, прошелся вперед, и Союз снова подивился его прямой спине. Он поднял голову, вглядываясь в бесцветное небо, дрогнул от налетевшего порыва холода и сильней закутался в ветхое пальто. Внутри почему-то отзывалось чувство, подозрительно похожее на жалость.       –Ничто в этом мире не вечно, как говорится, – со своим врачебным спокойствием продолжил немец. – Нам с тобой “повезло”: мы живем дольше, чем люди, но не бесконечно. А жизнь не останавливается никогда.       Михаил, закусив щеку изнутри, бросил взгляд на него и вздохнул.       –Ближе к делу, товарищ фюрер. Я философию на дух не переношу, так же, как и лирические отступления.       –Суть дела в том, что ты становишься на углу оживленной улицы и представляешь, что тебя здесь нет. Вернее, тебя нет вообще. Пешеходы идут, сигналят машины, открываются двери магазинов, сменяются пассажиры на остановке. То есть в принципе мир продолжает жить и без тебя . Даже если ты – воплощение.       Союз на мгновение замер. Сердце как будто сжалось от этих мыслей, которые холодной сталью резали по больному. Немец развернулся к нему боком, придерживая края пальто, и он впервые заметил, что сверху не хватало пары пуговиц. Светлые волосы, как колосья пшеницы, перебирал ветер.       –Понимать это больно, Михаил. Но важно. – закончил он с прежней интонацией.       Горло будто сдавила веревка. Советы сжал пальцы в кулак, ходя из стороны в сторону по нервной привычке. Не то, чтобы он совсем не думал о том, что будет, когда его не станет, но никогда не мог предполагать, что произойдет все это вот так. В собственной стране, разваливающейся и гниющей от преступности, коррупции, национализма, в квартире с нелюбимой женщиной, которой нужны только социальные выплаты, в слишком рано одряхлевшем, слабом теле… Во всей этой грязи, которую он сам вокруг себя развел, потому что не смог вовремя справиться с ней, и теперь она пожирала его. И не столько снаружи, сколько изнутри.       –Я, кажется, понял, почему ты пришел ко мне… Тебя вынудило одиночество. Как я и думал, – Рейх с пониманием покачал головой. – Видимо, слишком рано люди тебя невзлюбили.       –Меня никогда и не любили, – горько хмыкнул уже Союз, останавливаясь неподалеку. – Уважали, боялись, слушали… А сейчас им надоело. Поэтому и ношусь черт знает с кем, черт знает зачем… Кому это надо? Я сам не пойму.       Повисла пауза. Союз снова покосился на него усталым взглядом. Немец стоял совсем рядом, все в том же положении, и в глазах его мелькнуло что-то, напоминающее сочувствие. Или он только хотел в них его видеть, потому что во всех окружающих было лишь равнодушие и холодность.       –А ты сам-то чего хочешь, Михаил?       Он замер в некотором удивлении. Карие глаза заметались, но везде спотыкались о неприятную серость общей картины вокруг. Союз ссутулился, еще больше нахмурившись. Вопрос был вполне обычным, но вот найти на него ответ было уже не так легко. На телевидение или в газете можно было отмахнуться, быстро бросить заученную фразу и по-протокольному улыбнуться, но сейчас был не тот случай, чтобы наигранно врать. Врать… Именно это он почти полвека делал лучше всего, а сейчас и этот навык заржавел.       –Я хочу закончить перестройку, чтобы подвести страну к новому этапу и вытащить ее из этой ямы, но мне этого явно не дадут… – коротко ответил Михаил и пожал плечами.       В небе снова гаркнули противные вороны, словно крича “Не то! Неверно!”. Он поморщился, дрогнув.       –Нет, ты меня не понял, – немец прервал его, вздохнув, и взглянул прямо тому в глаза. – Ты чего хочешь, Михаил? Не партия, не Горбачев, не администрация, не народ, не кто-либо еще. Ты сам чего хочешь в своей жизни?       –Я… хочу?       Этот вопрос словно загнал его в тупик. Союз не шелохнулся, но по напряженному лицу и тени страха во взгляде Винсент понял, что нанес удар в верную точку. Он выдохнул, сложил руки за спиной, снова прошелся вперед. На лакированные ботинки липли комья отсыревшей земли и травы, но он этого не замечал, оставляя тяжелую поступь сзади. Он вскоре так же, как и немец, поднял голову и вгляделся в серое, грузное небо, будто ища ответа там.       –Счастья для своего народа. Наверное… – когда немец поравнялся с ним, Союз ненароком задел своей ладонью его, подойдя ближе, и от этого мимолетного касания почти дернулся. Немец снова нахмурился, но далеко не из-за этого.       –Перестань говорить эти стерильные фразы. Я уже не депутат, чтобы передо мной выстилаться. – Винсент повернул лицо к нему, не замедляя шага.       –А с чего ты взял, что я правда не хочу счастья для своих людей? – он заметил скамейку в двух шагах от них и тяжело опустился на просохшие доски, сложив руки в замок, а локти уперев в колени. – Я всегда этого хотел. Но с возрастом начал понимать, что уж слишком утопичная мечта.       –Каждый хочет счастья, но никто не готов к нему идти. – Рейх пожал плечами и остановился недалеко от него, но сесть не решался.       –Почему не готов? Просто жизнь иногда поворачивает так, что сидишь и думаешь: за что тебе все это? За какие грехи? – Советы снова поднимает лицо к небу, щурится. Ветер резким порывом встрепенул его волосы, обнажая постыдное серебро седины на висках. – А ответа нет. И выхода тоже.       Винсент, прищурившись, посмотрел туда же. На сухое лицо падал жидкий бледный свет, делавший его похожим на гипсовый бюст.       –Когда я на вас напал, выхода тоже не было? – он спросил спокойно. Союз покачал головой.       –Нет. Как раз наоборот, – он мрачно опустил голову и сжал пальцы. Рукав пальто сполз в сторону, обнажая бледно-розовую полоску давнего, незажившего шрама. – Было сложно. Почти невозможно, но я знал, что иначе нельзя. Что нужно победить. Или умереть в боях за свободу. У меня была цель. И я ее достиг.       –А потом?       –А потом цели менялись, но ни одна из них уже не была такой… важной. Жизненной, – Союз сделал особое ударение на последнем слове, произнося его на выдохе. – Сейчас вообще никакой нет. Я не знаю, что с собой делать. И как мне дальше жить.       –Ты не думал все это закончить? – осторожно предположил немец, но этим только сильнее задел старую травму.       –И обречь народ на произвол судьбы? Чтоб мою страну расхватали на куски и разграбили? Плавали в 1918, знаем, – Союз фыркнул и провел ладонью по лицу, тихо мыча. – Так и сижу среди этих пьяных рож. Ни туда, ни сюда, ни вашим, ни нашим. Я уже не воплощение, я так, формальность на бумажке…       В вечерней мгле неяркими искрами начали зажигаться фонари, и теплый отсвет, словно догорающий уголек костра, отливал где-то сбоку. Он снова прислушался к тишине и к тому, как в спину дует неприятный циничный ветер. К облакам добавился блеклый рыжий оттенок, похожий на старую бумагу. Михаил в задумчивости уперся взглядом себе под ноги, быстро перебирая пальцами. И вдруг почувствовал легкое прикосновение своего колена к чужому.       Скамейка была узкая, поэтому немец сел едва ли не вплотную, нисколько, впрочем, от этого не смущаясь. И ему впервые за много лет не захотелось отвернуться или хотя бы отстраниться, а даже наоборот – захотелось приблизиться чуть больше.       –Ты должен был понимать, что вечно ты у руля находиться не будешь, – снова начал он, складывая пальцы в ровный, дипломатичный замок и кладя ногу на ногу. Аристократические повадки не покидали его даже спустя много лет. – И рано или поздно уйти тебе придется.       –Я просто не хочу уйти вот так, – Союз горько фыркнул. Помимо портупеи, грудь сжимала острая боль душевных терзаний, которые он не мог так просто от себя отцепить. – После всего, что я сделал, после того, как я всю жизнь работал для людей, неужели я не заслуживаю хотя бы благодарности? Или признания? – послышался тяжелый вздох. – …Винсент, – он повернулся к нему, – вот как ушел ты?       Немец изогнул бровь в немом вопросе.       –Ты же знаешь.       –Я знаю лишь то, что было после сорок пятого. И то не все. Ты же наверняка не за три дня до окончания войны все понял. Он откинулся на спинку скамьи, прикрыв глаза на пару мгновений. Морщины под веками стали чуть глубже, между бровями образовалась складка недовольства.       –Долго и мучительно я уходил, Михаил, – полушепотом, словно боясь, ответил немец. – Моя регенерация стала хромать еще в сорок третьем, кажется, после Сталинграда. И когда я это заметил, то надежда на победу рухнула почти мгновенно… Не издевайся, я серьезно. Я не был таким идиотом, каким меня принято считать. Я все прекрасно понимал. И это вызвало злость, – он говорил спокойно, почти равнодушно анализируя, словно хирург, делающий разрез на трупе. – А злость – зависимость. Алкоголь, сигареты, женщины… – он вздохнул. – К сорок пятому мне не оставалось ничего, кроме того, чтобы просто принять свою участь как данность, потому что ты перекрыл мне все пути. А кончать как Гитлер я никогда не хотел, – немец поморщился, упоминая небезызвестную фамилию. – Убивать себя – это мерзко. Я попытался как-то, когда совсем выжил из ума, и мне хватило.       –Так ты все еще боишься смерти? – Советы тихо усмехнулся. Винсент развел плечами.       –Я признаю, что она неизбежна… Но в моем положении уж слишком затянута. Я давно перестал ждать чего-либо.       –Так что… Мне действительно просто смириться, пока все это не закончиться? – Михаил поднял взгляд.       –Или начать действовать, – ответил немец. – Я не могу сказать тебе, что делать, Михаил, потому что этого не скажет тебе никто. Я не дам тебе совет или наставление, но я могу попытаться привести тебя к тому, чтобы ты сам себе ответил, что тебе нужно. Но это не так просто. Нужно время.       –И сколько?       –Этого я тоже не знаю.       –Ровно до момента, как я подохну, я так полагаю? Тебе на радость как раз, – Советы раздраженно выдохнул и закрыл глаза. Внутри мешались разного рода эмоции, которые он не мог толком контролировать, и это было неприятно. – Я давно перестал что-либо понимать в этом мире. И сомневаюсь, что я смогу сам себе ответить.       –Тебе придется это сделать. Иного выхода нет, – немец поднял ладонь, но тут же опустил ее, будто собираясь тронуть его, но вовремя себя одернул. – Во всяком случае, если ты помрешь, то я лишусь источника дохода. А я этого не хочу.       –А ты все такой же заядлый капиталист. Прям как США, – Михаил усмехнулся.       –Я, в отличие от него, не идиот, – подметил Винсент.       –Да, уж в военном деле точно. Особенно в составлении планов… – он вновь иронически фыркнул. – На этот раз ничего не хочешь составить?       –С вами, русскими, что-то планировать бесполезно, – немец закатил глаза. – Учитывая, что твое дело запущенное, и его временные рамки так просто не поставить. Главное, чтобы ты все-таки пришел к этому. Ты должен этого захотеть. Союз задумчиво свел брови.       –Хотеть не вредно, как говорится, да и какой толк, если нихрена не получится.       –Откуда ты знаешь? – немец все же позволил себе ухватить его ладонью за предплечье. – Если захотеть, действительно захотеть, то возможно все, что угодно. Все зависит только от цены, которую ты готов заплатить. Но это, как правило, не деньги.       Михаил неуверенно поймал его взгляд и скептично нахмурился. Он чувствовал чужие пальцы на своей руке, но не спешил ее одергивать. Ощущение было странное, незнакомое, но как будто приятное, похожее на мимолетную близость, проскакивающую иногда между двумя незнакомыми людьми.       Впрочем, такими уж незнакомыми они были? Вроде бы он отлично помнил натуру Рейха еще с проклятого тридцать третьего года, его двуличие и гордость, его тупую жестокость и властность с сорок первого и его непрогибаемость с сорок шестого. Но с тех пор прошло слишком много времени, и они оба изменились почти кардинально. Винсент сменил облик – стал чуть более сдержанным, и черт знает, что именно помогло ему остаться таким же стойким сквозь все эти годы. Михаил сохранить эту стойкость не смог и с каждым годом лишь сильнее чувствовал, как подгибаются колени.       Может, это и есть его последняя цена за все, что он совершил, и за недолгое мировое могущество, к которому он стремился. А может, просто закономерный процесс распада империи, которую он не сумел удержать.       –За многое в своей жизни я заплатил слишком большую цену. И я не хочу думать, какую придется заплатить за то, чтобы банально смириться, – тихо признался Союз.       –Для каждого она своя, – ответил он и медленно провел ладонью, поглаживая его по руке, отчего по ней разлилось немного тепла. Михаил вздохнул, выпрямился и поднялся.       –Ладно, немец, мне пора. Сколько с меня? – он вынул бумажник, отсчитывая купюры. Винсент будто бы в смущении пожал плечами.       –Сколько дашь. Мне не принципиально.       –Ты смотри-ка, какой сговорчивый стал, – Союз усмехнулся и протянул пятнадцать рублей, на что немец снова отодвинулся. – Да ладно тебе, возьми, поживешь хоть. Мне не жаль.       –У меня создается впечатление, что я тебя обкрадываю, – он вздохнул, встав, но деньги все же принял, долго разглядывая мятые бумажки в руках.       –Потому что так оно и есть, – Михаил в согласии кивнул. – Но ты не так противен, как все это мудачье вокруг меня, и поэтому заслуживаешь платы. Или, по крайней мере, уважения.       Он в последний раз заглянул в чужие глаза, сунул руки в карманы и развернулся, направляясь к выходу. На Москву спустились уже последние сумерки, и только закат, словно сигнальная ракета, горел где-то за плотной завесой облаков. Михаил вдохнул вечерний воздух в слабые легкие, пропустил его через себя; по телу разлилось неожиданное спокойствие и вместе с этим меланхоличная, глупая грусть.       –Не боишься, что я тебя обману, а, Михаил? – крикнул ему в спину немец.       –Я уже живу в сплошном обмане, – ровно ответил Союз и остановился на мгновение. –Завтра на том же месте. Во столько же.       –Так точно, товарищ Советский Союз, – хмыкнул немец, смотря ему вслед.

***

      Прямоугольный стол марганцовкой заливал свет от старенькой лампы накаливания. В почти пустой бутылке коньяка отражались уличные фонари и мутный сгорбившийся силуэт. Верхняя форточка была приоткрыта, и с улицы доносились чужие отдаленные голоса, шум автомобилей и плеск воды. Петли глухо скрипели, когда деревянная рама покачивалась и билась о стену. Он сидел в их небольшой кухне с новой газовой плитой, деревянным гарнитуром и желтыми стенами. В руке неуверенно лежал широкий стакан, специально для этого дела предназначенный.       Михаил вздохнул, залпом влил очередную стопку в себя и подпер щеку рукой. Пьянел он медленно, как и все воплощения, а желание пить, наоборот, с каждым разом только сильнее возрастало. Горло все еще жгло, но уже не так сильно. Боль в висках стала чуть менее ощутимой, по венам разнесся прилив энергии. Если бы только от всех проблем можно было так просто избавиться.       Лины не было. Снова ушла куда-то к подруге или “другу” на вечер. Хорошо это или плохо – он не успел понять. Наверное, хорошо – она не сбивает ход мыслей своей надменностью и не мельтешит перед глазами. Но в то же время без нее сразу становилось ясно, насколько сильно он был одинок даже в собственной квартире. Должно быть, она была права: без нее он бы и вправду зарос в грязи и алкоголизме, не находя сил выбраться из этой бездны. И если не заботой, то простой уборкой могла помочь.       Михаил поднялся и подошел к окну. На стекле отражались его сутулые рабочие плечи, мятая рубашка и мрачное лицо. Он взглянул на мгновение в свое отражение, в карие погасшие глаза, и стыдливо закусил губу изнутри, нахмурившись. Оперся поясницей о подоконник, достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Словно искра, зажегся маленький рыжий огонек на стекле. Он затянулся и нервно выдохнул, сложив руки на груди.       В голове рефреном стоял тот самый гамлетовский вопрос, на который он не смог ответить. Чего он хочет… Хочет. Любви, понимания, какой-никакой надежды, пожалуй, но все это слишком расплывчатые слова, чтобы полностью понять суть.       Когда-то он хотел власти, мирового влияния, и он его получил. Правда, совсем ненадолго, если мерить по рамкам воплощений, и слишком много он отдал за это. Когда-то хотел любви – настоящей, волнующей, нежной, но она не находилась, как бы он ни старался. Была жена, были дети, была Лина, но любви, о которой снимают фильмы и пишут романы, не было. А может, ее и вовсе не существует.       Михаил сделал еще одну затяжку, сел на подоконник, вглядываясь в расплывчатую рябь Москвы-реки и в мигающие окна домов. Когда он был молодым, а единственным внутренним цензором был юношеский максимализм, жить было гораздо проще. Есть враги народа: кулаки, церковники, дезертиры и буржуи, от них и надо расчищать советскую землю. Потом пришла война – не первая, не последняя, но самая кровавая – и забрала столько жизней, сколько он не мог себе даже представить. И, словно хлестким ударом, она выбила его из колеи, показав то, каким может быть настоящий земной ад. Он стал послабляться, и пошла “оттепель” даже не столько для его народа, сколько для него самого. Только эта оттепель плавно перетекла в какую-то нескончаемую пелену безвременья и безнадежности, с которой он не смог справиться.       Союз привык жить на войне, даже, казалось бы, дома, но война кончилась, страна восстала из пепла, а он будто, наоборот, опустился на дно. Жизнь перестала быть хаотичной, и врасплох его застали унылый домашний быт, бюрократия и отсутствие четкой цели. Привыкнув к забегам на короткие дистанции, Михаил ни черта не знал, что ему делать на длинной.       Союз прислонился виском к стеклу, часто поднося сигарету к сухим губам и смотря на мерцающую воду. В голове снова всплыл образ с фотографии – молодой красноармеец с железной стойкостью и широкой улыбкой. А в окне отражался лишь постаревший и замученный мужчина, загнанный в экзистенциальный кризис. Глупо, очень глупо, но, скорее всего, закономерно, и это было тяжело осознавать. Михаил зажал сигарету между зубами, пригладил волосы и попытался выпрямиться. Нет, нет, он ведь еще не такой старый, чтобы бросать все им созданное. Ну да, уже не мальчик, но ведь и не немощный! Нет, так не должно быть, и так не будет.       Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу, ушел в ванную и стал шарить по ящикам. Достал из картонной коробки свежее лезвие, на всякий случай протер спиртом и равнодушно полоснул по запястью.       Боли не было. Только сухое ощущение металла на коже. Кровь не шла дольше, чем секунд пять, рана просто багровела, сразу затягиваясь коркой. На бритве остались алые разводы. Михаил молча наблюдал за слабой, но еще действенной регенерацией и тем, как рана постепенно бледнела. К утру должна пройти если не полностью, то почти вся. Он бросил бритву в ведро, вымыл руки и плеснул водой в лицо, ничего не чувствуя.       Убивать себя было мерзко. А саморазрушаться – еще хуже.