Излом

      Следующий день на работе выдался еще более суетным, чем хотелось бы. В преддверии съездов компартии на него снова свалилась нескончаемая стопка бумажной работы, которую надо было разгрести в короткие сроки. И хоть девиз “Пятилетку за 4 года” был давно не новым, прибавлял он скорей не сил, а желания выстрелить себе в висок.       Домой Союз добрался поздно, быстро кинул дипломат с документами в кабинете, переменил пальто и тут же уехал, преследуемый острым взглядом Эвелины. И так было еще несколько вечеров. Одновременно долгих, но отчего-то быстро пролетающих в компании немца. Может из-за их насыщенных разговоров, может из-за того, как мало времени им было отведено, а может просто по странному стечению обстоятельств. Михаил вдруг и сам не заметил, как такие сеансы плотно вошли в привычку, подобно той же работе или важным дипломатическим встречам.       На улицах теплело, вдоль тротуаров начали несуразно расцветать деревья. Солнце все медленнее убегало за небосклон, и времени на разговоры у них становилось гораздо больше. Природа начинала снова оживать; ей было все равно на все людские проблемы и кризисы. Михаил, огибая лужи и серые дома, с грустью наблюдал за этим. Жизнь никогда не была надежной вещью, и он никогда не питал иллюзий по ее поводу, но сейчас, даже несмотря на весь опыт, было горько понимать, что он постепенно катится в бездну. А еще более горько, что единственной его надеждой стал бывший враг.       Видели бы его ныне фронтовые товарищи, точно бы не поверили. Или дали бы хлесткую затрещину по лицу, за что, впрочем, Союз не мог их осуждать. Наверное, неправильно было так легко доверяться Рейху и оставлять его в живых, наверное, следовало бы сдать его внутренним органам и давно покончить с недобитой фашистской нечистью, но отчего-то именно он теперь вызывал у Союза если не симпатию, то хотя бы расположение. Не мог юноша с фотографии сорок пятого года знать, что через сорок с лишним лет сам будет жить от одной встречи с нацистским лидером до другой, так же как и не мог постаревший ветеран девяностого знать, что все обернется именно так, как он не предполагал.       С немцем было легко и как будто свободно; они были почти ровесники, прошедшие через одни и те же вещи, пережившие одни и те же проблемы, и Михаил находил в нем то, чего не могло дать его окружение. Это были не сочувствующие взгляды или слова жалости, а просто понимание, которым обладают очень редкие люди. Нельзя было не отметить, что, наверное, играла роль и личная харизма Винсента, которая, как ни крути, ему нравилась. Он запудривал мозги целым массам с двадцать второго года и, несмотря на всю советскую стойкость, каким-то образом сумел овладеть им. Союз, впрочем, не особо сопротивлялся этому сближению; пока оно не касалось радикальных идей, оно было не опасно.       И каждый раз, отсчитывая минуты до конца рабочего дня, он ждал только одного – встречи с ним. Представлял худое, аристократичное лицо, взгляд с прищуром, сигарету между тонких губ. То, как они по-обычному слоняются среди брежневских многоэтажек, лютеранских крестов и облезлых заборов, и как он, подумав, спрашивает:       –Немец, вот ты вроде умный… Скажи-ка: мы зачем живем?       Винсент обычно делал длинную затяжку, задумчиво выдыхал дым и длительно молчал, раздумывая. Потом отворачивался и скептично отвечал:       –Ну, это каждый сам решает.       Михаил, хмыкнув, продолжал:       –И ты что для себя решил?       –Решил, что я живу для того, чтобы один идиот у власти наконец прекратил ныть и начал работать, – немец снова курил, но на губах его играло подобие сдержанной улыбки, – рефлексировать, конечно, полезно, но не в таких количествах, как ты.       –Угу. Надо думать только столько, сколько разрешено партией, – Михаил усмехался, сунув руки в карманы. Немец лишь пожимал плечами и так же усмехался.       –Особенно вышестоящим должностям.       Так прошел месяц с небольшим, и без подобных разговоров Союз уже слабо представлял свой быт. Он отчего-то даже стал меньше пить, что вызвало интерес у Эвелины. Жена тоже вела себя странно: то нападала, как прежде, то отступала, отстраняясь от него и будто пребывая в долгом раздумье. Михаил не тревожил ее, да и не особо хотел. На волне национализма и фатального произвола в стране возникали новые проблемы, которые тяжелым грузом наваливались сверху, и голова, помимо разговоров с немцем, была забита их решением.       В среду было сыровато и серо. Москву поливал дождь, разнося по улицам американскую рекламу и оторванные газетные объявления. Лучше было бы взять машину, но стоять в пробках по пути домой было муторно, потому он вновь прибегнул к старому-доброму метро. В затылок дул промозглый ветер, в руке, словно граната наготове, был черный зонт. Союз поморщился, вышел со станции, но открывать не стал; с неба только мерзко моросило, достаточно было лишь получше закутаться в пальто, и было уже не так мокро. После Гражданской, финской и Отечественной такой дождь для него и вовсе препятствием не считался. Однако для немца все может быть иначе, поэтому было бы лучше, если бы они куда-нибудь зашли. Но вопрос куда именно все еще оставался открытым, и Михаил не знал, как точно на него ответить.       Взглянув на часы, он понял, что припозднился, и быстрым шагом, переходящим в бег, направился к месту встречи. Остановившись на светофоре, он по еще одной нервной привычке стучал ботинком в ожидании, пока наконец не смог сойти на пешеходный переход. В тот же момент какой-то ржавеющий «москвич» пронесся прямо перед ним, брызнув водой из лужи прямо на выглаженные рабочие брюки.       –Тьфу, урод, ты хоть по сторонам смотри! – гаркнул Союз своим узнаваемым баритоном, но «москвич» уже скрылся за поворотом. Он вздохнул, отряхнул ногу и тихо добавил, – страна козлов и баранов…       Наличная была совсем близко. Михаил почти бегом добрался до поворота и каменной оградки кладбища. Тут же почувствовал, что дождь начинает усиливаться, и круги по лужам расходятся все чаще. Он на бегу раскрыл зонт и продолжил путь, спокойно выдохнув только тогда, когда заметил в поле зрения намокшую, озябшую фигуру Винсента.       –Господи, я уже думал, ты там и вправду умер, – спокойно проконстатировал немец, подрагивая. С тонкой ткани пальто стекали капли, а белесые волосы были схожи с отсыревшей соломой. Но смотрел он все так же мирно, почти равнодушно. Михаил остановился, чтобы отдышаться; грудь снова сковывало непонятное ощущение боли, а к дыханию прибавилось нездоровое сипение.       –Извиняй, Фриц, совсем уже… во времени потерялся… – коротко оправдался он и учтиво накрыл пространство над немцем зонтом. Винсент с интересом прошелся взглядом по его испорченным штанам и что-то про себя отметил, – ну, мы по грязи опять шататься будем или, может, где-нибудь на суше? Мне-то все равно самому, да у меня форма служебная, а тут зараза одна подпортила…       –Пойдем ко мне, – совершенно просто вдруг выдал Винсент, встречаясь с ним взглядом, – постираешь да погладишь.       Михаил отпрянул в смущении.       –Тц, вот еще, чтоб я в чужом доме без штанов ходил…       –А я как будто горю желанием лицезреть твой тыл, – хрипло отозвался немец и, шмыгнув носом, утер его, – пойдем. На улице делать нечего.       –Уж в этом я с вами согласен, товарищ фюрер.       Все еще держа зонт так, чтобы его хватало на двоих, Советы размеренно шагал рядом с немцем, чтобы не упустить маршрут. Улицы и названия для себя старался запоминать, в случае чего это можно было бы использовать, хотя и вера в то, что Винсент действительно все еще хочет лишить его жизни и отомстить, постепенно сгорала. Немец удивительно просто брал его кредит доверия, которое после нескольких лет жизни среди коррупционных чиновников заполучить было почти невозможно. Что-то такое от него исходило, быть может, его хроническое спокойствие и равнодушие, а может еще что-то на невербальном, чувственном уровне, что Михаил и сам себе не мог объяснить.       Но сейчас, идя вровень с бывшим диктатором и убийцей, Союз чувствовал себя таким спокойным, каким он не мог быть больше ни с кем. Это было опасно, все-таки он не знал планов Винсента полностью, в голове метались лишь догадки, но они не могли противостоять той внутренней тяге, которая возникла между ними почти с самой первой встречи. По крайней мере, Союз хотел верить, что она действительно возникла, а не он из-за своей измученности так легко доверился врагу.       Лужи хлюпали под ногами, рядом проносились машины. Панельные хрущевки, сощурив, словно глаза, желтые окна, по-домашнему смотрели на них. Немец флегматично молчал по дороге, иногда перекидываясь с ним редкими фразами, но от этого почему-то не было дискомфорта или неловкости; каждый думал о своем и не стремился отвлекать другого, пока они не доберутся до места назначения. Тишина не давила, а, даже наоборот, помогала привести в порядок собственные мысли. В вечернем воздухе витала влага. Где-то слышались детские мальчишеские голоса, разговоры. В зеленые камзолы потихоньку одевались клены и березы; кружевными оборками должны были скоро покрыться яблони.       Немец свернул в старый маленький дворик с покосившимся забором и двумя загаженными домами. Они прошлись по разбитой асфальтовой дорожке к тесному подъезду из серо-коричневого кирпича и железной двери. Над подъездом возвышался хлипкий карниз, а к двери вели округлившиеся каменные ступеньки. Рядом были насажены кусты, хищно распустившие свои голые лапы, а в окнах первого этажа росли силуэты фикусов. Винсент отпер тяжелую дверь и жестом пригласил внутрь.       За дверью пахло сыростью и щебнем; выкрашенные в зеленый стены облезли, с потолка сыпалась штукатурка. Лестница из камня порядком отбилась, паркет был грязный и потрескавшийся. Но немец не обратил на это никакого внимания и лишь тихо шепнул ему:       –Прикрой лицо. Здесь обычно темно, но если кого-то встретим, то тебя могут узнать.       Михаил лишь хмыкнул, но шарф натянул почти до век, поднимаясь за ним. Немец на своих тонких ногах резво вырвался вперед, пока Советы несколько с опозданием пытался за ним поспевать, периодически останавливаясь, чтобы отдышаться. Застряв на четвертом этаже, он нервно пригладил волосы назад, снова жадно глотая воздух. Черт, ведь не такой старый еще, откуда эта дурацкая отдышка? Винсент, заметив его мучения, со вздохом спустился.       –Ну что с тобой опять?       –Да сейчас… погоди… – отрывисто бросал он, восстанавливая дыхание, – я к тебе бежал почти два квартала, запыхался, и тут еще… кардиотренировка, мать ее. Долго еще?       –Один этаж, – на вздохе произнес немец. Потом помолчал, рассматривая его, и протянул свою узкую ладонь. Михаил, держась за облезлые перила, с недоверием окинул взглядом сначала ее, а потом чужое лицо, не выражавшее никакого тайного умысла. Но все же отвернулся, раздраженно нахмурившись.       –Я сам, – тихо, почти шепотом отрезал он после небольшой паузы. Немец что-то прошептал на своем и закатил глаза. Потом взял его за запястье и повел за собой, не дожидаясь решения. Впрочем, это было действительно полезно: с его помощью Союз все-таки смог пройти один несчастный последний этаж. Не без ругательства, правда, но смог. И снова про себя заметил, что прикосновения немца все-таки были приятны.       Винсент жил под самой крышей, на крошечном пролете с одной-единственной дверью. Второй был только электросчетчик, который выглядел так, будто его не меняли со времен первой русской революции. Он быстро достал ключи и щелкнул замком, отперев обитую тканью дверь. Несмазанные петли фальшиво заголосили. Михаил быстро вошел в темную, узкую прихожую и сбросил свою завесу с лица. Дышать наконец-то стало легче.       Немец шустро скинул пальто с обувью и скрылся в видневшемся светлом проеме кухни. Окна, судя по всему, в квартире были маленькие и плотные: в прихожей стояла почти кромешная тьма, хотя на город только спускались сумерки. Союз огляделся и стал щупать ладонью стены в поисках выключателя. Было чувство, что со своими широкими плечами и недюжим ростом он здесь как слон в посудной лавке. В спину упиралась тяжелая дверь, сбоку поджимал, кажется, комод, а слева – что-то вроде этажерки с вешалками. Найдя, наконец, переключатель, он стал судорожно им щелкать, но свет так и не загорался.       –Электричества нет, можешь не стараться, – послышался тот же хрипловатый голос, но дверной проем все-таки был неярко освещен. –Проводка хреновая. Только на кухне работает.       –Тьфу, ты раньше об этом сказать не мог? – Михаил подался вперед, на ощупь пробираясь в темном и зажатом пространстве, пока вдруг рука его не соскользнула, и по коридору не разнесся грохот. Едва ухватившись за что-то вроде полки рядом, он сполз на колени, – да еп!.. Етижи-пассатижи…       –Mein Gott, ты мне всю квартиру еще разнеси, – в полутьме вдруг мелькнуло знакомое нахмурившееся лицо, освященное керосиновой лампой. Немец опустился недалеко от него, поставив керосинку у стены. Оказалось, что Союз по случайности задел полку шкафа, заставленную книгами, и теперь все ее содержимое беспорядочно ваялось на вздувшемся линолеуме, как, собственно, и он сам.       Винсент принялся трепетно поднимать издания с пожелтевшими страницами и подклеенными корешками. Наконец опомнившись, Михаил стал ему помогать, брякнув какое-то извинение. В погоне за книгами их ладони на секунду соприкоснулись, когда оба протянули их к черной, мрачной обложке. В какой-то глупой решимости Советы ненадолго накрыл чужие пальцы своими, слегка сжав их, но быстро понял свою ошибку и отступил. Немец, кажется, смутился, судя по бегающим глазам, но книгу поднял и поставил на свое место с педантичным вниманием.       Только теперь, при растекающемся свете лампы, он разглядел его худое телосложение, на котором нелепо висел вязаный свитер, а под ним рубашка с ровным, будто накрахмаленным воротником. Керосинка освещала его лицо лишь наполовину, но подчеркивала выступающие морщины в уголках глаз, возле носа и губ. Михаил поднялся, не отрывая взгляда. Почему-то в голове всплыла их первая встреча, когда строгие немецкие скулы и профиль приковали его к себе и так не смогли отпустить. На секунду они снова переглянулись, но так же быстро отвели глаза друг от друга. Внимание Союза снова пало на собранные в одну стопку книги. На том самом черном корешке позолоченными буквами была выведена надпись “Идиот”.       –Да ладно, Достоевский? Ты что, вдруг русской литературой теперь интересуешься? – усмехнулся он, снимая, наконец, пальто с шарфом и вешая их рядом. Немец еще раз поправил стопку и отрезал:       –Это хозяйки квартиры. Мои в другом месте. Я плохо читаю по-русски.       Михаил в удивлении поднял брови.       –Почему?       Винсент вздохнул и сложил руки на груди.       –Когда вокруг все говорят на русском, сам хочешь-не хочешь, а научишься. А вот читать, не зная букв и произношения, это сложно. Я только счета читать умею. И квитанции. И то с трудом.       –Будем исправлять, – отчего-то ответил Союз, проходя чуть дальше, – а то у тебя такие книги стоят, стыдно не читать.       –Больно мне это надо, – лениво ответил немец, прислонившись спиной к стене, – чаю будешь?       –Не отказался бы… – пространно согласился он, вертя головой в поисках ванной. Та оказалась совсем рядом, за скошенной белой дверью. Михаил махнул виском в ее сторону. – Можно я пока..?       –Можно, – немец слегка приподнял уголки губ в спокойной ухмылке и скрылся в проеме кухни.       Союз вошел в не менее маленькую комнатку с синей плиткой, пошарпанным зеркалом и эмалированным умывальником. Под ним помещалась синяя тумбочка с одной оторванной ручкой, а слева располагалась такая же, как и все в этой квартире, узкая ванна с повешенным вафельным полотенцем. Закрыв дверь на защелку и недолго думая, Михаил стал шарить по внутреннему пространству тумбы, пытаясь найти салфетки или хоть что-нибудь, чем можно было теоретически вымыть грязь. В поле зрения попали нетронутые пачки дешевой краски для волос, лезвия для одноразовых бритв и зачем-то сложенные бинты вместе с йодом. Он хмыкнул. Странноватый набор, но вполне объяснимый положением его обладателя. Внизу в самом дальнем картонном ящике лежали салфетки, которые Союз щедро набрал в ладони вместе с куском хозяйственного мыла.       Раздеваться в чужом доме было все еще было немного неудобно, поэтому он только закинул ногу с испорченной штаниной на ванну, намочил ткань и принялся оттирать, благо, разводов оставалось немного. Мыло попалось на редкость хорошее, легко оттирающее пятна.       В процессе в голову снова забрались мысли о том, как он по какой-то внутренней инерции сжал пальцы Винсента своими и даже не почувствовал от этого омерзения, какое всегда приходило при контакте с мало приятными людьми. Впрочем, немец теперь был далеко не из таких, даже наоборот, и признание этого факта вызвало у Союза сильный стыд. Немец привлекал его своим спокойствием и способностью к холодным рассуждениям, чего не было ни у одного другого человека в его обществе. С ним говорить хотелось и удавалось намного легче, нежели с той же Мариной, которая всегда вытягивала из него информацию как на допросе. Вспомнилась и внешняя привлекательность Винсента, которую не признавать он также не мог. Ариец, мать его, только с крашенным патлами. По сути своей он был просто постаревший, отощавший диктатор, но оттого не менее красивый, черт возьми.       Эвелина манила его красотой женского тела, тонких губ и томного взгляда, манила страстно и развратно. Винсент манил больше эстетически, заставляя любоваться собой, словно дорогим антиквариатом. И внутри от этой разницы возникали противоречивые чувства.       Михаил махнул головой и чертыхнулся. Что он, в конце концов, гомосексуалист, чтоб об этом думать? Бред, только лишь бред, на который его толкнуло его печальное положение, больше ничего. Винсент просто не язвит с той циничностью, с какой это делают остальные, вот и весь секрет того, что он к нему так рвется. Больше ничего. Никаких чувств или лишних проявлений. Он уже женат. И этим все сказано.       Союз смыл остатки мыла и отжал штанину настолько, насколько то было возможно. Вытер ладони, мельком глянул в зеркало, пригладил волосы, чтоб не торчали. Собственную привлекательность он до конца еще не потерял, но уже начинал от нее отходить: под глазами собирались морщины, с недавнего времени еще и круги, седину уже надо было бы закрашивать, но от запахов краски и лаков у него начинала кружится голова. Он неровно вздохнул, постучал пальцами по умывальнику в задумчивости и вскоре вышел.       Обои на кухне были светлые, голубые. Над простеньким белым гарнитуром стелилась плитка того же оттенка, железный стержень, на котором висели прихватки, ложки и прочее. Окно с хлипкими деревянным рамами завешано дымчатой вуалью занавесок, старая газовая плита почти вжата в стену. На одной из конфорок стоял эмалированный чайник с цветочками, какие всегда бывают во всех домах, и покрытый вздувшейся клеенкой стол. На подоконнике шириной с обычную доску уместилась какая-то растительность в кашпо, в видах которой Михаил был не силен, а рядом коробка с простыми карандашами, скотчем и какой-то бытовой мелочью. Сам немец вполне органично вписывался в эту картину, сидя, вытянув ноги на стуле с книгой в руках и полуприкрытыми веками. Но стоило только Союзу войти, как он почти моментально ее отложил и поднялся, дабы застучать шкафчиками и вынуть ему кружку.       Михаил подошел, сел рядом и подпер щеку рукой, рассматривая обложку. –Угостить тебя особо нечем, но я недавно чай хороший ухватил, “Акбар”, – немец вынул темно-фиолетовую пачку и поставил на стол.       Михаил дрогнул плечами, потом поморщился, глядя на упаковку и молча отвернул ее названием к стене. Винсент подставил ему кружку в железном подстаканнике и вопросительно вздернул бровь.       –Что с тобой?       –Так… Воспоминания нехорошие, – пространно ответил он, нервно выдыхая, и кивнул в благодарность за чай, – ну-ка, а это что у тебя… – он отпил быстрый глоток, чтобы прогреть горло, и протянул руки к книге. Винсент почти бесшумно опустился на прежнее место, следя за его манипуляциями.       Книга, как и все в квартире, тоже была старая, с пожелтевшим портретом мужчины в камзоле, будто бы в удивлении отводящим взгляд в сторону. Шею его обвязывал белый платок, а лицо стягивали полумесяцы морщин. Михаил сощурился, дабы лучше разглядеть малопонятный шрифт (последние годы зрение его подводило, и часто приходилось работать в очках, без которых он мало что мог видеть четко). Но как только пришло осознание, он ухмыльнулся. “Faust – Johann Wolfgang Goethe”– гласила надпись. Советы покрутил книжку в руках, пытаясь найти марку издательства, и замер от еще одной маленькой строчки в самом низу: “Dieses Buch wurde in der DDR herausgegeben”       Он напряженно сжал пальцы, снова и снова вглядываясь в текст и будто бы не веря самому себе. ГДР ведь не могла знать, что Рейх здесь, в Москве, и что он в принципе жив. Но откуда тогда книга? Какого черта она вообще здесь? Или же есть что-то, чего он сам не знает?       –Что тебя там так увлекло? – уныло спросил немец, размешивая сахар ложкой и стуча ей по стеклу.       –”Фауст”… Откуда у тебя этот “Фауст”? – Союз серьезно посмотрел на него, все еще не выпуская из рук издание.       –На барахолке купил, – спокойно пожал плечами Винсент, держа кружку двумя ладонями, грея их, – есть место одно, там много чем торгуют, в том числе книгами. В основном на английском, если брать иностранные, но я нашел и парочку немецких.       –Знаешь, я тебе даже одну принесу, – Михаил подпер щеку рукой, отложив поэму, –хорошая такая, про войну и про людей.       –”Война и мир”, что ли? – немец равнодушно глянул на него поверх стекла, делая жадный глоток. Михаил издевательски ухмыльнулся.       –Нет. “Im Westen nichts Neues.”       Немец раздраженно закатил глаза, что-то прошипел в ответ и отвернул лицо в сторону, откинувшись на стуле. Он последний раз бросил беглый взгляд на “Фауста”, но заводить разговор больше не стал. Слишком много воспоминаний навевала ГДР и слишком тяжело Союзу было сейчас что-то о ней говорить. Последняя их встреча была, кажется, в октябре или конце сентября 1989-го, а после нее снесли Берлинскую стену, несмотря на его протесты, и больше он с ней так и не виделся. Много думал о ней, вспоминал, но не решался больше лезть в ее жизнь и ее политику, потому что слишком много было собственных проблем, чтобы еще кому-то теперь указывать. И хоть она еще пыталась улыбаться ему при встрече, грудь сжимало едкое чувство вины.       ГДР, а по-человечески Герда, всегда была для него девочкой и будет оставаться. Со своими тонкими запястьями, большими серыми глазами и миловидным лицом. Но в то же время с доставшейся от отца железной хваткой и целеустремленностью в идеологии, уже, правда, совсем другой, социалистической. Которая с каждым годом все сильнее билась о рамки жесткой реальности, в которую они все были загнаны, и все сильней угасала, пока совсем не затихла. ФРГ свое дело сделал – Герда стремилась к нему, как к последнему утешению, игнорируя все наставления Союза, и все вылилось в то, что происходило теперь.       Михаил не знал точно, хорошо это или плохо. Ему всегда тяжело было кого-то отпускать, в особенности, кого-то настолько близкого как Герда, которая была ему как родная дочь. Но как дети, вырастая, покидают своих родителей, так и она вскоре вышла из-под его контроля, и, наверное, правильно, что произошло это так относительно гладко, потому что применение военной силы только бы стимулировало кризис. И он не мог этого не понимать.       Союз вздохнул, оперся локтями о стол, скрестил пальцы в замок, положив на них подбородок. За окном бледным поплавком в океане размытого города плавало уходящее солнце. Чертовски захотелось закурить, но делать это в чужом доме было некрасиво, а спрашивать об этом – неудобно.       –Ну, как у тебя там на жизненном фронте? – осведомился немец, заметив его подавленность, и, кажется, слегка придвинулся вперед. Он словно чувствовал, какой вопрос сейчас следует задать и что требуется сделать для чужого внутреннего спокойствия.       Михаил печально фыркнул, утыкаясь глазами в столешницу.       –Да козлы они все, – устало и почти равнодушно, на выдохе ответил он. Широкая шершавая ладонь подперла выбритую щеку, – как ж меня задрали эти демократы… Собрали еще один съезд народных депутатов, Горбачев в президенты выдвинулся… Тьфу, понахватались с Запада всякой гадости, а мне теперь это терпеть! Вот где это видано, чтоб в СССР были президенты? – он развел руками и вопросительно вгляделся в глаза немцу, – нам-то это нахрена? Всю жизнь за одного кандидата голосовали, тут, бац, подавай им, понимаешь, справедливые выборы, гласность, демократию…       –Согласен, демократия – худшая форма правления, если не считать всех остальных, –немец почти неслышно усмехнулся.       –Ты, помниться, англосаксов не любил, – недоверчиво свел брови Михаил, – или ты снова по-быстрому переобулся?       –Черчилль говорил хорошие вещи. Иногда, – Винсент с прежним спокойствием отпил терпеливый глоток.       –Ладно, теперь уж лучше Черчилль, чем некоторые… – Советы раздраженно скривился, помолчал, затем поднялся, мерными шагами подойдя к окну, – шестую статью конституции все добивали, добивали, вот, наконец-то отменили, молодцы! Только какой смысл социалистического государства без компартии – черт его знает.       –Ее упразднили? – немец в непонимании проследил за ним взглядом.       –Формально нет. Фактически – да, – пожал плечами он, опираясь ладонями о подоконник. Окна немца выходили во двор, где продолжали расти ясени и зеленеть редкие нитки травы, разбросанные по куцым пригоркам, – отменили ее ведущую роль в стране, ну и как следствие, партизацию на предприятиях. То, за что я четыре года нервы свои тратил в Гражданскую, – Союз сдержал еще один вздох, закусив губу изнутри, – там, впрочем, уже все равно мало кто остался, все побежали, как только поняли, что можно. Государственная целостность и так по швам трещит…       –А ты-то что делаешь на этих собраниях?       –Не поверишь, звездочки рисую на бумажке. С серпом и молотом, – он повернул голову вполоборота к собеседнику, – я серьезно. Мне там уже делать нечего. Я там сижу просто потому что это моя гособязанность, а так я для них теперь просто вещь, которой можно распоряжаться… – Советы опустил плечи, туманным взглядом смотря куда-то далеко вниз.       Под ребрами снова заскребло противное, липкое чувство стыда за все это. За излишнюю слабость, за его собственную халатность, за то, что он потерял контроль и допустил такое в собственной стране, чьим воплощением являлся и без которой не мог жить. Стыдно и больно было от осознания своей вины и причастности, но не так сильно, как от того, что его просто предали в обмен на западные ценности, как ни старался он привнести что-то лучшее на Родину.       –Это уже не моя игра. А схватка двух группировок под моим носом. И я уже ничего не могу с этим поделать.       –А что бы ты хотел сделать? – немец вдруг оказался рядом, совсем близко. Встал, оперевшись поясницей о тот же подоконник, и скрестил худые руки на груди. Михаил тихо цыкнул.       –Любишь же ты философские вопросы, шельма.       –Мне казалось, что этот был вполне конкретным. Так что ты должен на него ответить. Или хотя бы попытаться. Ты же мне платишь для этого.       –Никогда в жизни еще не тратил деньги на такую ерунду… – он постучал пальцами по пластиковой поверхности, несколько помявшись с ответом, – Я… Я бы всю эту шайку из правительства метлой в шею гнал, чтоб они не указывали мне, что делать и какую политику проводить, будучи почти на полвека младше меня. И чтоб не разваливали страну, пытаясь натянуть сову на глобус своей демократизацией. Я, видите ли, для них уже не авторитет со своим мнением. Извините, я эту страну всего лишь-то строил и поднимал с колен после царских пережитков и нескольких войн. Меня если не уважали по-настоящему, то хотя бы делали вид, потому что знали, что за вот такие вот высказывания можно и попасть в места не столь отдаленные, а после 1985 на тебе, лови, фашист, гранату!       Винсент слегка дернулся, с немым вопросом смотря на него. Михаил, поняв некорректность фразы, отчего-то тронул его за плечо и мягким тоном добавил:       –Да я не тебе… Выражение просто у нас такое.       Немец не стал убирать его руку, а лишь легко тронул своей, заглянув ему в глаза с тем же пониманием и какой-то грустью.       –Я, кажется, понял, в чем твоя проблема. Ты хочешь добиться уважения от людей, которых ты никогда не знал и не знаешь, а они не знают тебя, – он помолчал с пару секунд, подбирая слова, – но не можешь осознать, что, что бы ты ни делал, Михаил, ты не увидишь сочувствия в глазах тех, кому ты всегда будешь безразличен. Перестань слишком много думать о тех, кто совсем не думает о тебе.       –Я просто не могу понять, чем я такое заслужил… – Союз вздохнул, вдруг убирая свою руку и отворачиваясь, – и как я мог такое допустить…       –Не все в нашей жизни можно контролировать, – прагматично ответил немец, скрещивая ноги для удобства, – когда я составлял план “Барбаросса”, я не мог знать, что он окажется провалом. А когда к власти пришел… Горбачев, да? Ты не мог знать, что страна скатится в кризис. Потому что везде были процессы, которые ускользали из-под пальцев. Другой вопрос, твоя ли эта вина полностью или же есть еще факторы.       –Я допустил произвол чиновников. И всех этих… у власти… – Михаил замялся, – вовремя не уследил, и они как тараканы расплодились, гады.       –Но многое в стране сделал уже не ты, как я могу судить.       –И к чему ты клонишь? К тому же смирению, о котором ты в первый раз трындел?       –Примерно. Если страна уже идет к развалу, Михаил, то ничего другого не остается, кроме как ждать этого и принять, – немец снова взглянул в его уставшее, серое лицо, – но тебе нужно найти то, что будет держать тебя за жизнь так же, как госуправление. В противном случае, тебе одна дорога остается.       –Ты прям как Москва, – хмыкнул Советы, вглядываясь то в печальные серые радужки, то в собственное мутное отражение на стекле, – тоже мне говорила, что надо что-то другое найти, а иначе мне только подыхать остается. Было бы это только так же легко это сделать, как сказать…       –Такие решения простыми не бывают.       –Знаю.       Они снова замолчали. По стеклу прерывисто барабанил штриховкой дождь. В кухне тикали часы. Михаил замкнулся в себе, не смотря на немца из какого-то странного чувства неловкости и стыда, которое появилось из-за этого глупого признания. И в то же время в груди трепетало легкое тепло оттого, что он поделился своей болью с ним. Немец не бросался сарказмом как Эвелина, не вздыхал, как Москва, не лукавил, как окружавшие его люди. Он просто понимал его, хоть и говорил те вещи, от которых становилось неприятно и больно, но которые были ему нужны сейчас.       –Я ведь не человек. Я воплощение. Мое предназначение это управлять людьми, – тихо продолжил Союз, кусая губу с внутренней сторон.       –Или служить им. Как гласит присяга, – таким же полушепотом добавил Винсент.       –Ты ее вообще не соблюдал, – он хмыкнул.       –Давай будем честны, ее никто из стран никогда не соблюдал. Она написана теми же утопистами, которые пишут идеи о правовом государстве, и существует чисто для галочки.       –Тут уж я с тобой солидарен, – вздохнул Михаил, – но какой смысл мне жить, если я потеряю власть? Кому я вообще буду нужен, если меня выпрут с законного поста?       Винсент посмотрел на него с долей иронии.       –Как будто ты сейчас кому-то очень нужен.       –Ну, уже как минимум тебе, товарищ психолог, по финансовым обязательствам, – добавил он, постукивая пальцами по подоконнику, – кто ж еще, кроме тебя и моей жены, будет с меня деньги вытряхивать?       При упоминании жены немец как-то странно смутился, хотя и старался не показывать виду. Он отвернул лицо, посерьезнел, видно, о чем-то раздумывая.       –Прежде всего, ты нужен самому себе. А уже потом – всем остальным, – наконец произнес он, складывая руки на груди. И что-то в этой его зажатости Михаилу не понравилось. Как будто между ними снова выросла невидимая тонкая стена, и не было тех нежных прикосновений, что соединяли их пару мгновений назад.       –Ты обиделся? – Союз, слегка приподняв уголки губ в ухмылке, глянул на него. Немец равнодушно нахмурил брови.       –Я не твоя жена, чтобы обижаться. Тем более, по каким-то мелким поводам.       –Ну прости меня, дурака, – он легко толкнул его локтем в плечо, – вижу, что тебе от меня не только деньги нужны. И хоть это радует.       Не дожидаясь ответа, Михаил отошел к столу, закатал рукава рубашки, взял две полупустые кружки с остывшим чаем и огляделся. На длинной рукояти духовки висело вафельное полотенце, которое он набросил себе на плечо и встал к раковине, начав мыть посуду. Немец, как и ожидалось, дернулся, как он заметил боковым зрением, и почти мигом оказался рядом.       –Что ты, ну я бы сам…       –Мне неудобно в гостях оставлять за собой грязь, уж извиняй, – он пожал плечами, стряхнул лишнюю воду. Винсент все еще стоял подле него, и Михаил не видел, но чувствовал, как он смотрит на его руки. Рабочие, слегка загорелые, шершавые. Предплечья поросли волосами, на правом был длинный шрам – остался от сорок первого, когда обороняли Москву. Излишне открытые рубашки он не любил, всегда предпочитал только с длинными рукавами. Не то, чтобы прятал собственные шрамы, скорей, это было в свойстве его закрытого характера – не показывать себя чужим. Но с немцем как будто и нечего было скрывать. Слишком хорошо они друг друга знали и слишком сильно были отторгнуты от остального мира, чтобы теперь обороняться еще и между собой.       Союз вымыл вторую кружку, так же отряхнул ее и принялся вытирать. Немец отчего-то от него не отходил и все следил за его движениями быстрыми глазами, словно разведчик.       –Это… ты себя? – вдруг спросил он, и Михаил замер, едва удержав себя от того, чтобы дрогнуть.       Порезы. Чертовы порезы, он про них совсем забыл.       Советы опустил потяжелевший взгляд, застыв с посудой в руке. Что в таких случаях говорить? Кот поцарапал, на даче работал и случайно полоснул себя, налетел на что-то острое? Но врать с немцем было почти что так же бесполезно, как в глаза Марине Ефремовне. Он мог выделываться перед женой, мог по-партийному улыбаться перед журналистами, мог делать серьезное лицо на заседаниях, но когда кто-то так умело трогал его за ниточки души, то весь его актерский талант рассыпался в прах. Да и для чего сейчас придумывать какие-то оправдания? Они оба взрослые люди. И все прекрасно понимают.       –Да. Я.       Кружка в подстаканнике звякнула, опустившись на железную сушилку. Прозвучало слишком резко, нежели он задумывал, и как-то металлически. Союз поймал чужой неловкой взор и попытался чуть смягчить выражение лица, вытерев руки полотенцем.       –Ты же… Знаешь, что для проверки достаточно одного раза? – будто бы наивно спросил Винсент, неопределенно согнув руки в локтях.       –Знаю.       В серых омутах снова мелькнуло что-то, похожее на сочувствие. Немец неуверенно протянул к нему свою ладонь.       –Можно мне?..       Союз резко прижал к себе руку, отпрянув. В воздухе снова натянулась свинцовая тишина неопределенности. Он поспешно опустил рукава и плотно застегнул их.       –Прости. Но не сегодня. И не сейчас. Это… личное.       Михаил мрачно вылетел из комнаты, не сказав больше ни слова. Немец не стал его останавливать, видимо, понял, что внятного ответа не добьется. Он тяжело вздохнул, набросил пиджак и стал наматывать на шею шарф, благо, оставленная керосинка еще горела. Глупо, как же все это глупо. Он снова потерял бдительность, забылся в этом разговоре и проявил слабость, которую так старательно пытался скрыть. Нельзя было так расслабляться, нельзя было позволять себе проявлять эти излишние чувства. Да, с Винсентом было легко и как будто даже хорошо, но есть то, о чем он не должен говорить с ним, и чего немец не должен знать. Как бы близки они не были.       Может быть, немцу правда удастся решить его проблему самоопределения, но это единственное, что Михаил ему позволит. Он с ним еще пару вечеров поговорит, решит для себя, как нужно жить, страна развалится, как бы он это не оттягивал, и быстренько разойдутся. И ничего больше. Никакой привязанности, глупой нежности и таких неудобных вопросов. Они не пара и не друзья, чтобы копаться в переживаниях друг друга. Просто два существа, потерянных от мира и от самих себя.       Союз вынул из бумажника несколько крупных купюр, оставил их между страницами “Идиота” так, чтобы концы торчали, и вышел из квартиры. Каблуки туфель метрономом стучали по каменным плитам. Он шел, не помня ни себя, ни того, что происходило вокруг, просто механически выполнял те движения, которые были нужны в данный момент. Застонала тугая дверь подъезда, в нос ударил сырой запах мокрой земли и труб. Он вспомнил, что еще ни разу за день не курил, вытащил из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и пошел к метро, думая лишь о том, как придется объясняться перед Эвелиной.