Излом

      Майское солнце разливалось по земле горячей волной, обдавая щеки своей лаской. В воздухе, тем не менее, витала прохлада и свежесть, залезая под рубашку. Пахло распустившимися цветами и немного дымом от техники. Он повертел головой, осматриваясь. “Во имя жизни на Земле!”, “Великая Отечественная война” и самое главное – “45 лет Великой Победе!” – отовсюду, куда не посмотри, кричали лозунги плакатов. Михаил сощурился – озорные лучи на чистом небе слепили глаза – и опустил взгляд на Красную площадь, заполненную людьми.       Генералы с аксельбантами, лейтенанты в потрепанных зеленых кителях с прицепными орденами на рыже-черных ленточках, мужчины в штатских костюмах, но с морщинами под внимательными глазами, дети в пионерских галстуках. Девочки с белыми лентами в волосах, женщины в пиджаках. Некоторые тоже с орденами и серьезным, свинцовым взором. С одной такой он сейчас стоял рядом, искоса наблюдая за тем, как она нервно расправляет прямой воротник форменного пиджака и кусает губы. Он и сам при параде: причесанный, выбритый, с отглаженной формой и в фуражке с серпом и молотом. Но переживает гораздо меньше, а точнее и вовсе не беспокоится. За столько лет, прошедших с самого сорок пятого, волнение перед подобными мероприятиями было просто неуместно. Тем более, в его возрасте.       –Товарищ Ленинград так и не приехал? – почти безразлично спрашивает Михаил, убирая руки за спину и поворачиваясь к ней.       –Нет, увы… Занят, – тихо отвечает Москва, расправляя плечи. На груди у нее тоже несколько медалей, только самых важных. Из скромности или просто из нежелания быть героем (а Москва, безусловно, им была) она не любила надевать кучу наград, – не расстраивайся, обещал приехать как-нибудь потом. Хочет поговорить, кажется… – она поправила рукой медные, как вечный огонь, волосы и взглянула на него, – я нормально выгляжу?       –Вполне, – Михаил мягко приулыбнулся, – прям маршал Жуков в юбке.       Марина усмехнулась и, шутя, пихнула его локтем. Он перевел взгляд на циферблат Спасской башни – золотая стрелка ползла к десяти часам – и потянул ее за собой, придерживая фуражку.       –Пойдем. Наше время.       К мавзолею подоспела толпа чиновников разного ранга: почти вся партийная верхушка, министры, несколько ветеранов, командующие гарнизонами и полками. Кто-то тоже в форме, с аксельбантами и погонами, кто-то просто в строгом костюме с нечищеными галошами и шляпами. Все друг за другом поднимались по мраморным отполированным ступеням под громогласный голос диктора, объявляющего:       –Внимание, товарищи! На трибуну мавзолея поднимаются: президент СССР, генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев, председатель совета министров СССР, Николай Иванович Рыжков, председатель военного Совета СССР, Анатолий Иванович Лукьянов, руководители Верховного Совета СССР…       Оживленные голоса в толпе притихли, разом прервавшись, и сотни глаз устремились на могилу вождя революции. Пронеслись сдержанные аплодисменты и неяркие выкрики.       –...Поприветствуем героя Советского Союза, воплощения города Москва Марину Ефремовну Пожарскую! – все три слова диктор отчеканил с заметным уважением и почтением. Москва, стуча каблуками и держа ладонь у виска, также взошла наверх. Выкриков и свиста среди людей заметно прибавилось.       Михаил неровно вздохнул, почему-то расправил и без того стоячий воротник и галстук, выпрямился в струнку и подался вперед.       –...И наконец, воплощение Союза Советских Социалистических Республик, Михаил Николаевич Абросимов! – диктор не успел договорить фамилию – она потонула в громе аплодисментов, свиста и криков “Ура!”. Такое бывало нечасто, когда его объявляли, и он уже почти отвык от такого повышенного к себе внимания, какое было раньше, в особенности в годы войны и оттепели. Тогда народ еще в него верил и еще ему доверял. Теперь же все было совсем по-другому, чего Михаил хотел бы, но не мог не замечать. И такое бурное приветствие на мгновение дало ему наивную, но надежду.       Он встал не в центре трибуны, а больше с краю, рядом с Мариной. Руки сложил за спиной, плечи расправил и вытянулся во все свои метр восемьдесят роста. Союз чувствовал на себе сотни, тысячи взглядов, восхищенных и осуждающих, радостных и разочарованных, и от этого подошло какое-то липкое чувство неуверенности, нужен ли он тут вообще. Парады он посещал только по крайней служебной необходимости и сравнивать между собой не любил, но на каждом из них в конце концов ощущал то самое единение со своим народом, которое давало ему жить. “Люди без воплощения вполне могут и обойтись, но вот воплощения без людей быть не может…” – в голове всплыла сама собой цитата собственного отца, – “...и тот, кто от своих людей отречется, сам вскоре обрекает себя на гибель”.       Он вел своих людей под красным знаменем против белогвардейцев. Оборонял Москву от Деникина всеми теми силами, какими позволяла еще толком не сформированная РККА. Вел свои части на борьбу с интервентами Антанты. В страшный декабрь сорок первого в битве за Москву хлопнул кулаком по столу, сжал зубы и прорычал: “Мы не сдадимся”. Ломал руки, обжигался осколками снарядов в Сталинграде, задыхался от грязи и пороха в Ржеве, обещал, клялся Марине освободить Ленинград из кольца окружения – и освободил. Шел через Европу в самое логово врага и со слезами на глазах кричал троекратное “Ура!”, когда взяли Берлин и водрузили советское знамя на крышу Рейхстага.       Потом было и подписание капитуляции, и завершение войны, и поезда с портретами Сталина, тонущие в море цветов, и объятия, и те же слезы радости. “Маршал победы” Жуков, на белом коне рассекающий Красную площадь, Рокоссовский, устроивший первый парад, москвичи с искренними улыбками, с ландышами…Совсем молодой, с едва зажившими шрамами, в помятом кителе и шинели, Михаил стоял на “костях революции”, как он сам, шутя, выражался, подбрасывал вверх блестящую фуражку и чувствовал себя тем народным лидером, которым он должен быть.       Но прошли годы. Сменились люди. Умерли Жуков и Рокоссовский. Знамена со свастикой давно сброшены и сожжены. А он остался. И теперь все прожитое казалось просто военной хроникой, в которой он будто никогда и не был. Напоминанием иногда служил только росчерк неживой, зашитой хирургическими нитками кожи на щеке и некрасивый шрам на правой руке. Он смотрел на уныло ползущие БТР, танки, самоходки. Парады хоть и проводились редко, но стали частью неприятной рутины, которая уже не вызывала никаких эмоций. Традиция, да, Михаил все понимал, но чувствовал себя здесь лишним. В особенности теперь, когда доверие своего народа он потерял почти окончательно.       Советы вздохнул; от дыма техники неприятно резала виски боль, ноги стали затекать от долгого стояния на месте. Он поймал такой же уставший взгляд Москвы слева от себя и вздохнул, сложив руки на груди. Горбачев что-то кому-то говорил, но он особо не вслушивался в их разговоры, словно бы их разделяла невидимая прочная стена. Торжественный марш вновь зазвучал над площадью, и под конец красивые солдаты московского гарнизона с оркестром двинулись по брусчатке ровным строем.       –Сережа тоже не приехал? – полушепотом спросил Союз о сыне, наклоняясь к столице.       –Нет, – ответила она, – может, у них опять заседание какое-то или…       –Или он просто любит выделываться, – фыркнул он, качая головой, – на него эти демократы плохо влияют. Если ты понимаешь, о чем я.       –Давай не здесь, – Марина также вздохнула, – некрасиво как-то. Подвезешь меня до квартиры?       –Давай.       Когда закончился последний номер и молодые курсанты в отглаженной форме с улыбками разошлись, Михаил по-партийному сдержанно улыбнулся, бросил пару фраз министрам и вместе с ней быстро прошел вдоль стены Кремля к месту, где была оставлена машина. Для таких мероприятий обычно принято иметь водителя, но он из соображений осторожности предпочитал ездить сам. Вытащив ключи из портфеля, Советы открыл дверь и оглянулся на Москву, застывшую неподалеку.       –Марин, ты чего?       –Вот ты веришь, что сорок пять лет прошло, Миш? – спросила она уставшим, тихим голосом, уже садясь в машину. Он вставил ключ зажигания, завел мотор и пожал плечами.       –Не знаю. Я давно перестал считать года. Глупое занятие.       –А для меня все как будто бы вчера, знаешь… – Москва скривила сухие губы в больной усмешке. Он глянул на нее с сочувствием, откидываясь в сиденье. Михаил знал ее почти всю свою жизнь, причем знал как сильного, с железным стержнем лидера, но иногда и таких личностей пробивает на чувства. Особенно когда задевают за живое. Он знал, что она ненавидела такие моменты, поэтому никогда не говорил ей о своей жалости.       –Если бы не ты, Миша, я бы спасовала в сорок первом, – вдруг выдала Марина, когда он переключил передачу и выехал на дорогу. Советы посмотрел в ее зеленые глаза, отражавшиеся в зеркале салона, нервно сжимая руль. Он понимал, что она хотела его поддержать, потому что видела его зажатость, но не смог сдержать в себе неприязнь, нахмурившись, – ну что ты стушевался, дурень? Правда ведь. Ты ведь тоже настоящий герой. По крайней мере… – она кивнула в сторону проходящих людей за окном, – для них уж точно.       Михаил помолчал, пропуская пешеходов на светофоре, что-то сдавленно промычал сам себе и вдавил газ, стоило только загореться зеленому.       –Я воплощение, – спустя несколько минут ответил он твердым, как гранит, тоном. На нее он не оборачивался, пристально следя за дорогой впереди, – я делал то, что должен. Должен был вести народ в борьбе за Родину – я его и вел. Ничего героического в этом нет, Марина, и я тебе говорил это уже сотню раз.       –Ну какой же ты все-таки упертый, – то ли усмехнулась, то ли упрекнула Москва.       –И правильно, полезное качество, – Михаил кивнул в подтверждение своих слов, – я не герой. А медали на самого себя вешать как-то… – он выдержал паузу, напряженно задумавшись, и едва не упустил поворот, – некрасиво. Я ж все-таки не Брежнев, чтоб таким бредом заниматься.       –За это я тебя и люблю, – Марина вытащила из собственной сумки пачку сигарет с зажигалкой, поднесла одну ко рту, но все же спросила, – ты не против?       –Форточку только открой.       –Она у тебя открывается, как ворота на ангаре истребителей, тьфу ты, – чертыхнулась Москва, но с тугой ручкой, опускающей стекло дверцы, справилась, – давно бы новую машину купил.       –Угу, мерседес-бенц какой-нибудь, как на Западе, – Советы приподнял уголки губ, – раз уж заменили весь партсостав, надо и автомобили менять, что ли?       –Кстати, про партсостав… – она перешла на более серьезный тон, закурив, – я тебе сказать давно хотела, чтобы ты хоть немного полояльней был к новым членам. А то ты закроешься ото всех, никак к тебе не подойти, ни заговорить, ни предложить ничего. Так нельзя, Миш.       –А кто мне что там предлагать собрался? Ельцин что ли? – отрезал Союз, по инерции надавливая на газ, – я ему тоже кое-что могу предложить, но, боюсь, ему это не понравится.       –Прекрати так относится к Борису Николаевичу, – ровно ответила Москва и сделала еще одну затяжку, – и к демократическому направлению в принципе. Раздор в партии сеешь.       –Я сею? Да я резолюцию о единстве партии соблюдаю лучше, чем вот эти все, – он закатил глаза, – мне иногда кажется, что в стране осталось только двое коммунистов – ты да я, да мы с тобой. И то я уже не уверен.       –Не все идеи, которые они предлагают, такие плохие, какими тебе кажутся. К тому же, за ними народная поддержка, – она наклонилась к нему чуть ближе, – я думаю, ты и сам понимаешь, что в случае чего это может сыграть им на руку?       –Понимаю, Марина, – стальным тоном отчеканил Советы, сжимая зубы, – только ты меня, пожалуйста, жить не учи. Я от своих принципов не отступлюсь.       Москва ничего больше не стала говорить и отвернулась к окну, периодически поднося к губам длинную сигарету заграничной марки. Минут двадцать ехали молча, каждый в своих мыслях. Она обнимала себя одной рукой с прежним выражением лица командира, какое привыкла носить.       Он пристально следил за дорогой, но чувствовал противный укол вины за свою обоснованную, но все же грубость.       Марина была ему другом. Близким, верным другом, каких в жизни бывает совсем немного. И обижать ее ему всегда было стыдно.       Подъезжая к площади Восстания, Михаил вновь остановился на красный свет и повернул голову в сторону окна. Совсем рядом, раскинув огромные ветки, словно распростертые руки, росли молоденькие ясени. В голову закралась наивная, но хорошая идея. Он покосился на нее, хмурую и задумчивую, и, будто бы ничего не произошло, с юношеской интонацией запел: –А-А-Александра, Александра, что там вьется перед нами?       Марина обернулась к нему с немым вопросом. Он, улыбнувшись, подмигнул ей и продолжил:       –Это ясень семенами кружит вальс над мостовой...       –Ясень с видом деревенским приобщился к вальсам венским… – усмехнувшись, продолжила она.       –Он пробьется, Александра, он надышится Москвой! – своим баритоном поддержал Советы, и следующие строчки запели вместе, как он и хотел. Марина заметно повеселела, улыбаясь и качая головой. Песня была старая и затасканная, но все еще родная для них.       –Александра, Александра, этот город наш с тобою, – Михаил вновь повернул голову, явно обращая эти слова к ней.       –Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо… – протянула она с тихим вздохом.       –Что бы ни было вначале, утолит он все печали, вот и стало обручальным нам Садовое кольцо! – строчку пропели почти синхронно и оба засмеялись.       –Дурак ты, Миша, но люблю я тебя, – призналась Марина, когда они подъехали к ее подъезду. Союз хмыкнул и повел бровями.       –Взаимно, товарищ Москва. Давай, с праздником тебя еще раз, – он вынул из портфеля открытку, придерживая двумя пальцами, и протянул ей, – и извини меня за эту выходку… Ну, ты ж меня знаешь, в конце концов.       –Прислушайся к моим словам, все-таки, – напоследок добавила Марина, разглядывая нарисованную Спасскую башню и советского солдата, вздымающего ружье кверху. Затем поднесла ладонь к виску и добавила, – честь имею, товарищ Советский Союз. С праздником победы.       Михаил кивнул ей, сдал назад и поехал на свою набережную. Стало немного легче от этого объяснения, но слова столицы его все же не могли не напрягать.       На Котельнической, на его счастье, никого не было. Только те же ясени, распушив зеленые листья, покачивались на ветру. Михаил быстро припарковался прямо у подъезда, подхватил портфель и, хлопнув металлической дверью, уже хотел занести ногу на ступеньки, но заметил краем глаза бумаги в почтовом ящике. Он оглянулся, удостоверился, что это его, и с опаской вытащил два конверта. Не останавливаясь, пошел по лестнице и на ходу стал распечатывать первый, заметив на нем марку с оленем и скромной надписью, кажется, “Беловежская пуща”. Не было никаких сомнений, что пришло от БССР. Раскрыв, наконец, конверт, Союз вынул оттуда открытку с яркой цифрой 9 на фоне звезды с серпом и молотом и с букетом цветов под ней. Ксения с детства хорошо рисовала и, даже став взрослой и серьезной, позволяла себе эту маленькую шалость. Михаил, смущенно улыбнувшись, остановился на лестничной клетке, разглядывая подарок дочки. На обратной стороне крупным, как у него самого, почерком значилось: “Папе, любимому

С Праздником Победы! Дел очень много по работе, но обещаю приехать. Минск заверил, что подменит меня, если что. Слышала, в Москве неспокойно, но до нас новости всякие доходят. И я знаю, что бред это все. У тебя, папа, все точно пойдет по плану. Сереже от меня привет. И Марине Ефремовне по возможности.

Твоя Ксюша,

БССР, Минск”

      На глаза отчего-то набежала пелена слез, хотя особой чувствительностью Союз не отличался. Стареет, видно. Или просто слишком устал в своей бездушной циничной среде, что по-детски уверенные строки “У тебя, папа все пойдет по плану” выбивали все чувства – от отцовской гордости до нелепого стыда. По плану… По плану. Не хотелось ее разочаровывать, но и врать дочке, которую всегда приучал к обратному, было мерзко. Еще более мерзко, чем врать самому себе, но это лишь мазохизм, а вот обманывать других, когда все и так очевидно… Нельзя было.       Михаил вздохнул, оглянулся и решил по-быстрому раскрыть и второй конверт, который оказался телеграммой. Повертев смятый листок в руках, он попытался присмотреться к напечатанному адресу и строчкам. Дальнозоркость, обострившаяся из-за возраста, не давала четко сфокусировать взгляд, но за очками лезть в портфель было лень, поэтому он просто вытянул руку вперед. И поначалу не поверил прочитанному. В Графе “из” значился… Берлин, ГДР. Он на мгновение замер, сводя брови к переносице. ГДР?.. Но с чего бы ей присылать телеграмму? Впрочем… По мелочам Герда его никогда не тревожила.

МЕЖДУНАРОДНАЯ ТЕЛЕГРАММА

Адрес: Москва, Котельническая набережная, кв 25

Из: Берлин, ГДР Glücklicher Tag des Sieges Michail тчк Ich bin sehr beschäftigt mit Herman тчк Sobald ich frei bin werde ich ankommen тчк Wir müssen reden тчк =Gerda Wirtschaft DDR       Советы, еще раз перечитав напечатанные строчки, в задумчивости закусил губу и спрятал телеграмму вместе с письмом под пиджак. Если письмо Ксении заставило на короткий миг дать слабину и расчувствоваться, то вот послание ГДР напрягло. Очень напрягло. Он ссутулился и стал подниматься на свой этаж, снова ощущая себя отрешенным от мира, будто бы в тумане. Хотя он и сам знал, что когда-нибудь этот разговор между ними должен состояться, каждый раз все равно успокаивал себя иллюзией, что до него еще очень далеко, что можно оттянуть время… Вот только Герда его оттягивать совсем не собиралась и, впрочем, правильно делала. Ровно так, как он сам учил ее. Только вот от сознания собственной слабости было лишь больней.       Надо бы сказать Москве. Но он все никак не решался. Да и сегодня день далеко не для таких новостей, поэтому по приходе в квартиру он бросил полученные бумаги в ящик комода, поставил на него служебный портфель, наскоро снял туфли и прошел в спальню.       С тех пор, как вывели войска из Афганистана, Союз избегал носить служебную форму. И уж тем более – военную. Что-то неправильное, гнетущее следовало за ним, брало за горло и заставляло панически ощущать на своих ладонях чужую кровь. Он чувствовал себя каким-нибудь белым генералом в аксельбантах и лентах, отправившим на смерть тысячи мальчишек, преданных ему до конца… В Гражданскую таких, как он, расстреливали у стены, не думая.       Союз вздохнул, скинул пиджак, аккуратно повесил на плечики вместе с фуражкой. На ней снова золотой искрой блеснули серп и молот. Он окинул их пристальным взглядом и вновь нахмурился. Нет, так было нужно. Он все делал ровно так, как было нужно, даже этот хренов Афганистан. Это ведь было не для личных целей, а для государственных, можно даже сказать, мировых. По крайней мере, ему хотелось так думать. Так что не зря полегли его мальчишки “грузом 200” , полегли героями своей страны. Пусть и результат был невелик, но он был нужен. Он в это верит, по крайней мере. А все те, кто бросают ему в спину острые фразы, ни черта в политике не понимают. И не имеют права его осуждать.       Михаил с вновь возникшим раздражением хлопнул дверцей шкафа. Все было ровно так, как нужно. Все было четко по госплану. И это не обсуждается.        –Господи, Миша, ну он же и так еле закрывается… – саркастичный вздох Эвелины сзади заставил его выйти из тяжелых мыслей.       Она снова стояла в своем красном, как вино, платье с накинутым на плечи полупрозрачным палантином. Совсем не похожая на советскую модницу, скорей, на Мэрлин Монро или Одри Хепберн. Черные волосы подкрученными волнами стекали чуть ниже шеи. Союз смерил ее уставшим взглядом и опустился на кровать, сложив руки в замок. По телу пробежался мандраж, чем-то напоминающий возбуждение.       –Опять куда-то собираешься? – снова на вздохе спросил он, не особо надеясь на внятный ответ.       –Тебе-то что? – Эвелина подошла к столику с зеркалом, чуть припустила палантин, обнажая белые плечи, поправила тонкими пальцами прическу, – запретишь мне?       Михаил отвернулся, ничего не ответив, но вскоре все равно покосился на жену. Ей было за тридцать, но элегантный силуэт женской фигуры алая ткань обтягивала ровно так же, как и десять лет назад, когда они встретились. Пушкинского описания ножки, благодаря длинному разрезу, виднелись из-под платья. Она села на стул, взяла угольный карандаш и стала водить им по векам, рисуя стрелки и при этом слегка приоткрывая рот, обнажая коронки ровных зубов.       –Ты если планируешь с кем-то встречаться сегодня, то, бога ради, в квартиру никого не зови, – вдруг проговорила она, старательно выводя последний штрих, – у нас не убрано, да и угостить… особо нечем.       Михаил то ли смущенно, то ли непонимающе повел бровью.       –Ты же знаешь, я на девятое никого никогда не привожу.       Эвелина отложила карандаш, взяла длинный тюбик туши и усмехнулась. Зелеными, как изумруды, глазами впилась в него через зеркало. Она хотела выглядеть язвительной, но что-то в этой язве было болезненное, что он не мог не чувствовать.       –Ну как знать. Может, появился кто, кого приводить-то, – только лишь бросила она, чиркнула тюбиком и стала неторопливо водить лохматой щеточкой по ресницам. Михаил, напрягшись, встал и серьезно спросил:       –И с чего такие выводы?       –Домой не приходишь, все работаешь-работаешь, даже не пьешь, – последнее Эвелина добавила с видимым удовольствием, принимаясь за второй глаз, – что мне еще про тебя думать?       Он закатил глаза, тяжело вздохнул и сложил руки на груди, встав за ее спиной.       –Лина, твои намеки неуместны. Так же как и попытки задеть.       –Я тебя не пытаюсь задеть. С твоим равнодушием можно даже не пытаться, – раздраженным полушепотом бросила она. Между тонких ниточек бровей нарисовалась морщинка, – просто смотри, Миша, чтобы у нас дежавю не получилось. Как в прошлый раз, – она вновь поймала его взгляд через зеркало, – Я за тебя отвечать больше не собираюсь.       –Тьфу, ты что, до смерти мне это припоминать будешь? – Михаил раздраженно фыркнул. Эвелина вздохнула, повела плечами и снова нахмурилась. Выдержав напряженное молчание, поднялась с места, еще раз оглядела себя и направилась к двери, бросив из-за спины:       –Буду, Миша. Чтобы ты знал, что больно бывает не только тебе.       Она снова пыталась его уколоть, но получилось это с оттенком горечи, и он знал, что все это потому, что сама она глубоко несчастна. Но прошлое не повернуть вспять и сделанного не исправить, поэтому он не знал, как ей помочь.       –Лина, – Михаил схватил ее за локоть, потянув на себя. Жена нехотя поддалась, снова кривя брови. Он замолк на минуту, пытаясь подобрать в голове верные слова, но все они были какими-то пустыми и неправильными. Слишком глубокая пропасть разрослась между ними, чтобы теперь склеить ее какими-то фразами, – ты знаешь, что я не хотел, чтобы так получилось. И чтобы больно было тебе.       –Оставь меня, – она вырвала свою руку, не поворачиваясь к нему, – не хотел, не думал, не знал… Хватит меня кормить этими дешевыми отмазками, – она быстро стрельнула в него острым взором через плечо, но так же быстро отвернулась, – все вы, мужчины, одинаковые.       Она вышла в прихожую, надела лакированные туфли с каблуками – он понял это по тому, как они стучали о паркет – и исчезла будто бы в забытье. Он хотел, очень многое хотел ей высказать, переубедить ее, заверить хоть в чем-то хорошем, как раньше, но знал и понимал, что все это лишь театр ради обманного чувства справедливости.       На плечи снова навалилась свинцовая тяжесть. Михаил взглянул в зеркало жены, провел рукой по лицу. Морщины в уголках глаз и резные линии у носа и губ как будто стали чуть явнее. Предательскую седину, прослеживавшуюся в темно-русых волосах, скрывать он уже не пытался, но все равно причесался, надел свежую рубашку. В голове было только одно желание – встретиться с немцем и поговорить. Тот, если не поймет, то хотя бы выслушает, чего ему сейчас очень не хватало.       Заправляя рубашку в брюки, Советы приметил кобуру с маузером внутри, и задумался: стоит ли опять тащить его? Впрочем, в воспоминаниях всплыли криминальные сводки из недавнего выпуска газеты, и вопрос отпал сам собой. Он наскоро застегнул кожаные ремни на груди, набросил на плечи пальто, подхватил шляпу и вышел.       На девятое людей в Москве особенно много. Каждый год гуляли, выходили на демонстрации, случалось и на концерты, если каких-нибудь артистов ставили на выступление. А иногда “концерты” во дворах устраивали и сами: ставили патефон к окну, крутили пластинки и танцевали под них. Сейчас патефоны ушли на второй план – появились магнитофоны, западные и отечественные, с кассетами. Но все равно откуда-то да слышались знакомые “Этот день мы приближали как могли”, “Мне кажется порою, что солдаты…” и другие хорошие песни, которые за столько лет Советы выучил чуть ли не наизусть. Выйдя из подъезда и остановившись на крыльце, он задумался: как ему лучше добраться? Дороги перекрывали к параду, чтобы подвести технику, а в метро сейчас слишком много людей, его легко могут узнать, и кончится это точно недобрым, несмотря на праздничную дату. Оставалось только идти пешком по каким-нибудь заковыристым улочкам, чтобы не привлекать лишнего внимания, хотя полностью это его, конечно, не спасет.       Союз осмотрелся, застегнул пуговицы пальто, чтобы не было видно портупею, надвинул шляпу на брови и стал искать маршрут, ведущий через дворы. От центра до Лефортово далековато, но ничего, справится. Солнце игриво грело спину и лицо своей лаской, ветер совсем стих, лишь мелкими отголосками покачивая молодые листья ясеней и кленов. Мимо него проходили люди с теми же серыми лицами, что и обычно, но сегодня с оттенком былой веселости, и это прибавляло хоть немного надежды. У многих на одежде висели рыжие георгиевские ленточки, словно огоньки, соединяющие людей разных национальностей в один великий советский народ, отражением которого он и являлся. Союз старался не смотреть никому в глаза и быстро отворачивать лицо, но все равно ощущал на себе любопытные взгляды прохожих, от которых он хотел, но не мог скрыться полностью.       Странно это, наверное: столько лет был политиком, столько раз выступал перед публикой с речами, полными уверенности, а сейчас отчего-то больше всего хотел провалиться под землю или исчезнуть куда-нибудь, лишь бы никто на него не косился. Причина тому, впрочем, была понятна: неприятно было видеть осуждение в глазах своих людей из-за своих же просчетов, которые, как ни пытался, он не смог замять. По телевидению и на съездах компартии гордо заявлял одно, в жизни же часто было совсем другое. Десятки лет люди это выносили, терпеливо ждали лучшего, и Союз правда пытался им это лучшее давать: квартиры, автомобили, социальные льготы, образование, достойную жизнь, а не существование… Он ведь не чиновник, не депутат, не поставленное лицо, он – воплощение, в которое верит его народ.       Но строить мнимый коммунизм на бумаге всегда было проще, нежели выполнить пятилетку за четыре года или догнать по уровню развития западные страны. Слишком много нюансов и недочетов преграждали путь к светлому будущему, и с каждым годом они все росли и росли, а силы на сопротивление его покидали…       …И теперь людям, загнанным дефицитом, перестройкой, развившейся преступностью и отчаянием ждать надоело. Они решились высказывать свое недовольство, насколько это, конечно, было возможно. И в глазах чуть ли не каждого значилась если не ненависть, то разочарование в его системе. Но разве мог товарищ СССР теперь что-то сделать?       Грудь будто сжали железные тиски с острыми зубьями, которые впились в ребра. Чем дальше Советы шел, тем чаще старался находить совсем безлюдные пустые тропинки, пытаясь убежать то ли от чужого общества, то ли от самого себя и своих мыслей. Вспомнилось отчего-то детство, когда он точно так же сбегал куда-нибудь к Москве реке, где его не достанут никакие слуги и няньки, где можно было побыть одному и подумать о жизни.       Шел он долго, но снова будто бы в тумане, в котором и расстояния, и время начисто стирались. Отстроенные сталинки в центре сменились старыми хрущевками и деревянными облезлыми бараками у их подножья. Покосившиеся заборы с редкими досками ограждали дома с резными старо-русскими ставнями, у скрипучих калиток росли полынь и одуванчики, закрывая собой бреши в досках. Где-то лаяли собаки, вздымаясь на задние лапы. Старики играли в шахматы, по-свойски сидя на скамейках с облупившейся краской. На подоконнике одного из домов покоился патефон, спрятанный за вуалью занавески, и в нем крутился, кажется, Иосиф Кобзон. Дети бегали вдоль улиц, и до него доносились их выкрики:       –Врешь, не уйдешь, Фриц!       –Я в тебя попал, попал! Ты убит!       –А черта с два я опять убит?!       –Да потому что фашисты проиграли!       –Че это я все время фашист-фашист? Я тоже красноармейцем быть хочу!..       Мальчишки убегали, и их голоса отдалялись. Михаил хмыкнул, сунув руки в карманы. Раньше часто играли в “красных” и “белых”. После войны повелось в “наших” и “фашистов”, что часто заставляло его смущенно улыбаться. Он шел дальше, огибая узкие улочки с разбитыми трещинами на асфальте, отцветающими яблонями, синими почтовыми ящиками. Под одним из окон снова остановился и притих. Со второго этажа доносился чужой разговор:       –Расскажи хоть, как там, на войне-то? А то все молчишь-молчишь… – мягкий девичий голос стелился за открытой рамой.       –Да что рассказывать-то, Варь?.. – вздохнул другой, мужской, но вовсе не старческий, а молодой, будто бы только дембель отгулявший, – на войне как войне.       –А страшно было? – что-то в этом вопросе было наивно детское, отчего Советы тоже вздохнул, вспоминая свои молодые годы.       –Конечно, страшно. Там же всякое творилось, знаешь… Когда Кабул брали…       Дальше слушать не хотелось. Фраза, сказанная парнишкой, снова сыпала соль на открывшуюся рану. Кабул Михаил тоже помнил, но второй раз за день вспоминать не хотел, тем более сейчас. Два года может быть и большой срок, но не для того, чтобы забыть войну.       Дальше попадались такие же простенькие обрывки разговоров, строчки песен, детские возгласы, в которых он старался потонуть и забыться, будто в алкоголе. Люди давали ему энергию, люди были источником его жизни, и Союз не мог себя представить вдали от них. Но, как говорил Винсент, однажды придется. Винсент… За своими размышлениями он почти забыл, что шел изначально к нему за успокоением.       В нос вдруг ударил сладковатый, но приятный запах. Он поднял голову – совсем рядом росла, раскинув тонкие ветки, сирень, прикрывшись платьем из белых цветов. В какой-то глупой решимости Михаил взялся за одну из них и поднес к носу. Аромат очаровывал и слегка пьянил. Оглядевшись, он хулигански нарвал несколько мелких прутьев с цветами, спрятал под пальто и понес немцу. Глупо, наверное. Он ему все-таки не какая-нибудь дама, просто… Просто кто? Друг? Враг? Знакомый? Психолог? Кому из них теперь дано это понять? В любом случае, как бы тот ни назывался, Союза неимоверно к нему тянуло и неимоверно с сиренью, никак иначе.       По лестнице поднялся в этот раз без происшествий, только запыхался немного. Руки с цветами сложил за спиной – из-за маузера на груди под верхней одеждой они слишком выделялись. Затем постучал три раза, по-особенному, как у них было принято стучаться только друг к другу, и приготовился ждать. Едва открылась дверь, Советы широким шагом вошел прямо в проем и мощным напором объявил:       –Гром победы раздавайся!       –Scheiße! – немец с шипением отпрыгнул назад во тьму прихожей, похожий в этот момент на бродячего кота. Но вскоре вернул лицу то выражение смиренного спокойствия, какое он привык носить в будние дни, – тьфу, ты чего орешь-то?       –С праздником поздравляю вас, майн фюрер, – усмехнулся Михаил вместо ответа и протянул ему собранный букетик сирени, – ну что, как у нас идет спекуляция?       –Пока что без нарушений, товарищ генсек… – немец в недоумении посмотрел на преподнесенный презент, но в руки все же взял, – а вам в голову, видимо, что-то все же ударило…       –Весна, что ж поделать, – Союз усмехнулся. Винсент загадочно ухмыльнулся в ответ, смотря на него своими серыми глазами, пальцами поглаживая лепестки цветов, и ушел с ними куда-то на кухню.       Михаил по привычке мигом разделся, аккуратно стянул обувь, а пистолет положил на ставшую такой же привычной тумбочку. В прихожей Винсента, как и всегда, было темно, но днем еще можно было что-то разобрать, в отличие от сумеречных вечеров. Его же лицо вскоре показалось из дверного проема с прежним внимательным выражением.       –Чаю, может? Или кофе. Я с твоей “получки” еще купить сумел, – весьма учтиво предложил он, на что Советы удивленно хмыкнул.       –А с чего вдруг такие любезности?       –Праздник же, давай хоть так тебя поздравлю, – немец пожал худыми плечами, – да и ты опять выглядишь не особо презентабельно, так что…       –Тьфу, ты попробуй нормально выглядеть после того, как часа два на мавзолее отстоишь. И потом еще за час с лишним пройдешь несколько километров, – прервал его он и вздохнул, потирая переносицу, – я эти все парады… Не очень, честно сказать, люблю… Совсем отвык, но сегодня дата юбилейная, я не прийти не мог.       Винсент скрестил руки на груди и оглядел его с каким-то своим пониманием, от которого на душе почему-то становилось легче. Немного помолчав, видимо, обдумывая сказанное, он кивнул на второй проем в квартире.       –Ты проходи. Я сейчас вернусь.       И больше ничего не стал говорить и спрашивать. Михаил слегка расслабил плечи, провожая его взглядом. Немец обладал удивительной способностью понимать его состояние чуть ли не с полуслова, и это одновременно подкупало и настораживало. А впрочем, что ему еще делать? Они оба взрослые люди. Все конфликты они уже давным-давно решили, еще в сорок пятом. Ненависть утихла, прошлое хоть и не забылось, – такое забыться не может – но уже прошло. И ворошить старые дела не было никакого смысла.       Он вошел в небольшую комнату с тусклыми обоями песочно-серого цвета, простенькой деревянной мебелью, состоящей из комода, письменного стола и серванта со стеклянными дверцами. Кроватью служил покосившийся раскладной диван, накрытый меховым одеялом с оранжево-коричневыми пятнами, которое, кажется, было в доме у каждого человека. Над диваном был повешен ковер с истертыми, выцветшими богатырями Васнецова. Михаил, оглядев скромную обстановку, опустился на диван и сложил руки в замок, ссутулившись.       С Винсентом они удивительно быстро сошлись, хотя казалось, что с таким набором противоречий и внутренних травм они никогда бы не смогли так сблизиться. Но с ним и именно с ним Союзу было легко и почти даже хорошо, потому что было между ними что-то такое, будто бы за ниточки тянущее друг к другу. Быть может, общее прошлое, быть может, схожие судьбы, а может просто страх одиночества в такой огромной, никогда не спящей Москве. Михаил знал, что может рассказать ему то, чего не поймут другие, что поймет один лишь немец, однако были все же и некоторые вещи, которые он ни при каких обстоятельствах раскрывать не собирался. Каким бы хорошим психологом не был Винсент, он все же бывший Третий Рейх – самое опасное государство если не за всю историю, то за весь двадцатый век точно. И уж ему доверять абсолютно все сведения было бы глупо. Как близки бы они ни были, этот факт нависал над головой вечной угрозой, которая мешала их отношениям.       Союз привык почти все годы жить с ожиданием ножа в спину. Слишком много на его пути уже было предательств и мерзких выходок как от людей, так и от воплощений. Доверять в этом мире можно было только самому себе – этот урок он выучил еще в Гражданскую, когда бывшие союзники Антанты едва не расхватали его государство по кускам. А потом с невинным видом требовали выплаты долгов, оставшихся от Первой Мировой. Один лишь Германия до войны вскоре стал для него другом, но и то было ненадолго – слишком быстро его сместил Рейх, воткнувший самый главный и острый нож, о котором Союз, впрочем, догадывался еще с 1939. Он не стремился искать союзников на мировой арене, поддерживая отношения лишь с некоторыми, потому что знал, что любое сближение чревато такими последствиями. Расстреливал врагов народа за контру и предательство Родины даже после победы над фашизмом, потому что никогда не мог быть уверен в том, что вокруг него не затевают какой-то заговор.       За репрессии Союзу было не стыдно, он знал, что они были нужны, однако они же усиливали в нем нервную привычку к подозрениям и скрытности, которая заставляла его все сильнее закрываться от мира.       К немцу Михаил чувствовал странную симпатию и внезапно возникшую привязанность, и это надо было прекращать. Даже не столько из-за того, что они бывшие враги, сколько из-за того, что они оба – мужчины, и эти странные отношения для них просто неприемлемы. Нужно было четко расставить границы и барьеры, чтобы не допускать излишнего проявления эмоций, сделать все то, что он привык делать всегда. Но, как и его актерство, этот навык рядом с Винсентом совершенно не работал.       Тот вскоре сам возник будто из ниоткуда с чашкой дымящегося чая, как обычно спокойный, с по-армейски прямой спиной.       –Ну что, мне стоит задать мой обычный вопрос, или ты сам начнешь? – с ноткой усмешки проговорил он, передавая чашку, и прислонился к стене напротив, снова сложив руки на груди. Советы, мельком поймав свое отражение в чае, перевел взгляд на немца.       Светлые, хоть и крашеные, волосы, убранные назад; точеные, словно у гипсового бюста, черты лица какого-то серого цвета, как и глаза, светящиеся полным смирением и принятием. Переносицу все еще расчерчивал рваный розоватый шрам, который Михаил давно заметил, но никак не мог понять, откуда он мог быть. Морщины слегка подернули уголки глаз, крылья носа и концы губ, но Винсент казался ему привлекательным. То ли из-за харизмы, то ли из-за ума – черт его знает.       Советы помнил его в тридцать девятом, помнил в проклятом сорок первом и сорок пятом. Высокий мужчина в черном облачении с такими же черными, как дым крематория, волосами и равнодушным, мертвенным взглядом. Тонкий рот он всегда держал как бы в сдержанной улыбке, но выглядела она какой-то жуткой и натужной в сочетании с неживым выражением лица. Словно надетая маска, за которой прячется истинное, дьявольское обличие. В голове никак не укладывалось, что перед ним стоит тот же диктатор, что и сорок пять лет назад. Рейх тогда и Рейх сейчас словно были двумя разными личностями даже с внешней стороны. Неужто людей так сильно меняют лагеря и время? Нет, здесь явно было еще что-то, чего он не мог уловить.       Союз напряженно сжал кружку, так и не сделав ни одного глотка, и продолжал смотреть не на немца, а как будто сквозь него, пытаясь сопоставить мысли.       –Михаил?       Он дернулся, заслышав чужой голос, и даже не сразу понял, что это было его имя. Рядом снова почувствовал его присутствие и твердую руку на своем плече. Они снова соприкасались брюками, как тогда, в первый раз в парке, и снова по телу бежали непонятные, злые мурашки.       –Михаил, – повторил Винсент, – все нормально? Ты вообще здесь?       –Д…Да, извини, – сдавленно ответил Советы, все же отпивая один неровный глоток. Чай был зеленый и приятно грел сухое горло. Немец вздохнул, почти невесомо погладив его по плечу.       –Ты сильно нервничаешь, и я не совсем могу понять из-за чего, – проговорил он со своей методичной интонацией, – жена, работа… Или что у тебя там?       –Жизнь, что ж еще, – горько усмехнулся Михаил, отворачиваясь, – на съездах этих народных депутатов разную муть обсуждают, я уже даже не слушаю. Просто делаю вид, что понимаю и принимаю к сведению, – он сделал короткий вздох, – а самому хочется только поскорей все это закончить и поехать домой.       –А дома что? – задумчиво бросил немец, – одно и то же ведь. Телевизор, работа, жена. Ссоры, сплетни, скандалы… Думаешь, что можешь уйти от этой безнадежности, но и здесь она тебя настигает. Потому что живет не в каком-то конкретном месте, а в твоей душе.       Союз взглянул на него, сводя брови к переносице.       –Я не сказал бы. Все-таки обстановка нагнетает, каким бы радужным не был внутренний мир.А учитывая то, что я по жизни реалист, мне еще сложнее.       –Иногда спокойствие в душе помогает перенести очень тяжелые обстоятельства, – немец откинулся на спинку дивана, сложив руки в замок.       –Именно поэтому ты у нас такой радостный? – Советы фыркнул, – ты ничего не употребляешь часом? А то я еще не встречал таких спокойных и рассудительных по природе.       –Все бывает в первый раз, – ответил он, лениво полуприкрыв веки, и также вздохнул, –не стоит тебе брать с меня пример. Это больше апатия, чем реальное спокойствие. Мне просто уже нечего терять и не во что верить.       –А мне, по-твоему, есть во что? – Союз сделал еще один жадный глоток и повернул к нему голову со скептическим выражением, – в победу коммунизма на Земле?       –Давай не будем вспоминать Antikominternpakt, если ты об этом, – немец сощурился будто бы в неприязни. Он покачал головой.       –Да к черту этот твой пакт. Мне хочется верить хотя бы в то, что меня в скором времени не пошлют. Но, я так понимаю, и этого не будет. Просто вопрос времени.       –Ты все же не совсем уловил мою мысль, – немец продолжил с прежней врачебной интонацией, – помнишь, что я тебе говорил в начале? Перестать ждать уважения от тех, кому на тебя, по большому счету, наплевать. Но у тебя остается все тот же внутренний конфликт, который мешает тебе. Ты привык зависеть от их мнения, – увидев, как взгляд Михаила значительно побледнел, Винсент нервно кашлянул в кулак и несколько исправил фразу, – или хотя бы от их одобрения. Ты перестал уважать самого себя. И тут же напрашивается другой вопрос, – он выдержал учтивую паузу, поймав его взгляд, – если ты сам не можешь поверить в свои силы, то почему это должны делать другие?       Советы, еще больше нахмурившись, увел взгляд в пол, иногда поднося ко рту кружку, словно заведенный механизм. С начала перестройки или, кажется, еще с застоя он пребывал в каком-то странном состоянии, похожем на пьяный сон, из которого, как ни пытался, не мог выйти. Его система начала себя изживать и гнить изнутри, требовались перемены, как пелось в одной молодежной песне, но как человека с атрофированными конечностями не поставить ходить даже на костылях, так и его государство не исправить около либеральными преобразованиями. Сознание своей беспомощности и загнанности было отвратительно, но еще отвратительнее было то, что он сам привык ощущать себя жертвой, когда на самом деле вершил очень многое.       Михаил оперся локтем о колено и подпер подбородок рукой. В груди вновь стальной резью отдавалось чувство стыда, от которого хотелось скрыться и убежать. Тешить себя хлипкими оправданиями, жить в том обманном футляре, который он сам вокруг себя выстроил.       Но это было неправильно. И только теперь он по-настоящему это понимал.       –Чтобы изменить мир, надо прежде всего изменить самого себя, – методично добавил Винсент, и Михаил почувствовал его холодную руку на собственном плече, – а это сделать далеко не так просто, как всем кажется.       Советы попытался усмехнуться.       –Да, ты-то в этом деле определенно преуспел. Особенно сегодня. Сорок пять лет назад, –хрипло проговорил он, пальцами сковывая керамическую кружку.       –Я не думаю, что в твоем возрасте тебе нужен пример для подражания, – немец плавно повел рукой, поглаживая его по нижней части плеча. В обычной ситуации Михаил бы, наверное, отпрянул, – он никогда не любил тесного физического контакта, даже с близкими людьми – но Винсента ему отталкивать не хотелось. Свои ощущения рядом с ним он уже перестал понимать, потому что действовали они с точностью до наоборот, как ему было нужно, – и вообще, сравнивать себя с другими – глупо. Всегда найдется тот, кто будет лучше, быстрее, сильнее и прочее.       –Я даже знаю одного такого, звезданутого, – саркастично бросил Союз, вспоминая США, – так гордился тем, что придумал больше оружия, чем у меня, а после Вьетнама “внезапно” стал пацифистом. Это ж я один во всех конфликтах виноват, он там так, рядом постоял. От коммунистической заразы мир спасает, видите ли.       –В моих лучших традициях, что ли? – немец в недоумении изогнул бровь. Михаил чертыхнулся и провел рукой по лицу. Заговорившись о своем, он снова забыл, что Винсент не мог читать новостей и вообще был в отрыве от политики последние полвека.       –Я уж не знаю, в чьих. Скорей, в своих собственных иллюзиях, – он поставил кружку на стоящий рядом стол и развел свободной рукой.       –Бертрам всегда был самодовольным. Это у американцев чуть ли не в крови.       –Прям как у арийцев, да, товарищ фюрер? – Союз вгляделся в бесцветные радужки без какой-либо насмешки, скорей, с тем же оттенком безнадежности.       Винсент не ответил. Лишь выдержал молчание и отвернулся. В профиль еще сильнее была видна его худоба и резкость линий лица. Он ничего не говорил и ничего не делал, только смотрел куда-то в угол комнаты, видимо, раздумывая, как поступить дальше. И Михаил понял, что задел его.       Исповедовал ли Винсент нацизм сейчас или нет – четкой уверенности быть не могло, но и явных признаков этого тоже не было. Черт его знает, что на самом деле творилось в его душе, если она может быть у такого как он, но отчего-то захотелось извиниться. Советы поднял было руку, но она дрогнула и одернулась сама, благо, почти невидимо. Идея была глупая и нелепая, но что-то внутри подсказывало, что в эту минуту она была нужна. Он вдохнул воздуха в легкие и аккуратно взялся за его предплечье, не особо на что-то надеясь.       Ладони у Союза были большие, шершавые, как наждачная бумага, и, что главное, всегда теплые. От него и самого исходило приятное тепло, будто был у него какой-то внутренний огонь, согревающий даже в самые холодные зимы. Немец все так же молчал, но взгляд перевел на его руку. Сухость в выражении лица убавилась, напряжение сползло с плеч, только грусть в серых радужках напоминала о сказанном.       –Слушай, хороший у тебя чай, – первым нарушил тишину Михаил, лишь бы как-нибудь начать разговор, – мне от него прям лучше становится. Где ты такой откопал?       –На рынке, где ж еще, – как-то отстраненно ответил Винсент, – “Акбар” все тот же.       Союз дернулся, хотел было сматериться, но плюнул.       –Какая гадость это название, а…       Немец беззлобно улыбнулся, глядя на него из-под полуприкрытых век.       –У меня просто… Бессонница хроническая, понимаешь, – он не планировал выдавать такие подробности, но раз уж начал личный разговор, то будь добр, продолжай, – не знаю, откуда она пошла. Работа такая последние годы, да и… Жена нервы треплет. Сегодня вот в измене пыталась уличить.       –Кому? Родине или партии? – усмехнулся немец, складывая руки на груди.       –Ей, – со вздохом ответил Михаил, вставая с места, – она в кой-то веки заметила, что ее муж по вечерам пропадает в каком-то захолустье на окраине Москвы, и решила выведать, по какой же причине. Точней говоря, она уже сама себе придумала, по какой.       –А что, ты считаешь, она в чем-то неправа?       Верховный главнокомандующий Красной Армии залился краской, отвернулся и отошел к окну. Немец тихо посмеялся, но продолжать не стал.       –Странно как-то получилось… – плавным баритоном проговорил он, опираясь ладонями о подоконник. За окном спальни у Винсента был балкон, заставленный хозяйскими вещами и старой поломанной мебелью. Рамы тоже были старые, с облезшей краской. Сквозь стекло виднелся соседний дом, такой же мрачный и разбитый. Во дворе слышались отдаленные крики детей, скрип железных качелей и шелест ясеней, – вот уже почти семь лет с ней живу, вроде бы, в браке, знакомы давно, знаем друг друга, да вот только когда мне действительно хреново, к ней я не пойду ни за что. Мне с ней даже находиться в одной квартире бывает тошно. А вот с тобой… – он помолчал, понимая, как наивно это прозвучало, – как-то и проще, и самому легче. А мы с тобой знакомы-то… Хрен его знает, сколько.       –Это потому что мы с тобой из одного века. И из одного времени, – Винсент тоже поднялся с дивана и встал рядом с ним, по привычке опираясь поясницей на окно, – а еще я умен, образован и прошел несколько войн, как и ты, – без напущенной скромности добавил он. Михаил хмыкнул.       –И тоже ведешь вечный бой с жизнью… Сволочь ты все-таки живучая, а. Столько лет прошло, а ты все еще не помер, хотя должен был.       –Я сейчас должен только тебя из этой ямы самокопания вытащить, и больше ничего, –парировал немец, приподняв бровь.       –Может, таблетки мне еще какие порекомендуешь, психолог? – выдал он, но уже без насмешки, – как же они там назывались… Такие модные в Европе сейчас появились. От душевных страданий якобы помогают.       Винсент не изменил выражения лица, глядя на него с задумчивостью.       –Антидепрессанты?       –Точно! – Союз щелкнул пальцами для выражения. Винсент посерьезнел.       –Я не врач, поэтому четких инструкций давать не могу. Но если у тебя уже бессонница, хроническая усталость и расстроенные нервы, то, возможно, нужно будет их принимать.       Он закатил глаза и фыркнул.       –Да уж проще наркоманом стать. Те тоже принимают какую-то химозу и радуются жизни.       –Это все-таки другое, Михаил.       –А в чем смысл-то? – Советы угрюмо повернулся к нему, но в карих глазах стояла тень все той же безнадежности.       –В антидепрессантах? Их смысл в том, чтобы лечить депрессию.       –Да… Чтобы продолжать войну с пустотой, – он горько усмехнулся, – пинаешь её, а там очередное ничто, потом смотришь в другую сторону, а там тоже пусто, пустое место. Так всю жизнь и копаешься в этой бессмысленности, в пустоте, потому что думаешь, что под ней тебя ждет смысл, должно же быть хоть что-то… Но там очередное ничто.       Союз сощурился, вглядываясь в солнечный отсвет и беззаботную с виду жизнь за окном. Депрессию за болезнь и уж тем более что-то серьезное он не считал. Так, просто непонятная смесь меланхолии и жизненных проблем, которая выводит из человека эмоции. Бывают, конечно, тяжелые случаи, но и они лечатся совсем не таблетками, а поддержкой со стороны родных людей, которых у него почти не осталось.       Одиночество – самая страшная вещь, которая может случиться с человеком. Но сильнее оно ощущается тогда, когда он чувствует себя одиноким даже будучи среди людей. У него есть Марина и Виктор, самые близкие и верные из всех городов страны, есть дети, есть Лина, есть друзья. Но душевная пустота от их наличия меньше не становится, потому что по-настоящему заполнить ее пониманием смог, черт бы его побрал, один лишь Винсент. И почему именно он, Союз не мог ответить даже себе.       Немец почти невесомо накрыл своей длинной ладонью его и сжал. Михаил не противился, позволяя к себе прикасаться, словно дикий зверь, впервые почувствовавший ласку. По телу разнеслось плавное спокойствие, и даже тишина уже больше так не давила. С немцем было хорошо с причинами и без них.       –Спасибо, – вырвался его хриплый полушепот. Винсент в немом вопросе поймал его взгляд, – Просто… Спасибо.       –Сходи все-таки к неврологу. Или, как минимум, к терапевту, – ровным тоном добавил он, склоняя голову слегка набок, – бессонница это не дело.       –Да ну, ерунда это все, – отмахнулся Советы и зашуршал карманами брюк, вынимая бумажник, – возьми за сегодня, честно заслужил, – он протянул ему две крупных купюры, но немец только отпрянул, поморщившись.       –Нет.       –Винсент…       –Михаил, не надо. Очень тебя прошу. За такие разговоры – не надо, – отрезал он, – не овеществляй хотя бы то духовное, что между нами есть. Это пошло.       –Ой, нашелся нравоучитель, – шутливо вздохнул Михаил, убирая деньги назад, – я пойду… – он перевел взгляд на часы. Стрелки спешно двигались к без пятнадцати четыре, – а то Лина опять устроит что-нибудь.       –Пистолет главное не забудь. А то на меня заявления напишут, что я отстреливаю честных граждан.       –Ага, в особенности евреев и цыган.       Союз коротко попрощался, прикрепил оружие на прежнее место и вышел, не ощущая ни вины, ни тяжести за то, что сегодня было сказано. Хлопнула железная дверь, заскрипели несмазанные петли. Он снова остановился у подъезда, оглядывая маленький и бедный двор. Солнце с небесной голубой скатерти стекало на землю сквозь белую пелену цветов и свежих листьев. Каменные ступеньки подъезда были разбитыми и пыльными, как и дорожки от одного дома к другому. На натянутых веревках между врытыми железными столбами сушили белье. Рядом стояли косые скамейки из старых досок. Скрипучие железные качели, когда-то тоже ярко голубые, но сейчас грязно-синие. На одной из них, поставив ноги в истертых кедах прямо на сиденье, стоя катался какой-то парнишка. Невдалеке от них были турники и лестница, на которой восседал его приятель в растянутом свитере, с лохматой головой, и увлеченно что-то ему рассказывал.       Михаил отошел к стене дома, прислонился к ней спиной, зажал сигарету зубами и закурил. Солнечные зайчики прыгали ему на лицо, и приходилось щуриться. В карих глазах блестели янтарные отсветы.       Ничего, ничего нового Винсент ему не сказал. Всего лишь проговорил и без того известные истины с умным лицом, посочувствовал и отпустил. Михаил, прожив на свете почти сто лет, давно знал все эти принципы самодостаточности и работы над собой, слышал их уже раз двести и считал вполне очевидными. “Но не понимал“ – тут же пронеслось в голове. Он сделал длинную затяжку и выдохнул облако дыма в сторону. Когда что-то становится настолько привычным, что от его вида уже тошнит, действительно перестаешь обращать на него должное внимание. И, прекрасно зная все формулировки, он никогда не мог их применить на собственной жизни, и в этом была проблема.       Советы курил неторопливо и все смотрел на двоих мальчишек вдали. Тот, что был на лестнице, с чернявыми неаккуратными патлами, со спокойным интересом смотрел за вторым, который, кажется, пытался то ли раскрутить “солнышко”, то ли спрыгнуть с высоты. Дурачье малолетнее. Второй парнишка своим высоким ростом, худыми конечностями и темными веснушками напоминал Михаилу его самого в детстве. Такой же бесстрашный, но по-юношески наивный, не думающий о последствиях. Каким было детство Винсента – он не знал. Да и вообще мало что о нем было известно до создания НСДАП и захвата власти в 1933. Кто он, где учился, где воспитывался – никто толком не знал. Германия никогда о брате не рассказывал, Германская Империя как наследника его не представлял, хотя они с сыном были почти идентичны и по внешности, и по характеру, в отличие от Генриха.       Генрих… Воспоминание о нем больно кольнуло что-то под сердцем, хотя прошло уже почти шестьдесят лет. Но сейчас было не время о нем вспоминать.       Михаил в предпоследний раз жадно затянулся, пристально вглядываясь в очертания мальчишки на лестнице. Ровный, не по-детски серьезный взгляд и спокойное выражение лица. Но зажатая поза, огромный свитер и какая-то печаль в глазах вызывали у Союза отеческую жалость. Может, и сам Рейх был таким ребенком много, очень много лет назад? В это было трудно поверить в сороковые, когда он с безжалостной улыбкой отправлял в газовые камеры пачки еврейских детей, но сейчас, когда он потерял все, что можно было, некая схожесть все же была.       Из счастливых детей монстры не вырастают – это Союз знал по собственному опыту. Жизнь бросает личность через прогиб, и совсем немногие могут воспротивиться ее насилию, не став такими же циничными и жестокими. Михаил в их число не входил. Но и не представлял для себя иного выхода. А вот какой была судьба Винсента, чтобы он мог стать таким, он не хотел думать.       Советы затушил сигарету о кирпичную стену, бросил окурок в урну и пошел домой.