Излом

      Липкая темнота. Запах какой-то сырости и отбросов. Он судорожно дышит, озирается в попытке понять, где находится. Света нет никакого. Глаза стараются дорисовать мнимую обстановку, опираясь на ощущения, но вокруг только пустота, черная, грязная пустота. Спину вдруг обжигает что-то горячее, металлическое. Он хочет выругаться, но не может разомкнуть челюстей.       Пространство внезапно режет взрывная волна. Его откидывает на землю. Он катиться в судорогах, сдавленно хрипит. Повсюду жженая пыль и комки сухой грязи. Легкие будто налили свинцом; дышать трудно, почти невозможно. Он скребет зубами воздух, кашляет, ловит жалкие клочки воздуха. Пальцами царапает шею, кое-как нащупывает пуговицы мундира, но из-за дрожи долго не может расстегнуть. Снова ревет взрыв. Откидывает его на бок. Лицом он впечатывается в низкое дно траншеи. В горло попадает пепел и мелкий сор. Пахнет порохом и едким дизелем. Он болезненно отплевывается и продолжает пытаться вдохнуть. С подбородка течет багровая, мутная кровь.       Он наспех утирает ее рукавом и встает на колени, ладонями упираясь в дно. Сверху пальба и крики, доносящиеся сквозь завесу белого шума. Он тщетно пытается разобрать границы слов, но слышит лишь отрывистую тарабарщину. Кажется, не русскую.       Сталинград?...       Совсем рядом разрывается снаряд; ввысь взметается фонтан земли и песка. Союз рефлекторно накрывает голову руками, принимая защитное положение. Трещит пулемет. Горло сжимает боль и жжение. Он сплевывает сквозь зубы вязкий комок крови, пытается сфокусировать взгляд. Земля под ним какая-то…удивительно сухая. Желтая, высохшая, обезвоженная. Вокруг камни и ломанный песчаник. Значит, это не Поволжье.       Курск?...       Над головой летят острые, грубые фразы. Большинство рубленные, сказанные с ядовитой злостью. Голоса низкие, твердые. Советы с опаской приподнимает голову, пытаясь осмотреться. Небо безжизненное, ясное. Солнце огромным шаром висит в центре бледно-коричневого купола. Вдали тесняться гряда черных, как уголь, гор. Он поднимается на локтях, ползет к мнимой стене, чтобы осторожно выглянуть наружу. Невдалеке маячат силуэты смуглых мужчин и знакомые очертания ракетниц и танков. Союз горько усмехается, но чувствует, как к глазам подступают слезы. Как он только сразу не понял.       Это не его земля. Это Афган.       Снова раздается взрыв. Мощный и громадный, сметающий все на своем пути. Его кидает к другой стене. Советы прижимается к земле, согнув колени и накрыв руками затылок. Тело бьет неприятный мандраж, сердце бьется, как мышь в клетке. Внутри стынет страх. Но все резко стихает, и в уши бьет уже не ударная волна, а мертвая тишина.       Сначала он не верит. Думает, что оглушило. Проходит, по ощущениям, вечность. Он задыхается, но не решается подняться. А если затишье перед бурей? Часто ведь бывало: думаешь, все, перетерпел ужас, а потом накрывает еще больший. Но тишина долго и вязко тянется, как столярный клей. Союз настороженно опирается на локти, оценивает обстановку. Все так же тихо. Ползет к краю траншеи. Никого. Ни техники, ни людей…один лишь поплавок белого солнца пустыни.       Руки дрожат. Он весь измазанный, растрепанный, грязный. Едва находит в себе силы выбраться на поверхность. Сначала стоит на коленях, переводя дух. Неуверенно пытается подняться на ноги, но выходит это не с первого раза. Ноги подкашиваются. Он падает, рассекает себе щеку, шипит. По жесткой щетине течет темная кровь. Материться сквозь зубы. Снова пробует, неуверенно встает на ватные ноги. В рваных кедах, чтоб его.       Союз оглядывается. Вокруг ни души. Только плотная ширма гор и серая пыль. Тело печет жар, дышать не дает духота. Он тащится вперед, еле волоча ноги. Осмотрев повнимательней руки, замечает, что рукава не от его полевого мундира. Ровные, мягкие…Да ведь у него и аксельбант на груди висит, и погоны. Это парадная форма.       –Товарищ Советский Союз! Вы здесь?       Он дернулся и обернулся. По спине прошелся колючий холодок. Эвелина в своем рабочем, строгом костюме выжидательно пилила его взглядом. Он зажмурился, помотал головой и отступил назад. Эвелина не исчезла. К ней добавилась Москва, тоже в форме, но как будто не советской: ни герба, ни шевронов, ни символов…За ними стояли Сережа, Артур, Ксюша, еще какие-то его знакомые и друзья, давно умершие на войне. Из толпы он уловил серые, милые глаза ГДР, отчего-то хмурое лицо Югославии, кажется, мутный взор КНДР и серьезного смуглого ДРА.       –Господа, подходите по очереди, пожалуйста,– Эвелина мягко махнула рукой, обращаясь к стоящим. Союз медленно отступал, пока перед ним бросали красное советское знамя, жестяные значки, флажки, пилотки со звездочками, книги…Эвелина внимательно следила за тем, как из всего этого собралась целая груда вещей, после чего так же легко подняла руку и объявила.– Хватит.       Носком туфли она наступила на истоптанную ткань флага, еще раз окинула вещи презрительным взглядом и подняла его к мужу. Москва, стоявшая рядом, вынула из кармана брюк спички. Не выказав ни единой эмоции, по сдержанному кивку Эвелины она чиркнула щедрой стопкой и подожгла все то советское наследие, что от него оставалось. Знамя удивительно быстро вспыхнуло; огонь вмиг охватил все сброшенное. Союз сделал последний шаг назад и ощутил, как внутри все застыло.       –Вы не можете…вы не можете, так нельзя! – он рвано крикнул в их равнодушные лица. –я ведь…как же…       –От имени ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета и совета министров СССР я обращаюсь к вам, Союз Советских Социалистических Республик, – с дикторской интонацией проговорила Эвелина. Ее холодный голос острием скальпеля впился в сердце. – в памяти советского народа навсегда останется ваше имя и подвиги. Выражаем вам сердечную благодарность и почтение за честное, беззаветное выполнение своих государственных обязанностей, за высокий патриотизм и интернационализм. Родина гордится вами. Родина благодарит вас. Родина рассчитывает на вас.– последние слова она отчеканила с особым цинизмом.       Огонь со зверской силой поднялся и охватил не только вещи, но и, казалось, землю и небо. Воздух наполнился сажей и гарью. Все знакомые лица вмиг обернулись лишь черными тенями и рассыпались в пепел. Лишь Эвелина продолжала гордо и надменно стоять посреди огненного моря, не спуская с него ненавидящих глаз и чем-то напоминая ведьму.       Советы онемел, не зная, что предпринять. В нерешительности он снова обернулся и ахнул. Среди огня с другой стороны стоял Винсент. Без фуражки, без нацистской формы, без каких-либо остатков той едкой ненависти, которая переполняла его в сороковые. Единственный раз за всю жизнь ему снился не Великогерманский Рейх, а его Винсент. Со светлыми волосами, старой, застиранной одеждой и сочувствием на лице. Такой, каким Союз знал его теперь. Совсем рядом, кажется, стоит руку протянуть, и он сможет дотронуться. Но немец его опережает и сам протягивает ему ладонь. Лишь в нем было спасение, лишь он не отвернулся от него сейчас, лишь он был готов принять его. Советы неуверенно потянулся своей обугленной ладонью навстречу, чувствуя, как удушье снова берет над ним верх. А значит, действовать нужно быстро.       –Не смей.       Он покосился на Эвелину. Далекую, чужую. Чернильные кудри ее взвились, словно змеи. Глаза горели красным, дьявольским огнем.       –Не смей этого делать! – она прошипела сквозь зубы, закусив уголок губ.– Педераст! Ублюдок, как ты можешь?! И с кем, с ним?! Да тебя расстрелять за такое мало!       Винсент ничего не ответил. Лишь попятился на шаг, как бы зазывая его за собой. Огненный шатер закрыл небо. Советы снова закашлял, одной рукой обняв себя, а другой закрыв рот. По щекам потекли слезы, вокруг пылал адский жар, воздух закоптился. Дышать, только дышать…Нельзя так умирать, нельзя. Он с усилием разлепил веки, смотря, как немец медленно от него отдаляется.       –Нет…нет, не уходи, прошу! Только не ты! – Союз ринулся вперед, схватил его и рванул на себя. Винсент был близко, слишком близко для мужчины, совсем в паре сантиметров. Но отторгать его не хотелось. Больше всего хотелось только прижать к себе, впиться в него руками и не отпускать никогда и ни за что. Немец заглянул в его карие глаза с привычным спокойствием и надеждой. Затем обхватил его лицо ладонями и подался вперед. Не разбирая ни своих действий, ни того, что творилось вокруг, Советы повторил трепетное “Не уходи” и накрыл его губы своими. Будто это было единственным, что он мог сделать.       Пожар принял громадные масштабы, поглотив все, что можно было, и оставил лишь жалкий клочок земли, на котором они стояли. Эвелина растворилась в рыжем пламени, что-то крикнув напоследок. Но ему было плевать. Все, чего он желал– ощущать Винсента перед собой, видеть его, трогать, чувствовать его сухие губы и шероховатые ладони. Но и он внезапно отпрянул, удивленно взглянул и пропал в густом гуталине темноты.       Союзу хотелось кричать, звать его, но челюсть снова онемела, будто стала чужой. Ничего, нет ничего кроме удушающей сажи и пыли, кроме веревки на шее и отвратительной черноты.

***

      Михаил дернулся и резко сел на постели. Вдохнуть нормально не получалось; грудь вздымалась и опускалась в бешеном темпе, ртом он глотал спертый воздух, который никак не хотел наполнять легкие. Руками сжал одеяло, чувствуя, как их бьет тремор. По бледному, морщинистому лбу стекал пот. Он уловил глазами темный силуэт своего отражения в зеркале и вздрогнул, увидев чужого человека. Затем напряженно выдохнул и провел по лицу рукой.       Не было ни афганской пыли, ни пожара, ни смертельной темноты. Не было гула в ушах и чужих криков. Не было ощущения немецких, манящих губ. Была старая советская квартира, окутанная сонным полумраком. В нем, как в густом тумане, вырисовывалась румынская мебель, широкий сервант с книгами, створчатое, плотно затворенное окно. Тюлевые занавески едва видно покачивались. Луна, как лампочка, висела в низком чулане небосвода. На вздутый линолеум стекала полоска голубого света. Где-то капала с трубы вода, отбивая свой ритм. За окном сигналили машины и плыли огоньки фонарей. Москва никогда не спит.       Михаил пальцами стал скрести горло, тщетно пытаясь освободиться от ощущение сдавленности. Сквозь зубы прорывался нездоровый, мерзкий свист. Сбоку послышался глухой щелчок выключателя. Фиолетовый полумрак разрезал медный свет торшера. Он обрисовал его глубокие морщины, росчерк мертвой кожи на щеке и серебристый налет седины.       –Миша?..Ну что опять?..– Эвелина обеспокоенно села рядом, смотря из-под полуприкрытых век. Понурая, сонная, она вдруг все поняла и взметнула черные дуги бровей. – Ох, господи!…Миша, тебе плохо?! – она тронула его за плечо белой ладонью.– Что такое? Опять приступ?!       Михаил повернулся к жене. Губы дрожали. В карих радужках застыл присыпанный пеплом уголек страха. Эвелина была рядом. Уставшая, по-домашнему встрепанная и встревоженная. Без привычного грима косметики, без маски острого цинизма. С ниточками морщин в уголках век и живыми глазами, в которых не было и следа и привычной холодности.       –Тише-тише, Миша, все хорошо…– она приобняла его рукой, поглаживая, и приблизилась. Он не мог четко видеть, но отчего-то знал, что у нее дрожат ресницы. – Тише…спокойно…я сейчас скорую вызову, подожди…       –Нет…не надо,– Михаил решительно ответил, после чего наконец смог глубоко вдохнуть и спокойно выдохнуть.– я…сейчас, сейчас, это пройдет, это мелочи…       –Ты уверен?       Он не ответил. Эвелина едва ощутимо поглаживала его по плечу и опаляла висок прерывистым дыханием. Матовые губы ее шептали что-то успокаивающее и нежное, то, на что в обычное время не хватало ни сил, ни желания. Он сосредоточился на ее глубоком, льющимся голосе, и скованность в груди ушла сама собой. На мгновение поймал ее непривычно ласковый взгляд и, не спрашивая, уперся носом ей в шею, положив голову на плечо.       Эвелина вздрогнула и замерла на секунду. Но он знал, что она его не оттолкнет. Она действительно не отпихнула, как могла бы, а прижала к себе, к своему сердцу. Только сейчас, когда ему нужно было чье-то присутствие и слова, когда они оба были слишком вымотаны, чтобы ворошить старые раны. Она вплела тонкие, полупрозрачные пальцы в его жесткие волосы; очертила подушечками легкий полукруг, заправила за ухо выпавшую прядь. Потом потянула за собой, предлагая лечь, и он подчинился. Обнял ее рукой за спину, лицо спрятал в белой, худой груди. Глаза закрыть он не мог: то и дело представлялась ему грязная траншея, ржавая пыль и запах гари.       Эвелина ничего не говорила. Лишь осторожно гладила его, как ребенка, и Михаил знал, что сейчас она была счастлива как никогда. Словно ничего между ними не было. Он был только для нее, она владела им полностью, она была его единственной. Она ненавидела его, как может ненавидеть женщина. Ненавидела за то, что понимала, что не может его удержать навечно. И безнадежно любила.       Уныло завыл ветер за окном. Донесся чей-то смех, отрывки разговора. Он изучал глазами ее выпирающие полукружья ребер, ее молочную кожу и мягкую грудь, едва прикрытую алым бархатом халата. Чувствовал ее нежные руки, но все равно вспоминал шершавые ладони Винсента. Его низкий, флегматичный баритон. Его серые, словно разбавленная умбра, глаза и гипсовые черты. Его искреннее сочувствие и спокойствие.       Михаил слегка отстранился и уложил голову на подушку, смотря в потолок. Эвелина удивленно вытянулась в лице, с минуту задумалась и припала губами к его лбу. Он напряженно поморщился. В голове всплыли булгаковские строки…       …Маргарита узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяла его:       –Ты…ты…ты.       Жена обняла его рукой за плечи и зарылась носом в растрепанные, серые волосы. Михаил никогда особо не любил белогвардейского писателя, который еще и приходился ему тезкой, но раньше часто шутил, что Эвелина– это его Маргарита из-за их внешней схожести. Он не придавал этим словам большого значения тогда, но теперь и сам чувствовал себя Мастером, неизлечимо больным душой и телом.       Михаил закрыл глаза. Дыхание восстановилось. Но на душе было неспокойно; скребла ее больная привязанность и что-то еще. Странное чувство, которое казалось одновременно знакомым и чужим, которое накрывало его с головой, когда он вспоминал о Винсенте. Избавиться от него не получалось, как ни старался он перевести внимание на Эвелину. Во всем мерещился немец. Михаил вскоре отпрянул и сел, свесив ноги с краю постели. Вздохнул, ссутулив широкие плечи. Поясница неприятно ныла. Виски иголками колола наступающая мигрень. Он посмотрел на часы, сощурившись. Полчетвертого утра. Он заглянул за спину через плечо. Малахитовые глаза, которые он когда-то любил, теперь влажно блестели горечью и мольбой.       Михаил поднялся, щелкнул выключателем, снял со стула домашние брюки и рубашку. Эвелина, придерживая полы халата, спросила дрожащим голосом:       –Что ты?... Миша, куда ты?       –Спи, спи, чего ты? – он просунул руки в белую темноту рубашки, но не стал застегивать. – Не волнуйся. Просто мне сегодня…нужно побыть одному,– он застегнул ширинку, но ремень, подумав, просовывать не стал. – извини.       –Миша,– она схватила его за запястье.– ну пожалуйста, хотя бы сейчас не уходи.       –Извини, Лина,– повторил он и машинально, сухо поцеловал ее губы. – но я не могу. Вырывать руку не хотелось, но, к сожалению, пришлось. Михаил запахнул рубашку и ушел в кабинет. Ему не нужна была Маргарита. Ему нужно было успокоение, обрести которое можно было только с Винсентом. Но сейчас его не было рядом.       Ладонь по привычке накрыла пожелтевшую пластиковую клавишу. Кабинет осветил конус янтарного света. Он прошелся по старому ковру в изумрудно-золотых узорах, открыл форточку на проветривание. Недолго поразмыслив, все-таки отворил полностью. В лицо пахнуло черемухой и вечерней свежестью. Михаил выдвинул ящик стола, достал новую пачку “Marlboro”, закурил. Сел на подоконник, прислонившись спиной к серым обоям в выцветший ромбик. Стоял июнь. Была мягкая летняя ночь. По набережной проносились машины, и отражения их калейдоскопом падали в речную гладь. Снизу раскинули гирлянды листьев ясени и клены, и между ними шаловливо гулял одинокий ветер. Гладила каменный постамент черная волна, и рябью дрожали в ней мелкие таблетки фонарей. Росчерком светился в мутной черноте ампирный шпиль сталинской высотки. Москва. Родная Москва.       Михаил длинно затянулся и выдохнул столб дыма в ночной воздух. Курить, может быть, и было вредно, но только это занятие по-настоящему помогало ему успокоиться и подумать. Афганистан снился не впервой. Войска вывели еще в феврале прошлого года, и все вроде бы было уже кончено, но горькое послевкусие, как после паленой водки, его не оставляло.       После сорок пятого первые пару лет тоже снилась война. С запахом пороха, гнилых трупов и дизеля. С лицами девятнадцатилетних мальчишек и хмурых командиров. С обугленным, похожим на скелет каркасом дома Павлова. С ватным небом, грязными бинтами, хлебом по карточкам, противотанковыми ежами на подступах к Москве…Но все как-то само собой ушло, потонуло в памяти, заполненной новыми проблемами. И остались только страшные обрывки воспоминаний, которые он доставал из глубины сознания под военные песни или фильмы.       А забыть Афган он не мог.       Душил его спертый арабский воздух, резала сухая земля, рвали мины и низкие крики на чужом, злом языке. Каждый раз просыпался в холодном поту и приступе удушья, потом забывался в будничной маяте и снова задыхался в грязной траншее. Словно у него к горлу все время был приставлен персидский нож, который иногда впивался в кожу слишком сильно. Хотя ездил-то он туда всего три раза по особой надобности. Последний оказался неудачным: попали под жесткий артобстрел, он словил контузию. Хорошо хоть целым приехал, а то иные и без конечностей возвращались. Или вовсе в цинковом ящике.       Рука прерывисто дрогнула при воспоминании. А ведь помрет он– в такой же схоронят, суки. Не генсек же он, чтоб с почестями провожать. Так, воплощение, которое когда-то там было важно.       Михаил уперся затылком в стену, снова делая очередь коротких затяжек. Красный огонек сигареты тускло вспыхивал перед глазами. Если с Афганом было более-менее все ясно, то вот образ немца объяснению не поддавался. И что, черт возьми, за бред ему привиделся? Говорят, сны отражают внутренние потребности. Но понять, в чем была его потребность, связанная с Винсентом, было сложно. Он вспомнил тот холодный, студеный февраль, когда впервые подумал о том, чтобы найти Рейха. Вспомнил, как быстро потерял надежду и утонул в постылой рутине, похожей на череду однотипных фотографий в диафильме. И как внезапно потом натолкнулся на такого же усталого немца который каким-то образом подобрался к нему опасно близко. Настолько близко, насколько Союз не позволял еще никому, пожалуй, кроме Эвелины.       Неужто он правда влюбился?...Влюбился. В мужчину. Черт возьми, какая же пошлость! Разве может быть такое между мужчинами? Но ведь он не гомосексуалист. При мысли о подобных в голове сразу же рисовались накрашенные, манерные мужики в каком-нибудь нелепом наряде, с серьгами в ушах. Или распутные франты в костюмах с бабочками и с подведенными глазами, каких он иногда встречал еще до войны, в двадцатых годах. Михаил не был ни тем, ни другим, точно так же, как и Винсент. Но все равно испытывал к нему неясное влечение, потому что в нем единственным находил покой, которого не доставало в выцветшем, унылом мире.       Он поднес к губам сигарету, но, не доходя, остановился. Покой…может быть, в этом и есть его потребность? Но ведь не хотел же он бросать государство на самотек, цеплялся всеми силами за свой пост, ведь он– воплощение, он обязан служить людям, другой жизни у него не может быть. Или же он просто о ней никогда не думал? Впрочем, другой жизни действительно быть не могло. Все время приходилось совмещать семью с работой, и слишком часто ни времени, ни сил на жену и детей попусту не оставалось. Он в первую очередь был Советским Союзом, и только потом Михаилом, отцом и мужем, пусть и не совсем верным. Работал для того, чтобы обеспечить своих людей достойными условиями, и в то же время бежал на работу от семейных ссор и проблем, что превратилось в привычку. После того, как он развелся с Наташей и женился на Эвелине, на какое-то краткое мгновение стало легче. Каждый день думал о ней, бежал с работы с букетом примятых роз или хризантем, целовал ее красивое тело, шептал любовные слова…       …Но вмиг разрушилась та влюбленность, которой он был опьянен, словно пришло на его голову тяжелое похмелье. Все стало обыденным, не вызывало ни восторга, ни радости. Перестройка начала приносить все больше проблем, чем пользы. Он стал нервным, не мог нормально спать, начал глушить жесткую внутреннюю боль алкоголем и обманывать себя мыслью, что все в порядке. Что на заседании Верховного Совета, что на съезде КПСС, что в собственной постели– он везде был чужим. И тогда работа стала единственной вещью, за которую он уцепился, чтобы не убить себя окончательно.       А потом появился немец.       В лицо дунул южный ветер с примесью сирени; открытая створка ударилась ручкой о стекло. Миниатюрное советское знамя на столе развернулось красным пламенем, словно на крыше рейхстага. Зашелестели, словно голуби, оставленные на столе бумаги. Тонко хлопнула стеклянная дверца шкафа, из-за которой гордо смотрел гипсовый профиль Владимира Ильича. Советы закурил вторую сигарету подряд и заходил по кабинету. Подобную привязанность он испытывал только один раз за все предыдущие годы.       Тогда мир был совсем другим, более ярким, что ли. Он был еще совсем молодым мальчишкой, обожженным только германской войной и Гражданкой. Пытался строить хоть какие-то международные связи, чтобы прорвать толстый купол мирового отчуждения. И повстречал такого же молодого Германию, кажется, на одном из собраний, на которые его впервые пригласили.       –Генрих Эдмунд Фридрих фон Штрайнберг, ныне Германский Рейх, – немец первым протянул длинную ладонь, глядя на него сквозь проволочные очки. Худой, черноволосый, с зелеными глазами и шелковым тенором. – Знаю-знаю, не очень похож, титул от отца достался…Но какой уж есть.       –Михаил…Кхм, Абросимов,– он помедлил и вскоре коршуном налетел на чужую хрупкую руку, сдавив в своей широкой, как лопата, ладони. – РСФСР. Очень приятно, герр Штайнберг.       Германия заглянул ему в глаза и приподнял уголки губ. На щеке возникла маленькая ямочка.       –Можно просто Генрих.       –Генрих! Замечательно, а то вы меня этой официальностью совсем обескуражили,– Михаил неловко посмеялся.       –Вы меня тоже. Я вас совсем иначе представлял.       –И как же?       –Как сурового такого, грузного мужика…Знаете, по рассказам отца у меня было впечатление, что все русские просто сущие звери, которых даже газ не берет. А вы, оказывается, не такой.       –А вы расстроились? – он усмехнулся, но про себя заметил, что немец был миловидный.       –Напротив. – Германия мягко посмеялся. – вы мне таким даже больше нравитесь. Надеюсь, увидимся с вами в дальнейшем.       –Я тоже,– Михаил обнажил ровные зубы, чувствуя легкое волнение.– мне любое сотрудничество сейчас важно.       Поговорили о чем-то отвлеченном, наскоро попрощались, снова переглянулись. У Генриха в зеленой топи глаз промелькнул огонек заинтересованности, а улыбка была что ни на есть искренней. Было в нем что-то такое, что заставляло сердце усиленно биться, а разум– ждать любой встречи с ним. Он тогда списал все это на простую переутомленность и нездоровье, не придал особого значения.       Потом пару раз пересекались на встречах. В двадцать втором подписали Рапалльский договор. Стояла ночь, сиреневая и теплая. Веяло морем и свежими цветами вперемешку с виноградниками. Зеленые волны качали красные баркасы и курортные яхты. Скрывшись от людей, они прошлись под черными лапами кипарисов и пальм, болтая больше о жизни, нежели о политике. Под ногами хрустела итальянская брусчатка, рядом лился тихий голос Генриха и мелькали отсветы его очков. Михаил больше слушал, нежели говорил, и все смотрел на него, такого несуразного, тощего, совсем непохожего на великого отца. А сам он был высокий, широкоплечий красноармеец в затертом кителе. Еще тогда, в тени деревьев ему хотелось податься вперед и коснуться Генриха, словно он был зачарованной статуей. Еще сильнее хотелось поцеловать, но больше как-то по-товарищески, чтобы прижать к себе разом и так едва ощутима накрыть чужие губы. Нет ведь в этом ничего такого, просто дружба?       Разговор почему-то зашел о книгах и театре. Немец осторожно взял его под локоть. Сам не зная, как, Михаил вдруг предложил:       –Генрих, а приезжайте ко мне в Москву! Не хотите, а? В Мариинский с вами сходим. Или в Большой.       Генрих удивленно вскинул брови и вновь едва слышно усмехнулся.       –Я же совсем не знаю русского…       –А я вам переводить буду! – тут же вклинился Советы.– У нас вот “Фауста” ставят тоже…– на репертуары театра он никогда не обращал внимания, но для уверенности ляпнул про какую-то знакомую оперу. – Приезжайте. Москва– лучший город Земли.       –Боюсь, товарищ РСФСР, что для меня это Берлин…– немец как-то горько вздохнул.– но я обязательно приеду, раз вы просите.       Остаток пути обратно шли молча. Нить разговора безвозвратно потерялась, слова выходили смятыми и ненужными. Пожали друг другу руки и разошлись, храня в памяти этот дивный вечер как приятный выдуманный сон. Советы не надеялся, что Германия примет его слова всерьез. Так, ляпнул с дуру, лишь бы сказать ему что-то приятное. А Генрих все-таки приехал.       Михаил стряхнул хлипкий нарост пепла в стеклянную пепельницу и сделал длинную затяжку. За окном просигналила машина. Где-то пищали милицейские мигалки. Слышался плеск воды в реке. Он остановился у окна, зажал фильтр между зубов и оперся руками о подоконник. Черная тень упала на матовый стол.       Ничего серьезного у них не вышло. Так, погуляли по парадным улочкам, посидели вместе на какой-то опере, поужинали в ресторане “Метрополя”. В один день налакались шнапса и водки с лихвой, стали неуклюже танцевать под пластинки Шаляпина и Марлен Дитрих, пару раз поцеловались. Генрих розовел, стоило ему только легонько ткнуть его губами в щеку, и шутливо возмущался, когда Михаил лез лобызаться. У него были четкие скулы, большие, как зенитки, глаза и чернявые волосы, всегда по-немецки уложенные назад. Красивая все-таки порода– Штрайнберги. И никто, казалось, на всей мировой арене не был Союзу так близок, как был близок он, тогдашний Германия.       Советы выдохнул в форточку столб сероватого дыма и нервно встряхнул рукой над пепельницей. Да что это, право, за фетиш у него на немцев? Нельзя по-нормальному влюбиться в какую-нибудь советскую правильную девушку, нет, нужна ему эта “экстравагантность”. Михаил склонил голову набок и вздохнул. Может, в этом и есть разгадка? Винсент просто похож на Генриха, братья как-никак. И он всего лишь пытается найти в бывшем Третьем Рейхе свою влюбленность из ушедшей молодости. Ничего больше.       Союз помотал головой и заново начал мерить кабинет торопливыми шагами. Нет, не подходит. Да, может быть, Генрих ему нравился, и после тридцать третьего, когда он ушел, было по-настоящему больно, но сейчас, по прошествии лет, он был не более, чем приятным воспоминанием. Отголоском какой-то хорошей части его прошлого, которое закономерно потонуло в настоящем. И никаких сильных эмоций больше не вызывало. Он отпустил тонкого, нежного Генриха и полюбил расчетливого, флегматичного Винсента, который кардинально отличался от него по характеру. Но почему же, черт возьми, почему? За что? Этого Советы понять был не в силах.       Михаил вдавил окурок в толстое стеклянное дно. Изломанный и жалкий, он словно крест возвышался над надгробным холмиком пепла. Он постучал пальцами о подоконник и впустил в легкие слабый запах ночного города. Нет, так нельзя. Эти непонятные чувства вообще не должны его тревожить, тем более сейчас, когда на первом месте должен быть государственный долг. Немец ему помог осознать неизбежное, помог своими разговорами чуть лучше узнать себя, и на этом надо поставить точку, пока не стало слишком поздно. Счастливых отношений в жизни не бывает– это Михаил уже уяснил, теряя то одного близкого человека, то другого, главным образом по своей вине. И уж лучше они разойдутся на хорошей ноте, нежели он снова по своей неосторожности причинит Винсенту боль.       Но что сделать?...Поговорить с ним? Нет, это не поможет. Он не поймет, станет отговаривать, мол, это неправильно. Лучше вовсе больше с ним не встречаться. Да, именно. Отстранить от себя, забыть о нем, и боль уйдет сама собой. И не надо ни глупых слов, ни смятых объяснений. Просто разорвать их отношения раз и навсегда, ибо вместе быть они не могут. Никак.       В соседнем доме зажглось рыжим пятном чье-то окно. Советы прищурился и разглядел женский и мужской силуэты. Кажется, они танцевали. Мужчина что-то говорил ей, и в раскрытое окно эхом отдавался его веселый голос. Женщина засмеялась и поцеловала его в висок.       Михаил прислонился виском к стертым обоям, чувствуя запах извести. Лампочка под потолком с жужжанием замигала. Между лопаток скользнула блеклая боль. От неудобной позы заныла поясница. Он с горечью ударил кулаком по подоконнику, закрыл окно и задернул шторы. Грудь сдавила вязкая тоска. Он провел рукой по лицу, надрывно вздохнул, пригладил растрепанные волосы. Как же он постарел за такой короткий срок, черт возьми.       Долго ходил взад-вперед по кабинету, затем все-таки решился потушить свет. В ванной яростно умывал лицо, пытаясь отмыться то ли от удушающей афганской пыли, то ли от ощущения собственных морщин и бессилия перед судьбой. Хотел было взяться за бритву, да плюнул. Тихо вернулся в спальню и лег на свое место, пребывая в раздумьях. Жена, кажется, уже спала и ничего не заметила. Он обнял подушку и зарылся носом в жесткую перину, чувство смутную грусть. Под окном суетилась Москва. За спиной была Лина. Рядом не было никого.