Излом

      Солнце расплывчатым пятном падало в синее море панельных домов. В спину дул холодный, нелетний ветер, трепыхал разномастные брезентовые палатки. Серое, как дым, небо низким потолком нависло над рынком. Люди, одинаковые, в бесцветных пальто и кожаных куртках, рекой заполонили узкие дорожки. В трещинах асфальта скопилась вода с песком и остатки всякого с прилавков. Пахло, как и всегда, сыростью. Собирался дождь.       Смена окончилась. Над точкой опустили импровизированный занавес, скрыв за ним шероховатый стол и складные стулья. Теперь стояли и курили. Смотрели на людей. В вечерних сумерках горели красные огоньки паршивых сигарет.       –Слушай, фриц, – мужик с мятым лицом и испитыми глазами протяжно затянулся. – У меня тут знакомый товар один поставил, говорит, сбыть можно хорошо, бабла поднять… Но это нелегал.       –А мы что, до этого не из-под полы торговали? – немец коротко выдохнул сноп дыма. Равнодушно глянул на небо, прищурился. – Гроза, кажется, идет… Нехорошо.       –Спекуляция и торговля нелегалом это все-таки, Гоша, разное, – мужик кашлянул. – Тут дело опасное, но если удастся, то можно такой куш сорвать, охренеешь…       –Витя, я тебе сколько раз говорил, я с наркоманами работать не собираюсь, – сухо ответил он, бросив на собеседника косой взгляд. – Мало мне одной судимости, не хватало еще на пожизненное сесть.       –Да там не наркота, ты не парься, – Виктор дернул рукой. Отрывистый пепел мягко слетел на грязную землю.       –А что? Женщины легкого поведения?       –А тебя они волнуют? – мужик усмехнулся с каким-то пьяным оттенком. – А, я и забыл, ты ж у нас святоша…       –Ближе к делу, – немец не выдал ни одной эмоции, холодно затягиваясь.       –В общем говоря, пошли, на месте увидишь. Я так опасаюсь говорить, – он зыркнул мелкими, как бусины, глазами по улице, оценил обстановку. Затем кивнул, заманивая за собой, и бросил сигарету.       Винсент еще раз возвел глаза к небу. Над головой глухо прозвучал гром. Вокруг суетились люди, торговались продавцы. Он сунул одну руку в карман короткой куртки, во второй оставил сигарету и пошел за напарником. Под ногами хлюпали лужи. Второй день шли дожди. Было холодно, приходилось носить весенние вещи и кроссовки. Впрочем, ни осенних, ни зимних вещей у него и нет, а есть только скудный гардероб банально для приличия. Пару лет назад, когда он только вышел, нормальную одежду найти сложно было, дефицит. Сейчас начали из-за рубежа возить. Полулегально, конечно, но начали. Стало чуть легче. Но нужны были деньги. А денег у него не было никогда.       С рыночной площади вышли быстро, зашагали по какой-то узкой улочке, обходя жухлые кусты и пыльные дома. Виктор шел ссутулившись, похожий чем-то на бегемота. Винсент следовал за ним с идеально прямой спиной и курил на ходу. На чужом фоне он смотрелся еще более тощим. Вмиг зажглись скупым светом фонари, словно круглые шарики рыбьего жира. Хрущевские пятиэтажки глазами-окнами смотрели на два их черных силуэта. Редко попадались прохожие. Иногда даже трезвые. У одного магазина с табаком свернули за угол. Винсент сделал последнюю затяжку и бросил окурок в конус мусорки. Подняв глаза, встретился взглядом с облезлого вида женщиной. Та сидела на какой-то картонке в рваном ватнике, с припухшим лицом. Рядом поставлена еще одна картонка с длинным текстом, написанным косым почерком. Он еще не очень научился читать по-русски да и прописные буквы для него непонятны, но последние три слова ясно выцепил – “...жертва террора КПСС”.       Свернули в темную подворотню. Виктор постучал тяжелым кулаком по железной, выкрашенной в зеленый двери. Из проема высунулся мужик с усами-щеткой и злыми глазами.       –Это кто? – голос его звучал глухо.       –Свой, – отрезал Виктор.       Прошли в помещение с одним единственным-окном, перекрещенным железными прутьями. Пахло пылью и железом. В углу на перевернутом ящике горела музейного вида керосинка. Пол был завален землей и щебенкой.       –Как звать?       –Георгий, – отрешенно ответил Винсент, изучая обстановку.       –А фамилия?       –Шварц.       –Еврей что ль?       –А вы антисемит?       –Немец он, – живо вклинился инициатор встречи. – Обрусевший.       –Вот какие люди, значит… – хозяин хмыкнул сквозь усы. – Нацик?       –Почему если немец – сразу нацист? – спокойно спросил Винсент.       –Н-да, ты, брат, прав, сейчас уж нынче не немцы… – мужчина многозначительно вздохнул, не став продолжать.       –Ближе к делу, пожалуйста, – сухо повторил немец с ноткой раздражения и глянул на обоих сурово.       Мужик поднял густые брови, что-то про себя уяснив, но промолчал. Зашли вглубь помещения. Тускло светила старая керосинка. Хозяин поставил ее на сколоченный деревянный стол, покрытый рабочей клеенкой. На нее вскоре бросил несколько пистолетов, одну винтовку и две таинственных коробочки. Виктор сразу взялся за оружие, щелкая металлическими деталями.       –Тюю, дорогая вещь… Только старая, как моя прабабка, – прохрипел он, рассматривая один из пистолетов. – Че, браунинг что ли?       –Угу.       –Настоящий?       –А ты не видишь?       –Где достал?       –Племянник в музее работает, – хозяин раскрыл пасть и глубоко зевнул, поясницей опершись о столешницу. – У них сейчас ревизия проводиться на складах, вот… Выкупил, так сказать.       –Он стреляет хоть? Или только грохочет? – Виктор дернул затвор.       –Стреляет, ты не дрейфь. Получше нашего отечественного брата будет.       –А это что? – немец уперся взглядом в сложенные серые коробочки. Выглядели чертовски знакомо. В голове мелькнула мысль, но в ней он не был уверен.       –А это эти… Ордена немецкие, – мужик лениво покосился в его сторону. – Вермахтовские, по-моему. Тоже ухвати, может, удастся каким-нибудь барахольщикам сбагрить… Антиквариат, так сказать. Что, заинтересовало?       –Можно глянуть?       Хозяин кивнул. Винсент осторожно взял первую коробку в руки и открыл крышку. Рука на мгновение дрогнула. Сначала он не поверил. Потом все же проморгался и понял, что зрение не обманывает. Перед глазами всплыл шестнадцатый год. Взгляд стал стеклянным.       –Что с тобой? – Виктор недоверчиво изогнул бровь       –Это не Вермахт… – тихо проговорил немец, рассматривая железный орден, который когда-то носил сам. – Это… Deutsches Heer.       –Че? Ты чего там бормочешь? – мужик свел брови к переносице. – Ты хоть в этом понимаешь что-то?       –Для того, чтобы увидеть надпись “1914” много понимать не надо, – немец поднес орден к свету. – Это… Гм, по-немецки Eiserne Kreuz называется. За особые военные заслуги в Первой Мировой. Первой степени, если не ошибаюсь.       Виктор присвистнул.       –Да ты у нас историк, фриц.       –Есть такое дело, – он пожал плечами и скользнул глазами по браунингу, чтобы отвлечься. – Дай-ка… – пистолет лег в ладонь. Винсент прищурился в недовольстве и изогнул краешек губы. – Хреновый. Видно, что износился, может осечки давать. Не сбыть там это музейное барахло.       –Слушай, как тебя там… Шварц, – хозяин поднял на него недоверчивый взгляд. – Кого-то ты мне напоминаешь…       –Нацистскую Германию? – равнодушно поинтересовался Винсент, но внутренне занервничал. Главное в таких случаях не пытаться отрицать. Он это уже понял. Надо быть спокойным и рассудительным. Просто списать не внешнее сходство и живо скрыться из виду.       –А я тоже как увидел его, думаю: похож!... Только тот такой чернявый был и молодой, – Виктор почесал затылок. – И шрам у него, по-моему, другой был… А ты у нас прямо истинный ариец… Слушай, Гоша, вытяни-ка руку…       –Да пошел ты, – немец раздраженно вздохнул и бросил пистолет обратно.       Виктор обидчиво цокнул языком. Хозяин снова промолчал, лишь задумчиво глядя куда-то, казалось, за спиной немца. Переговорили насчет условий, обсудили мелочи и так же быстро разошлись. Домой Винсент шел уже один.       Небо сгустилось, словно в него плеснули фиолетовых чернил; ветер зашелестел листвой, поднял брошенные пакеты и партийные листовки. В лужах плавали белые, как мыло, огоньки фонарей и зеленые листья. Одна лужа растянулось по всему тротуару, не успев просохнуть, пришлось слегка замочить кроссовки. На подошву прилипла чья-то карточка на хлеб. Винсент вздохнул и кинул ее в урну. Не повезло человеку. А впрочем, кому нынче везет?       В подъезде снова не работала лампочка. Лестничный проем освещало только длинное окно. Серый свет отражался от когда-то выкрашенных в зеленый стен. На подоконнике, завернувшись в домашний облезлый халат, курила соседка. Жидкие волосы собраны в пучок на скорую руку, печальные глаза серовато-карего оттенка смотрели в далекие дали. Под ними залегли лиловые круги.       –Добрый вечер, Дарья Александровна, – немец прошмыгнул на лестницу и наспех кивнул ей.       –Здравствуйте, Георгий Владимирович… – она протянула как-то вяло. – Вы поздновато.       –А вы следите?       –Не-а, – женщина печально хмыкнула, смотря на его отражение в стекле. – А вот хозяйка – да. На следующей неделе внести надо будет, вы помните?       –Как ж не помнить, когда тебя этим душат, – Винсент слегка закатил глаза.       –Ну так вы внесете?       –Как деньги будут – внесу, чего ж непонятного.       –Что, ухажер нынче не посещает?       Немец резко обернулся, остановившись на середине ступенек. Дарья Александровна деловито приподняла уголки губ в ухмылке.       –Какой еще ухажер?       –Москва – город маленький, Георгий Владимирович. Уж не знаю, что вы там ему предлагаете, но дает-то он вам, видно, немаленькие средства… Только теперь, кажись, надоело ему, давно не приходит.       –И это совершенно не ваше дело, – немец спешным шагом стал подниматься по ступенькам.       –Надо ж, не мое дело! Сначала водите к себе непонятно кого, а потом наутро в соседней квартире труп или еще похуже! – она крикнула в пролет. – Тьфу, мужчины…       Он уже не слушал. Живо сбежал на свой этаж, зашарил по карманам, щелкнул ключами в замке. С глухим стоном отворилась тяжелая, обитая кожей дверь. Пахнуло домом и старыми пальто. Он по привычке нащупал рукой керосинку, стал крутить ручку, но лампа не загорелась. Кончилась. Немец пробормотал тихое “Scheiße”, вынул из кармана спички, подсветил себе дорогу. На книжной полке валялись таблетки свечей. Он поджег пару и поставил на комод. Стал искать по внутренним ящикам. В дальнем углу стоял бутылек, наполненный едва ли на треть. Он устало выругался, но керосин залил. Надо снова экономить.       Взяв одну свечку, прошел в спальню. Вторую предусмотрительно оставил на комоде. Трепыхающийся огонек осветил охристым светом выцветшие обои. Маленькая, как клякса, тень легла на ковер с богатырями. Пожелтевшие кисейные занавески слабо танцевали на ветру. Форточка была хлипкая, но еще держалась. В комнате по обыкновению стоял синий полумрак. Винсент опустился на кровать, сложил руки в замок, вытянул ноги. Надо умыться, побриться, переодеться в конце концов. Но сил не было ни на что. В висках стучала вялая мигрень. В ногах была ломота от ходьбы. Он закрыл глаза, глубоко вдохнул. Провел ладонью по лицу и подпер ей подбородок. В зеркале на серванте отражался Шварц. Но на переносице Шварца был едва видный, хорошо замазанный тональным кремом шрам. Корни волос предательски чернели. А глаза были все такими же серыми и пустыми. Под Шварцем неизменно скрывался Штрайнберг, когда-то Великогерманский Рейх.       Винсент отвел взгляд от зеркала, нахмурившись. Попытался было встать, но колено вдруг резанула жесткая боль. Немец зашипел и поморщился, падая обратно. То ли дождь за окном снова свел суставы, то ли чертов Eiserne Kreuz сыпанул соль на старые раны… Прошлое, как бы оно ни отдалялось, живет внутри. И сильней, чем позор сорок пятого, он желал бы забыть только чертов Верден.       По стеклу вскоре штриховкой прошелся ливень. Колено пришлось слегка согреть и размять, прежде чем получилось встать. На часах было полдевятого вечера. Винсент расстегнул верхние пуговицы черной рубашки и пригладил жесткие волосы назад в машинальном порыве. Тело неприятно ныло от тяжелой работы. Промеж лопаток скользнула хроническая боль. Немец оглянулся на пустующую кровать. Отчего-то очень сильно захотелось, чтобы рядом был Михаил. С его карими, глубокими глазами, с прокуренным баритоном, с вечными вопросами и проблемами. Такой живой, искренний и любимый. Но его здесь нет. А есть только зияющая пустота и какая-то русская грусть.       Винсент махнул головой, поплелся в ванную. Тщательно по-армейски умылся, избавился от мешающей щетины и налета бессилия. На кухне зажег электрическую люстру, достал потертую турку и поставил на огонь вариться кофе. В мутной коричневатой жидкости плавал отсвет двух горящих лампочек из трех. Уютно горела газовая корона из зубчиков голубого пламени. Вокруг были привычные светло-синие стены, клеенчатый стол и эмалированная посуда. Жизнь продолжается, даже когда её, в сущности, нет.       Немец достал сигареты. Первой не хватило. Сел на подоконник, закурил, глядя сквозь балконные окна на усилившийся дождь. На балконе валялся всякий старый хозяйский хлам, картонные коробки, ящики, чьи-то лыжи. Вещи, потерявшие не только своих хозяев, но и всякое значение. Как и он сам. Всеми забытый, ненужный, униженный, он вдруг нашел свое предназначение в дуэте с тем, кого в прошлом если не ненавидел, то как минимум презирал.       В углу подоконника в стеклянной банке стояла Мишина сирень. Выцветшая, обветшалая, но все еще красивая. Как и сам Михаил, которого про себя он тайно называл Мишей. Странные у русских имена – черт знает, как понять, как нужно неформально обращаться. В одном из лагерей у него тоже был знакомый Михаил, но там его звали Миха. Для Союза это совсем не подходит, как-то грубо и неотесанно. У хозяйки квартиры был сын. Здоровый, буйный подросток семнадцати лет. Тоже Михаил. Но один раз он услышал, как хозяйка ласково зовет его Мишей. Он тогда удивился, но форму запомнил. И вот она уже подходила намного лучше.       Винсент осторожно вынул одну веточку и поднес к носу. Слабый, нежный запах еще оставался. Миша с тех пор долго не приходил, почти что месяц. И наверняка больше не придет. Поэтому веточка белой сирени и книга Ремарка оставались последним воспоминанием о нем. Горько было это понимать, теплился в глубине души слабый уголек надежды увидеть его вновь. Только бы увидеть, только бы еще раз посмотреть на него вживую, пусть издалека. Только бы знать, что с ним все хорошо. Немец опустил руку на колено, продолжая рассматривать мелкие хрупкие цветы. Коротко затянулся и выдохнул, падая в раздумья.       Поначалу Советы вызывал у него непонимание и чувство настороженности, как всегда бывает с русскими. Черт знает, что от них можно было ожидать после Москвы и Сталинграда. Винсент полагал, что Союз его пристрелит, а он всучил ему деньги, даже особо не задумавшись. По-хорошему, надо было просто взять и смыться в тот же день. Но какое-то терпкое чувство, похожее на совесть, его тогда остановило. Проснулась давно мертвая жалость к нему, такому же уставшему и никому не нужному воплощению, которое когда-то сломало хребет всей его нацистской организации, а теперь было вынуждено метаться в унылом перестроечном быту.       Винсент бережно опустил ветку обратно. Прислонился виском к холодному стеклу, длинно затянулся. Взгляд упал на портрет дочери, который он поставил в потертую деревянную рамку. Непременно рядом с сиренью.       Он не думал, что все еще умеет любить. Да и что может кого-то любить в принципе. Если любовь в нем когда-то и была, то ее очень быстро вытеснила Великая война, потом тюрьма, идеология, новая война… Он умел только привязываться к некоторым людям. Иногда чересчур сильно. И эта привязанность рано или поздно вставала ему боком. Поэтому гораздо проще было глушить все свои оставшиеся чувства, чтобы никогда больше не ощущать вины, страха или боли. А душевная боль, как известно, всегда намного страшнее физической.       Немец зажал зубами фильтр, живо спрыгнул с подоконника и снял турку с огня. Над кофе струился белой нитью пар. Он заполнил эмалированную кружку чуть больше середины. Ручка у нее была слегка сколота. Винсент обхватил ее ладонью и сел на стул, спиной откинувшись на стену. Запил никотиновую горечь кофейной и стукнул чашкой о столешницу, отставляя ее. Второй стул напротив сиротливо пустовал. И снова захотелось, чтобы на нем сидел Миша. Чтобы он непременно был рядом.       Как он в него влюбился – Винсент и сам не знал. Но ясно понял, что именно влюбился, другого расклада здесь быть и не может. Привязался к их долгим, философским разговорам, к Мишиным глазам, к его широким, большим ладоням, к его нелегкому характеру. А у кого, впрочем, на его месте он мог бы быть легким? Было в Союзе что-то такое, что он смог разглядеть только сейчас, сорок пять лет спустя, что манило его разум и согревало давно умершую душу. И что смогло воскресить в нем наглухо похороненные чувства.       Подобную привязанность он испытывал только один раз за все предыдущие годы.       Тогда мир был другим. Начало рокового двадцатого века, убийство австрийского эрцгерцога, громкие заголовки. Он ушел на фронт добровольцем в четырнадцатом году. В шестнадцатом был ранен и едва не лишился ноги, если бы не один талантливый врач. С циничным взглядом, светлыми волосами и низким голосом с баварским произношением. Война свела их вместе, война же потом объединила их на мирном поприще. После восемнадцатого вместе жили в Мюнхене, в его квартире. Он принимал пациентов на дому днем, а вечером замечательно играл на пианино. Винсент брался за любую работу, лишь бы были деньги, которые обесценивались с каждым днем все больше. Они сидели в гостиной, пили шнапс и разговаривали о жизни. Винсент рвал газетные снимки Генриха на растопку. Жаловался ему, что когда-нибудь он сам все наладит, и Германия заживет как прежде, не унижаясь репарациями. Он наигрывал вальс Штрауса и саркастично, но беззлобно ему возражал. Пьяно, в два голоса пели “Wenn die Soldaten”, как когда-то на фронте, и целовались. А потом он вжимал его в кровать, жадно терзая сухие врачебные губы. До тех пор, пока в двадцать третьем сам не сел за ноябрьский путч.       Немец вдавил окурок в железную плоскую банку, служившую пепельницей. Воспоминание отдавалось приятным и одновременно горьким привкусом, однако ничего серьезного больше не вызывало. С тех пор, как они расстались, прошло слишком много лет. Иногда Винсент вспоминал о нем до ареста в 1945, порывался даже найти его в Швейцарии, но быстро себя останавливал, ибо знал, что между ними все было кончено. Его он полюбил за флегматичный характер и профессионализм. А за что полюбил Мишу – оставалось загадкой.       Советы не был похож ни на его единственную любовь, если ее можно так назвать, ни на миловидных французов, которыми он пользовался в годы оккупации, ни на польских проституток, ни на его бывшую жену. Он был как бы вне его представления и контроля, он был сам по себе, был ему равным. Приходил тогда, когда ему вздумается, а не по приказу, спорил с ним, но все равно тянулся к нему, как странник, измученный жаждой, что ползет к оазису. Советы был из одного с ним поколения, из того же двадцатого века, который стремительно подходил к концу. Советы был сильным, намного сильнее и жестче него. Но и он сломался под натиском жизни, потонул как в политическом, так и в экзистенциальном кризисе. Винсент это видел – научился за годы читать характеры людей. Видел, как ему больно и страшно. Когда человек пытается скрыть внутренние метания, то непроизвольно закапывает себя еще глубже. И из этой ямы немцу непременно хотелось его вытащить.       Нет, он не станет святым и не искупит всех своих грехов перед Союзом. Так или иначе, в какой-то мере он оставался Третьим Рейхом, и сам понимал, что простить его нельзя никак. Миллионы человеческих жизней не искупить никакими словами. Но вместо того, чтобы бесконечно падать вниз, можно попытаться протянуть руки к свету. Его жизнь уже, по сути, кончена. А вот Михаила еще можно спасти, если помочь ему встать на ноги.       Странная у них парочка, если разобраться. Союз Советских Социалистических Республик и бывший Великогерманский Рейх, нацистская тоталитарная диктатура. Ныне просто бедствующий зэк и спекулянт, отчего, впрочем, легче не становилось. Иногда ему казалось, что Михаил тоже что-то чувствует к нему. Винсент не мог знать, но внутренне понимал это по его долгим взглядам и излишними для товарищей прикосновениями, которых Михаил явно желал, но избегал. Может быть, ему просто нужен был кто-то рядом, и вся двусмысленность этих действий лишь была додумана его немецким сознанием. В конце концов, менталитет у них был разный. Сколько не изучай необъятную русскую душу, так полностью ее и не поймешь, будучи иностранцем. Нет, Советы его не любит. Даже не потому что он женат. А просто потому, что ничего у них не может быть, и оба это понимают.       На кухонных часах стрелка медленно ползла к десяти. Дождь вновь разошелся, но уже поутих и нервной дробью барабанил по стеклу. Немец неспешно пил кофе и закусывал черным хлебом. Есть не хотелось. Но нужно было. В квартире стояла привычная тишина. До тех пор, пока по коридору не разнесся гулкий стук. Винсент замер с кружкой в руке. По спине прошелся холодок. Неужто за квартплатой пришли? Или из ЖКХ? Черт возьми, как не вовремя! А если снова мнимые “коллекторы” его накрыли? Нет, нет, он ведь не давал никому адреса, его не могли найти. Кто мог прийти в такое время?       Постучали второй раз. Уже более настойчиво. Немец живо соскочил со стула, глянул на свое отражение в окне, пригладил волосы, расправил рубашку. Глубоко вдохнул и выдохнул, сохраняя холодную рассудительность.       Свет в коридоре зажигать так и не стал, оставив только крохотное пламя свечи. На всякий случай поставил к двери старую деревянную швабру. Не исключено, что вполне бесполезную, но чувство вооружения она все-таки создавала. Нервно вздохнув, приоткрыл дверь на небольшую щелку.       –Добрый вечер?       –Тьфу, ты уснул там что ли? – хрипло протянул Советы, прислонившись затылком к пыльной стене. Волосы, как и одежда, были насквозь промокшие, а глаза из карих стали какими-то выцветшими. – Стучу-стучу и хоть бы хны! Я уж думал интернационал запеть, может, на это бы хоть откликнулся.       –Черт возьми, идиот, да ты меня напугал до смерти… – немец хмыкнул в ответ, но тут же поймал его серьезный взгляд и поник.       –Так к тебе можно?       Винсент отошел назад, пропуская его в узкую прихожую.       –Ты чего так поздно? – он замкнул квартиру и вдруг нахмурился, стоя совсем рядом с Союзом. – Подожди, ты пьяный что-ли?       –Чего? – Михаил попятился назад, но неловко вперился спиной в шкаф и, похоже, ударился о полку. – Да еп!.. Ну и темень у тебя тут… Ты хоть сам что-нибудь здесь видишь?       –Осторожно, дурень! – немец резво ринулся вперед и придержал дрожащую полку рукой, своим лицом почти касаясь чужого. – Да от тебя спиртом несет! – он всплеснул рукой.       –Это не от меня… – устало фыркнул Советы и снова отпрянул, но медленнее. – Это… Мх, долгая история, – он помолчал с минуту, беспокойно кусая краешек губы. – Слушай, Винсент, можно мне… У тебя перекантоваться на ночь? Всего на одну, не больше. Мне просто больше некуда идти.       Немец остановился напротив него и поднял глаза в удивлении. Даже в тусклом освещении было заметно, насколько помятым и жалким сейчас выглядел Советский Союз. И поэтому фраза, сказанная вполне обычным тоном, приобрела какой-то болезненный оттенок. Винсент тяжело вздохнул и сложил руки на груди.       –Можно. Если понадобиться, то можешь остаться и подольше.       –Да ты не переживай, мне только поспать бы где, да и всего. Можно даже просто на диване, я привык, – он пожал плечами, коснулся рукой затылка и зашипел. – Тьфу ты, опять об эту чертову полку долбанулся… Нет, я со своей зарплаты тебе здесь точно новую мебель куплю.       –Боюсь, хозяйка не оценит. Ее любимый шкаф, – Винсент усмехнулся и сочувствующе оглядел гостя. – Ты что, пешком ко мне добирался? Мокрый до нитки поди. Дай-ка мне твое пальто… – он протянул было руку, но Михаил снова отошел на шаг назад. Взгляд его был тяжелым и бегающим, как у раненого зверя.       –Не надо, не надо, я сам… – затараторил Советы и ловким движением стянул с себя пальто. Форменный пиджак намок меньше, но был заметно влажным. Ботинки были усыпаны мелкими каплями и пятнами налипшей грязи. По полу расплылась прерывистая лужа. Немец покачал головой. Почему-то в таком виде Михаил напомнил ему мокрого медведя.       Винсент пробормотал что-то на немецком, взял свое деревянное орудие, нацепил тряпку и тщательно вытер вздувшийся линолеум.       –Где у тебя тут ванная? Налево? – Советы сделал было осторожный шаг, но немец махнул на него шваброй.       –Куда пошел?! Я только вчера тут убирался! – с интонацией женатого человека фыркнул он. – Налево. Обувь-то сними, будь товарищем, в конце концов.       –Извини, – тихо отрезал Союз, прежде чем разуться.       В ванную зашли вместе. Винсент предусмотрительно вынул из шкафа две вешалки, на которые разместил советские пальто и пиджак. На дно ванны с них капала вода и словно маленькая речка растекалась по трещинам в побелке. Михаил сел на бортик, ссутулившись. Выражение лица застыло в печальной задумчивости. Под глазами просели ясные морщины и синие круги. От бессонницы так и не избавился. Коричнево-русые волосы прилипли к голове и лежали в неотесанном беспорядке. Две верхние пуговицы рубашки были расстегнуты. Винсент расправил висящие на перекладине вещи и настороженно окинул его взглядом. Советы молчал и холодно пилил глазами стену.       –Что-то случилось? – он мягко тронул его за плечо.       –Аа?... – Михаил дернулся и отстранился. – Нет, это все… Это так, – он вздохнул и провел ладонью по лицу, потирая переносицу. – Черт возьми, совсем забыл… У тебя вытереться есть чем-нибудь?       Немец снял с крючка вафельное полотенце.       –Можно мне…?       –Я сам, – Советы решительно вырвал у него полотенце, начав вытирать волосы на скорую руку, но вскоре снова зашипел от проступившей боли. Свою силу он явно не рассчитал.       –Михаил, давай я помогу, тебе ведь...       –Винсент, не надо.       –Миша! – он схватил его за запястье и серьезно заглянул в глаза. – Да что с тобой такое? Ты меня боишься?       –Я? Тебя? Ишь чего выдумал! – отрезал Союз и попытался вырвать руку.       –А в чем тогда дело? – немец вцепился в него мертвой хваткой и развернул к себе. Михаил упорно не хотел держать с ним зрительный контакт, поэтому плавающе обводил глазами всю комнату.       –Тебя это не касается. Это личное, – он почти что прорычал каждую букву и замолк, снова падая в свои мысли. Винсент на вздохе прошептал жалобное “Mein Gott” и закатил глаза.       –Я не сделаю тебе больно, просто помогу, – чуть мягче произнес он, слегка ослабив захват.       – ...Ладно, – безразлично процедил Советы после напряженного молчания.       Немец взял полотенце и бережно вытер короткие пряди. Про себя отметил, что седых волос у него значительно прибавилось, но вслух не сказал. Отчего-то сердце прожгла нежная забота к Михаилу, и даже просто касаться его было приятно. Особенно после долгой разлуки. Тревогу вселял разве что его не совсем здоровый вид и поведение, с которыми, впрочем, он сегодня же и разберется.       Винсент вскоре покончил с вытиранием и взял с полки пластиковый гребешок. Черные зубчики мягко скользили в океане густых волос. Союз слегка прикрыл веки. Кажется, ему это тоже пришлось по нраву. Немец неспешно расчесал все запутанные прядки и аккуратно уложил их по своей привычке. Михаил искоса глянул на себя в зеркало и усмехнулся.       –Так лучше, не правда ли? – немец едва видно улыбнулся и провел ладонью по его сильному плечу. Внутри зрело смутное беспокойство.       –Да… Наверное, – Советы ответил отстраненно. – Слушай, у тебя… Поесть что-нибудь будет? С утра туда-сюда бегал, даже поужинать не успел.       Винсент задумался, продолжая поглаживать его по плечу.       –Я кофе сварил, но… Тебе на ночь лучше не стоит. Чай вроде оставался, я тебе заварю с календулой. А поесть… – он горько вздохнул. – Хлеб, макароны да и все. Тут поблизости и нет ничего даже на рынке. В застенках у меня еще банка тушенки оставалась, кажется, могу открыть.       –Фу, нет, – Михаил поморщился. – Я этой тушенки с гречкой в сороковые годы так нажрался, до сих пор блевать тянет…       –А сейчас?       –Что сейчас? – он непонимающе глянул на него через зеркало.       –Сейчас не тошнит? Ты бледный какой-то.       –Да у тебя самого вечно морда как мел, – он фыркнул. – О себе б подумал.       –Я бледный потому, что я немец, – Винсент свел брови к переносице. – А ты потому что что-то мне не договариваешь.       –Винсент, – Михаил резко встал и отошел к дверному проему. – Послушай меня сейчас, пожалуйста. Я не прошу чего-то сверхсложного, просто поспать у тебя и немного поесть. Мне не нужны сейчас никакие разговоры или рассуждения. Я тебе доверяю, – последнюю фразу он произнес довольно сухо, но правдиво. – Я знаю, что... Ты не откажешь мне. И я правда тебе за это благодарен, – он сложил руки за спиной и выпрямился во весь рост. – Но есть вещи, о которых ты знать не должен. И о которых говорить я не буду. Я прошу, просто оставь меня.       –Зачем ты пришел ко мне, если совсем не хочешь, чтобы я был рядом? – Винсент с силой сжал в руке расческу.       –Хочешь правды? Хорошо, я скажу: меня выгнали из дома, – Союз саркастично хмыкнул. – У всех моих знакомых жены, семьи, не могу ж я ни с того ни с сего в десять часов вечера заявиться и попросить ночлега.       –А ко мне, то есть, ты так заявиться можешь? – он не дрогнул ни одной мышцей лица, но сменил тон на предельно холодный. – Я, по-твоему, тихо все стерпеть должен? Михаил, если я не выказывал чувств сорок с лишним лет назад, это не значит, что у меня их нет.       –Какие еще чувства? Жалость, что-ли? Или презрение? А впрочем, это и неважно. Если тебе так трудно, я уйду сейчас же.       –Михаил.       Немец вновь схватил его запястье. Советы не попытался извернуться, но смотрел все больше с немой злобой.       –Я не выгоняю тебя. Просто мне неприятно, что ты скрываешь что-то от меня.       –Я уже сказал тебе. Я не намерен это обсуждать. – он раздраженно выдохнул. – Я не хотел тебя ранить. Просто я так не могу.       –Просто проблемы надо решать словами, а не бегать от них по чужим квартирам. – Винсент сам резко отпустил его руку, приняв безразличное выражение лица. – Макароны в холодильнике. В верхнем шкафу стоит чайник. Я тебе постелю у себя. Диван-таки раскладывается, к твоему сведению.       –Спасибо, – Советы прошептал на выдохе.       –И если тебе нужно побыть одному, то совершенно не обязательно мне хамить.       Советы на этот раз учтиво промолчал. Винсент тенью проник в коридор. Крохотный огонек свечи тонул в луже растаявшего воска. Он мигом задул ее и прошел в комнату, служившую спальней. Керосинку на этот раз зажег, уже ничего не опасаясь.       “Я не намерен обсуждать…” Слова рефреном звучали в голове. За то время, что они не виделись, у Михаила явно что-то случилось, что выбило его из колеи. Но почему он снова замыкается от него и ничего не хочет говорить? Что могло быть такого, что настолько сильно его взволновало? Политика? Проблемы в государстве? Обнаглевшие чиновники? Нет, о политике он бы ему рассказал, это не было тайной, скорей уж деталью повседневного обихода. “Меня выгнали из дома…” Винсент задумался, со скрипом раскладывая диван. Может, проблемы с женой? Как же ее звали… Один раз он слышал ее имя от соседки, но все никак не мог припомнить. Вполне возможно, что жена, хотя до конца уверенным он быть не мог. Миша не рассказывал об их отношениях. Он и не спрашивал. Любил ли Михаил ее – вопрос сложный. Если бы у них все было хорошо, то он наверняка бы не стал бегать к нему за разговорами. С другой стороны, в прошлый раз он сам заметил, что именно брак мешает ему… В этом точно нужно разбираться. Только бы найти подход.       Немец бережно застелил жесткий диван и сел на край, сложив руки в замок. Стены были тонкие, почти что картонные, и он слышал, как совсем рядом свистел чайник и гремела посуда. В голове все еще стоял нерешенный вопрос – что сделать? Очень хотелось просто подойти и поговорить нормально, но вряд ли это то, что сейчас нужно. Пожалуй, лучше действительно пока что дать ему побыть одному. Винсент вздохнул и обнял свое предплечье одной рукой. С кухни слышались тяжелые шаги и скрип вилки. Вскоре зашумела вода, и все внезапно стихло. Будто с пластинки соскочила игла патефона. Михаил не приходил. Но в коридоре лежал оранжевый лоскут света со стороны кухни. И его грузная тень. Так они и сидели, не в силах на что-то решиться. Вдвоем в одиночестве.       Щелкнул выключатель. Тень дрогнула и утонула во мраке. В дверном проеме показался высокий советский силуэт. Михаил прислонился виском к краю стены и скучающе оглядел обстановку. Винсент поднял на него взгляд. В мягком керосиновом свете он все еще оставался бледным и каким-то похудевшим. Впавшие щеки и мутный взгляд прибавляли возраста.       –А ты что, до сих пор сирень не выкинул?... – он вдруг разрезал тишину хриплым вопросом. Немец встрепенулся.       –Да.       –Почему?       –Она красивая. О тебе напоминает.       –А ты что, скучаешь? – Союз вдруг встретился с ним глазами.       –Скучаю. Даже если тебе кажется, что нет… – немец поднялся со вздохом и посмотрел на часы. Без двадцати одиннадцать. Быстро же утекают минуты. Он остановился в проеме напротив него. Будто бы случайно задел своей ладонью чужую. И вновь заглянул в глаза, чувствуя незримую пропасть между ними.       –Gute Nacht, – он не решился сказать по-русски, но с едва заметной нежностью прошептал по-немецки. Михаил промолчал. Но слегка смягчил выражение лица. Винсент зашел на кухню, притворил дверь. С металлическим грохотом достал с балкона старую, пропахшую нафталином раскладушку. Задвинул стулья, кое-как сумел разложить ее. Второго комплекта белья у него не имелось; на железные кольца постелил только лишь изломанный полосатый матрас и подушку с расплывчатыми цветочками. В качестве одеяла была только сероватая простынь. В теле чувствовалась ломота и вялость. Он сел на постель и подпер щеку рукой. За окном гулял ветер и заунывно пел на флейте водосточных труб. Соседние окна горели блеклыми акварельными пятнами. Черные очертания деревьев гладили шелковой листвой карниз. Он чувствовал, что устал до невозможности, но не мог спать.       Когда человек страдает в болезни, еще сильнее страдают вокруг его близкие. Тяжело видеть его мучения, хочется непременно быть рядом и самое дорогое, что есть, отдать, лишь бы только облегчить их. А еще тяжелее видеть его боль и сознавать, что ничего с ней не можешь сделать. Бессилие – страшное чувство.       Винсент опустил голову на подушку, не раздеваясь. Согнул ноги в коленях и по привычке обнял себя руками. Прислушался, но ничего толкового не услышал. Только тиканье часов и тонкий тенор ветра. Видно, Михаил тоже лег. И наверняка тоже не спит. Думает. Все-таки разум, как ни крути, в большинстве своем делает людей несчастными.       Немец сомкнул веки и уткнулся носом в вязкую перину подушки. Сон не шел. Минуты слились в одну тягучую, как гуталин, пелену. Ощущение времени и пространства притупилось, словно их и не существовало вовсе. Была лишь черная пустота и какая-то терпкая фантомная боль. Он ворочался с одного бока на другой, то сгибал, то разгибал здоровое колено, тщетно пытался найти удобную позу. Голова болела, хотелось спать, но провалиться в сон не получалось. Во рту засела сухость. Все мысли пленил один лишь Советский Союз.       Немец перевернулся на спину и уставился в потолок. Ржавеющая люстра устрашающе нависала над головой. Где-то засигналила машина, залаяли собаки. Сколько прошло времени – черт его знает. Вроде пятнадцать минут, а вроде и два часа. В уши била мертвая тишина. Он вздохнул и закрыл лицо рукой. И вдруг снова услышал шаги. Глухие, как будто под водой. Винсент встрепенулся, но тут же остановил себя, сев на постели. Неожиданная радость перебилась липким страхом. Союз не спит и ходит из угла в угол, словно тигр в клетке. Но что сделать? Стоит ли сейчас его трогать? Может, так и оставить все? Может, он прав, и им стоит все это закончить?       Винсент сжал край простыни, на которой лежал. Нужно поговорить, нельзя все оставлять вот так. Но ведь он оттолкнет, рявкнет, может быть, вообще уйдет и не вернется никогда… Оставить или вмешаться – извечный выбор, вопрос, ответ на который каждый человек находит сам. Немец глубоко вдохнул, откинул покрывало и решительно встал. Нет, он выбирает вмешаться. Оставить его сейчас – все равно, что предоставить пистолет, чтобы застрелиться. А если он любит Михаила, он не может так поступить с ним.       Бесшумно, как мышь, он проскользнул в коридор. Побеленная дверь тихо скрипнула, словно бы недовольно вздрогнула. Михаил в темноте ходил из стороны в сторону возле окна, но, заметив его, чертыхнулся и остановился. Свет в комнате не горел, но Винсент уловил две черные точки чужих глаз и нахмуренные брови.       –Ну? Так и будешь со мной играть в партизана? – наконец спросил немец, складывая руки на груди. Советы раздраженно вздохнул.       –Ну что, что ты ко мне привязался? – он всплеснул руками и устало пригладил волосы одной ладонью.       –Тебя ведь явно что-то гложет, – Винсент бесстрашно прошел вперед, но внутри чувствовал смутную тревогу, словно охотник, загнавший зверя в капкан.       –Гложет. Только тебе-то какая разница? – Михаил не стал отступать на этот раз и, расправив широкие плечи, напором наступал навстречу.       –Я хочу тебе помочь.       Немец остановился всего в метре от него, не отрывая взгляда. В карих омутах горел злостный огонек.       –Помочь? Потому что денег больше не у кого достать, да? – Союз пренебрежительно фыркнул. – В самой еврейской манере повелся меня обворовывать… Что, думаешь, я этого не понимаю? Тебе ж ничего не стоит старого дурака послушать и что-то там сказать утешающее… Удобная работа, не правда ли? И делать ничего не нужно, и гением себя считаешь… Ой, на что я только с тобой связался?... – он провел по лицу рукой и поморщился.       –Нет, Миша. Ты так и не понимаешь, – немец сделал твердый шаг вперед, сокращая расстояние. – Мне не нужны деньги. Мне нужен ты. Настоящий, а не тот, кем ты себя выставляешь.       –Я и есть настоящий. Весь перед тобой, – холодно отчеканил Советы. Винсент покачал головой. – То, что тебе это не нравится, это только твои проблемы.       –Я знаю, что ты другой.       –Да что ты, мать твою, знаешь…       –Знаю, Миша. И потому я хочу тебе помочь. Потому что это правильно, – немец слегка смягчил тон и сделал его более уверенным. Волнение с каждой секундой отступало назад.       –Правильно? – глаза Союза, казалось, вспыхнули еще больше. Он махнул рукой и вновь начал торопливо шагать от одной стены к другой. – Правильно! Да что ж вы все уцепились-то за это слово?! Каждый встречный теперь знает, как правильно жить и как правильно страной управлять! Один я, дурак, не знаю, почти семьдесят лет же на престоле сижу! Правильно, сука, было в двадцатом году, когда мы Колчака в шею гнали из Сибири. И в тридцать седьмом, когда вот таких вот знатоков ставили к стене или в ГУЛАГ ссылали! А теперь ни черта не правильно! – Советы бессильно опустился на край дивана. Немец осторожно сел рядом, сложив руки в замок, и сочувствующе оглядел его.– Я вот все, все зло могу простить, кроме предательства. И вот такого бахвальства. Одно дело еще эти все демократы мне перечат, они-то чиновники, им до меня дела нет, но когда мне собственный сын свои условия ставить начал, этого я стерпеть не могу! Ладно Артур, я уж давно заметил, что он этой ерундой увлекся со своими “национальными героями”, но Сергей! – он гневно стукнул кулаком по колену и вздохнул.       –Что он?       –Суверенитет объявил, подонок! И брат за ним подхватил тут же! Тьфу, как сговорились, твари! – Советы вперился глазами в стену. – А ведь я ждал когда-нибудь такого… Но думал, может, пронесет, может, я ошибаюсь… Нет, не ошиблось мое чутье. Предательство – самое страшное зло на моей памяти, и почему-то именно оно меня так всю жизнь и преследует… Как сильно бы я от него не отбивался.       –...Знаешь, я много об этом думал, – спокойно ответил немец после молчания, слегка придвинувшись. Союз покосился на него в немом вопросе. – Мне кажется, самое большое зло это все-таки человеческое равнодушие.       –Почему это?       –Потому что именно с такого молчаливого согласия и происходят все преступления, о которых ты говоришь.       Встретились взглядами. Горький, напряженный Союза и светлый, флегматичный – Винсента. Михаил всмотрелся в него, словно в зеркало, и вдруг сжал пальцы до белых костяшек.       –А, ну конечно, вы-то у нас, товарищ фюрер, никогда не были равнодушными… Не тебе, Винсент, ой не тебе меня этим попрекать.       –Я не попрекаю. Я тоже в прошлом далеко не святой апостол, и ты это знаешь, – ровно ответил немец. – Я не отказываюсь от своих деяний, но прошлое прошло, как бы глупо это не звучало. Для нас обоих, Михаил. Поэтому теперь важно то, какие мы есть сейчас, а не какими когда-то были.       –Я не знаю, какой я сейчас… – Советы рвано усмехнулся. – Ты сам все видишь. Злой, циничный, слабый… Тебе-то, наверное, приятно меня таким видеть, – он вдруг напрягся всем телом, как бы перед прыжком, и посмотрел на него исподлобья. – Приятно знать, что я теперь такой. Пусть разбил меня не ты, а время… А впрочем, может, ты еще успеешь? – Союз резко схватил его за воротник и притянул к себе, почти что раздувая ноздрями пар.       Винсент ощутил, как сердце в грудной клетке начинает бешено биться как будто в конвульсиях. Схватил Михаил больно, почти что за кожу, и немец теперь полностью находился в его лапах. Даже больше, нежели тогда, когда он вжал его в стену в парке. Разделяли их лица всего лишь мизерные миллиметры. Советы был совсем рядом, как он и хотел. Живой, пышущий жаром и устрашающий. И в то же время раздираемый своими чувствами изнутри. Винсент это знал.       –Ну признайся, фриц, ты ведь меня тоже ненавидишь? Ненавидишь же?! – тихим голосом прорычал Союз, сжимая пальцы. – Ты вот сейчас мне говоришь, что мне помочь надо, а сам ведь только разнюхать мои слабости хочешь, пока я в таком состоянии? А? Говори, чего ж язык проглотил? Я же вижу, смотришь ты на меня волком, я знаю, ты тоже когда-нибудь уличишь момент и мне под ребра нож вставишь! В тридцать девятом я это знал, и сейчас знаю!       Винсент учащенно вздымал грудь и молчал. В кровь врезался адреналин, по телу бегали иглистые мурашки. Руки слегка тряслись то ли от нахлынувшего животного страха, то ли от неопределенности положения. Он чувствовал на щеке горячее дыхание Союза и запах его одеколона, перемешанного с нотками спирта. И как-то внутренне ощущал его противоречивые эмоции.       Но в одном Советы был прав. Нужно было уличить момент. И он, кажется, подвернулся.       –Ненавидишь ты меня, блядь нацистская… Я это знаю, – сквозь зубы повторил Михаил.–Такого как я невозможно любить.       Винсент не стал слушать больше. Только решительно подался вперед и, обхватив чужое лицо руками, накрыл его губы своими. Страха не было, боли тоже. Только четкая уверенность в правильности своих действий. Немец бережно гладил пальцем растрепанные волосы Советов, целовал искренне и мягко. Без оттенка какой-то пошлости или страсти, а лишь с одним-единственным чувством привязанности и, кажется, любви.              Михаил поначалу дернулся, будто хотел отпрянуть, но вскоре замер. Хватка его быстро ослабла, а руки переползли на худые немецкие плечи. Он отвечал на поцелуй очень смазано и неумело, но впервые за вечер никак не пытался оттолкнуть. Кажется, даже наоборот, хотел прижать к себе сильнее. Немец осторожно отстранился, пытаясь поймать его взгляд. Янтарные глаза влажно блестели. В них не осталось ни тени злости.       –Ненависть – адское топливо, я знаю по себе… – полушепотом произнес Винсент, тыльной стороной ладони поглаживая его висок. – Но есть нечто сильнее ненависти. Жаль, что понял я это только спустя сорок пять лет лагерей, а не много лет назад, когда это было так нужно.       Михаил не отвечал. Только лишь изумленно продолжал смотреть в чужие глаза, которые теперь казались самыми родными. Винсент обеспокоенно прогладил ладонью по его плечу и взял за руку.       –Все хорошо? Тебе было неприятно? – мигом спросил он, сжимая сухую советскую ладонь. Союз неровно замотал головой.       –Нет, не в этом дело… – слова у него выходили тяжелыми и прерывистыми, словно он говорил их под анестезией. – Просто я… Я… Как же это все? – Советы отвернулся и, казалось, еще сильнее побледнел.       В комнате повисло неловкое молчание. Винсент не убирал своей руки, пытаясь как-то успокоить его, быть наконец рядом, а не порознь.       –Почему ты это сделал? – Союз не смотрел на него. Словно и не видел его вовсе, а глядел куда-то в вечность. Или в собственные мысли. Немец закусил уголок губы и вздохнул. Стоит ли сейчас говорить? Поймет ли он? Может, оставить эти чувства при себе? Вопросы душили и не давали решиться на ясный ответ. Что, если все это правда безответно? Нет, нет, не похоже, иначе бы Михаил так себя не вел.       “Страх, – промелькнуло в голове. – Он снова боится?...”       –Потому что я тебя люблю, – Винсент произнес фразу тем же спокойным, обыденным тоном, поглаживая чужую ладонь. Советы в еще большем удивлении посмотрел на него вполоборота.       –Любишь? Ты, черт возьми, можешь любить?       –Я не знаю, Миша. Мне кажется, что я тебя люблю, по крайней мере, – он пожал плечами. – Были люди, которых я хотел. Были те, с кем просто приятно было быть рядом. Я знал, что с ними не будет никаких стычек и проблем… Были те, к кому я привязывался, – немец проглотил комок в горле, вспоминая о детях. Но сейчас было не время. – А ты… Мне хочется быть с тобой потому, что ты – это ты. С твоим характером и привычками. И с твоими проблемами. Мне хочется помочь тебе, потому что… Мне хорошо, когда хорошо тебе. Вот и все. Наверное, это и есть любовь? – он усмехнулся. – Я не чувствовал подобного уже много, много лет.       Михаил вдруг сам сжал его руку, опустив плечи. В глазах мелькнула задумчивость и легкая грусть.       –Но за что ты мог меня полюбить?       –Я сказал тебе. За то, что ты – это ты. Женщины мне часто говорили, что любят не за что-то, любят просто так… Когда я был немного моложе, этак на полвека назад, я им не верил. Но сейчас я сам это понимаю.       Советы тяжело вздохнул и потер свободной рукой переносицу.       –Прости меня, – трепетно прошептал он, вновь отвернувшись. – Пожалуйста, прости…Я сам не свой. На Лину наорал, на тебя вот… Тебе нужен кто-то получше меня. Я слишком несдержанный.       –Потому что ты вечно глушишь свои эмоции, а потом они так спонтанно вырываются, – по-врачебному вставил Винсент. – Злиться нормально. Бояться тоже. Чтобы быть сильным лидером, тебе вовсе не обязательно быть бездушной машиной… Уж поверь. Так что у тебя там с… Линой, да?       –Да ничего, – фыркнул Советы. – Я последние дни возился с этими сраными суверенитетами, бегал туда-сюда, измотался как собака. Домой пришел просто поесть по-нормальному и упасть поспать. И вот именно же в этот вечер ей надо ко мне пристать! – он устало провел ладонью по лицу и зажмурился на мгновение. – Она напилась. С подружками там где-то или сама, я уж не знаю… И решила, что у нас давно не было. А я на нервах весь, мне сейчас не до того. Ну, поцеловал ее, попытался отвлечься – не получилось. Не могу я в такой обстановке, ну не тянет меня. Оттолкнул ее. Сначала вежливо, чтоб не обидеть, но она за свое. В общем говоря, поругались…       –И ты, балбес, прибежал ругаться ко мне, – немец в который раз за день закатил глаза.       –Ну а к кому еще я мог пойти? – он виновато развел рукой.       Винсент помотал головой и нежно коснулся губами его щеки. Союз вспыхнул, словно красноармейское знамя. Но не оттолкнул. Немец тихо посмеялся. Балбес, но все-таки его одного. Теперь точно.       –Винсент, это… – Михаил ненавязчиво отстранился. – Разве это все не болезнь? Это ведь ненормально.       –Что ненормально – любить?       –Хрен с ним, с тем, что я женат, но ведь мы оба – мужчины… – он нервно вздохнул. – Такого не может быть. Это по закону преследуется, да и ты же в целом тем же самым занимался. Товарищ ариец.       –Я этим лично никогда не занимался. На это были низшие чины. А условия диктовала партия, поэтому и приходилось всех окологомосексуальных ссылать в концлагеря. Хотя я с Гитлером никогда не был согласен во всем, – немец презрительно прошипел последнюю фразу. – Но если ты… Не испытываешь ко мне ответных чувств, то извини, я не стану тебя трогать. Просто забудем все, что сейчас было, и будем только лишь говорить.       –Нет, я… – Михаил снова запнулся на полуслове. – Я… Мне хочется быть с тобой. Мне хочется, чтобы ты был рядом, потому что ты единственный меня понимаешь. Потому что ты пережил то же, что и я. Потому что ты привлекаешь внешне. Манишь к себе. Я пытался от этого избавиться, не думать, забыть… Но это только сильнее возвращало меня к тебе.       –Так вот почему тебя так долго не было… Я уже было заволновался.       –Я думал, что если я пресеку все наши встречи, мне станет легче. Но получилось как раз наоборот.       –От себя не убежишь, Миша… – немец осторожно положил голову ему на плечо. – И все-таки это правильно, что ты пришел ко мне.       –Я все еще не понимаю, что мне стоит делать и чувствовать… – Советы дрогнул плечом и замер. – Тьфу ты, ведь был же я нормальным человеком, нет, потом появился ты, и все пошло по наклонной… А я ведь не педераст.       –Ты нормальный… Успокойся, – уставше ответил Винсент. – Просто ты запутался. И очень не вовремя оказался в одиночестве.       –Нет, – решительно отрезал он. – Просто я очень виноват перед ней… Что все так получилось. И что мы теперь живем вот так. Поэтому и бегаю к тебе. Потому что когда-то очень сильно ранил ее.       Немец прикрыл глаза и помолчал с минуту, думая, что стоит ответить.       –Ты любишь ее?       Михаил прижался к нему виском и отстраненно смерил тяжелым взглядом стену.       –Я думал, что люблю ее, но потом… – он напряженно сжал челюсти и замолк. – Потом я ошибся. И эта ошибка стоила мне счастливой семейной жизни. А может, и жизнь эта была ошибкой. По крайней мере, теперь я вроде как люблю тебя… – Советы неуверенно зарылся носом в крашенные сухие волосы. – Но мне, пожалуй, нужно время, чтобы это принять.       –Времени-то у нас теперь сполна… – Винсент усмехнулся и прильнул губами к его шее, едва касаясь кожи. – Если тебе оно нужно, я не стану давить. Только, пожалуйста, Миша, – немец поднял голову и серьезно посмотрел ему в глаза. – Не молчи. Ничего от меня не утаивай, если тебе плохо. И… Позволь мне касаться тебя.       –Я разве тебе раньше запрещал? – он приподнял уголки губ в легкой усмешке.       –Нет, но я должен был спросить, прежде чем беспощадно тебя лапать.       –Ширинку только не трогай, сволочь, а то обратно в Мурманск у меня точно сядешь!       –Verstanden, verstanden, mein Kommandant! – немец улыбнулся в ответ.       –Послушай, а можно я?… – Михаил вопросительно окинул его взглядом. Винсент пожал плечами, изогнув одну бровь. Советы, немного помедлив, сам подался вперед и ввязал его в поцелуй. Короткий, неумелый, но искренний.       –Mein Herze… – на выдохе прошептал немец ему в губы, не особо задумываясь о том, что Михаил его поймет. – Мне все же кажется, тебе нужно поспать. Поздно уже.       –Винсент… – Советы нервно закусил губу, отводя глаза в сторону. – Пожалуйста, не оставляй меня.       –Я не могу ничего обещать…       –Нет, сейчас не оставляй, – несколько сконфуженно добавил он. – Просто… Будь рядом. Посиди, полежи – неважно. Мне с тобой спокойнее.       –Ах, так вот в чем дело… – немец улыбнулся. – Если уж так… То я готов быть рядом.       –Спасибо.       Часы размеренно тикали. В комнате стоял сизый мрак. Форточку открыли на проветривание, чтобы не было душно. Занавески растрепал свежий летний ветер. Слышалось гудение машин и шелест листьев. Михаил был совсем близко, прямо под боком. От него веяло спокойной силой и надежностью. Винсент без зазрения совести обнял его рукой и уткнулся носом куда-то в область ключицы. Он в свою очередь коснулся губами его лба и прижал к себе. В темноте Винсент слышал его ровное дыхание и даже будто бы сердцебиение. И никогда в жизни еще не чувствовал себя таким счастливым.