Излом

      Утро настигло его внезапно, подкравшись откуда-то из-за горизонта. Бледно-желтый, как молочная пена, свет прошелся сквозь пыльные стекла. За окном было тихо, и только машины едва слышно гудели где-то вдали. Михаил перевернулся с одного бока на другой, что-то промычал и разлепил веки. Из темноты выплыли знакомые очертания диванного подлокотника и комода с лакированными дверцами. По куцым занавескам и темно-фиолетовым шторам пробежался ветер, словно волна по морской глади. Он устало потер переносицу одной рукой, второй продолжая обнимать подушку. Голова гудела, в ногах чувствовалась тянущая тяжесть. Вчерашний день был все-таки слишком напряженным. Тем более, для его-то возраста.       Михаил собрался с силами и медленно сел на постели, ссутулившись. Огляделся, будто ища какой-то опоры или спасения, сложил руки в замок, опершись локтями о колени. Было ощущение какого-то вязкого тумана или сна, но он вроде бы уже и не спал. Винсента рядом не было— он снова чем-то занимался на кухне, судя по звукам. Утром по обыкновению сотня мыслей уже крутится в голове, каждая перебивает другую, обо всем необходимо не забыть, все нужно исполнить… А сейчас стояла тишина. Спокойная, размеренная, словно и не было ничего в его жизни такого, что могло выбить из колеи настолько сильно. Советы опустил плечи, как-то машинально вдруг провел ладонью по застиранному одеялу. Тихо посвистывала газовая конфорка на кухне, что-то кричали дети под окном, задумчиво подвывал ветер, гуляющий между рам. Он был здесь, в этой маленькой, похожей на ящик комнате. Не был государством, не был политиком и уж тем более мужем. Был просто человеком, уставшим от жизни и от самого себя. И ничего больше.       Михаил коротко вздохнул. На груди не лежала та чугунная тяжесть, какая раньше придавливала его к кровати. Было как-то легко и даже чересчур свободно, даже несмотря на головную боль. Впервые за…сколько? Десять? Двадцать лет? Нет, считать ему сейчас не хочется… А ведь причина тому была совсем простая. Он наконец скинул с души тяжкое бремя, которое гложило его последние эдак полгода. Наконец-то смог преодолеть собственное вранье и отступление; принял бой так, как нужно было, и в итоге сам оказался повержен любовью. Чужой, странной, неизведанной, но, как оказалось, искренней и настоящей.       Союз нахмурился и сжал между пальцев ткань. Впрочем, а было ли все это вчера? Весь этот разговор, касания, взгляды, чертов поцелуй и ночь вместе… Слишком уж нереально, литературно это все. Да разве так в жизни бывает? Чтобы они, две мощнейшие страны, на исходе лет встретились и полюбили друг друга? Чтобы все было так просто, так по-человечески, без лишних слов и драм? И самое главное— чтобы ему, Третьему Рейху, хватило духу отступиться от прошлого и простить? Бред, черт возьми, ну что за бред!       Михаил закусил внутреннюю сторону щеки. Нет. Нет, все-таки не бред– решительно ответил он самому себе каким-то другим голосом. Если бы то был сон, вряд ли бы он сейчас сидел на немецкой квартире, да еще и в таком несуразном виде. Если бы все это был просто мираж, он никогда бы не чувствовал себя так. Эйфория от обмана проходит быстро, а вот честный диалог помогает лучше любых других средств. Как все-таки странно: меньше всего мы можем поверить в то, что было на самом деле. И готовы принять за истину любую чушь, если не хотим посмотреть правде в глаза.       Советы встал и покосился на зеркало, стоящее рядом. Растрепанные, седые волосы, мятый воротник рубашки, лиловые пятна под глазами, серебряная щетина… Почему-то вспомнились карикатурные кулаки и крестьяне со старых-старых плакатов Гражданской войны. С изможденным лицом, ветхой бородой и грустными глазами. Только вот вряд ли его теперь можно причислить к ним. Но язык не повернется бросить “ночка не из лучших”. Лучшей ее все-таки сделал Винсент. Как именно– уже неважно.       Михаил потянулся, разминая плечи. Суставы немилосердно захрустели. Поясница выгнулась слишком сильно, и Советы, чертыхнувшись, накрыл ее ладонью. Он поправил пуговицы на рубашке, как мог, расправил брюки и подошел к окну. Серый асфальт дороги закрывал собой синенький пятиэтажный дом. Внизу лениво качали ветками ясени и клены. Облезлые железные качели плавно летали взад-вперед, поскрипывая, как фальшивая струна. Михаил прислонился виском к форточке, сложив руки на груди. От стекла шел еле заметный холодок, от солнца— мягкое тепло. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Последние дни срослись в какой-то непонятный, мутный комок, поэтому воспоминания отрывочно всплывали в памяти, словно обрезанная кинолента.       –Я так понимаю, ты уже в конец охренел. – Союз постучал пальцами по крышке стола в раздражении.       Они стояли в его служебном кабинете. Наедине. Только что окончился съезд народных депутатов. Здание правительства опустело. Вечер был летний, но холодный и синий. Больничный свет люстры конусом падал на бархатный ковер. Плакатный профиль Ленина смотрел то ли в коммунистическое будущее, то ли в стенку шкафа. За окном гулял сизый ветер, и тихо стучали застежки на окнах.       –Подбирайте соответствующую лексику, товарищ СССР. Не в колхозе находимся. – РСФСР отрапортовал с сухим спокойствием. Он смотрел на него исподлобья. Нагло, но при этом твердо. На плечах лежал щегольский черный костюм, строгая рубашка, галстук. В углу пиджака красовался маленький жестяной триколор. Лицом он очень сильно походил на отца. А своей вычищенностью— на американца.       Товарищ СССР саркастично усмехнулся.       –Я в такой ситуации, Сережа, извини, других слов подобрать не могу. Я вещи привык называть своими именами, – он оперся обеими ладонями о стол и заглянул сыну в глаза. РСФСР свел брови к переносице, но взгляда не отвел, не отступил. Весь в него. – и это, Сережа, для меня нападение без объявления войны.       Республика открыл было рот, но Советы холодно его перебил:       –Нет, это ты меня послушай, Сергей. Хотя бы раз в жизни, раз за столько лет не научился. – он развел правой рукой, смерив того серьезным взором, – вот эта вся компания, которая вокруг тебя собралась, все эти демократы и борцы за светлое будущее– одна только контра, больше ничего. Ты думаешь, ты им правда интересен, что ли? Что они тебя слушать будут? Да они если меня скинуть хотят, так и с тобой так же церемониться не станут, когда ты им надоешь. Неужто ты этого не понимаешь?!       –А что мне остается делать, по-твоему? –вставил свой вопрос РСФСР. – Сидеть и ждать, пока ты вообще в мир иной отойдешь? Вон, прибалты уже с восемьдесят девятого из состава хотят выйти вместе с Кавказом. И я последним в этой очереди, извини, быть не собираюсь.       –Интересно, куда эта очередь-то? За пепси-колой с жвачкой вместо нормальной жизни?       –”Нормальной” – это какой, папа? Такой, как при твоем любимом Сталине? Или как сейчас, в светлом социализме, где людям ни хрена достать нельзя, потому что ничего и нет?! –он ринулся вперед.       –А из-за чего, по-твоему, все это произошло? Из-за вот этих вот либеральных ценностей, которые, может, на западе и работают, а нам в советском обществе они чужда. – Союз сложил руки за спиной и зашагал по комнате, как тигр перед прыжком. – Правовое государство, гласность, свобода предпринимательства, конкуренция на рынке…Тьфу, черт возьми! Ведь можно было еще в восемьдесят седьмом оставить эту хрень! Но нет же, надо ж как в Европе сделать, только так же правильно. –он подошел к сыну сбоку и намеренно поймал его взгляд. – У нас же отечественного ничего хорошего нет, верно, Сережа? Да если б я знал, что все к этому приведет, ты думаешь, я б на такое пошел?       –Ты сам эти ценности одобрил. – коротко заметил РСФСР, сощурившись.       –Не одобрил, а легализовал. И то со скрипом. – будто бы сам себе ответил Советы, отвернув голову. – Экономика и так в стагнации была, что-то менять ведь нужно было… Мне предлагали всякие вещи…– раздался раздраженный вздох. – но я же не могу накладывать вето на абсолютно все законопроекты. Учитывая, что стоящих альтернатив у меня и не было. Горбачев выдвинул стратегию на ускорение, в ЦК ее приняли, значит, принял ее и я. Только вот ускорили они по итогу не развитие страны, а ее распад.       –Кто “они”-то? Высшие силы? – он презрительно скривился.       –Вот ты только и можешь, что мне дерзить. – отрезал Союз и отошел обратно к столу, задернув шторы на окнах. – никакого уважения к отцу, все специально делаешь, чтобы меня вывести…– он зашипел и помолчал с минуту, думая о чем-то своем. – Я когда начал править, ну примерно в твоем возрасте был, – Союз вновь оперся ладонями о столешницу. – чуть-чуть постарше, лет на пять…так вот мне пришлось в твои годы страну из пепла поднимать. У нас не было после войны ничего: ни промышленности, ни ресурсов, ни армии, ни даже государства. И при этом надо было как-то победить во второй, Гражданской войне. Мне потом столько лет пришлось убить, чтобы нашу страну вывести на нормальный уровень производства. Чтобы обеспечить сильный государственный строй, чтобы возвести вот это все, что хотят сейчас разрушить…       –Папа, хватит читать мне нотации, – со вздохом прервал его сын. – я и так двадцать с лишним лет их слушаю.       –Я это к тому, Сережа, говорю, чтобы ты понял, что государством быть совсем не так легко, как тебе кажется, – серьезно ответил Советы, где-то в глубине души надеясь, что будет понят. – это не про лозунги и не про пустые речи по ТВ. Это миллионы человеческих судеб у тебя в руках. Одно неверное решение– и ты запросто обречешь их на смерть, голод или мучения. Мне, когда я начинал, все пришлось делать заново. Учиться командовать, проводить реформы, создавать госаппарат, выстраивать экономику. И быть жестоким в политике, когда этого требуется. Потому что есть ситуации, когда по-другому нельзя, понимаешь?       РСФСР не ответил. Но в синих глазах промелькнуло что-то похожее на жалость и тихую грусть. Словно тлеющий огонек в горстке черной, безжизненной сажи. Этот взгляд Союз замечал за ним уже очень давно, с раннего детства. Сережка был безудержным и энергичным мальчиком, вечно дрался с кем-то за справедливость. Хотел защищать слабых и помогать им, как настоящий пионер, хотя чаще просто получал синяки и ссадины. Но никогда ему не жаловался. Только приходил домой с сиреневым фингалом или содранными коленями и смотрел вот так же, по-взрослому печально. Знал, что отец скажет– “ты мужчина, терпи.” И молчал. Михаил тогда садился рядом, что-то выспрашивал у него. Говорил, что проблемы надо решать словами, да только вот сын его не слушал. И снова влезал в передряги.       Потом Сережка стал подростком, комсомольцем. Сначала книгами увлекся, стихи даже пытался писать. Правда, никогда их отцу не показывал, видимо, стыдился. Или просто не доверял. Они ведь тогда уже съехались с Эвелиной, а дети остались с матерью в старой квартире на Пресне. Михаил первое время старался к ним заглядывать, но быстро понял, что в этом доме ему больше не рады. Ксюша разве что бегала к нему иногда, а вот мальчишки учились кто где, и совсем редко, по большим праздникам, присылали отцу скупые телеграммы.       Спустя пару лет Сережка с тройками, но окончил институт. Стал юношей, отпустил волосы, начать носить джинсы и слушать каких-то там Наутилусов. Тоже мне название– ерунда какая-то, словно схваченная у Америки. А Сережка по ним чуть не с ума сходил, ясное дело. Вечно с затуманенным взглядом, отстраненным видом. Японский плеер с пояса совсем не снимал. Тогда-то Советы и взялся за него по-настоящему, поняв, что позже может упустить момент. Надо было научить парня политике, пока тот совсем в этот “рок-н-ролл” не ударился. Михаил все боялся, что его, как младшего, занесет куда-то вправо, в сторону национализма, поэтому и отправил обоих вместе служить в Чехословакию. Сережка как-то осел, похудел, стал более молчаливым и спокойным, но это было как раз на руку. Он охотнее учился, приобщался к политике, принял важный пост…И слишком сильно изменился.       Теперь перед ним стоял уже не Сережка. Перед ним был РСФСР. С тем же пронзительным взглядом, с тем же худым лицом и резким характером, но именно РСФСР. Со своим мнением, своей партией и своей игрой. Но принять это Михаил ни как родитель, ни как воплощение не мог.       –Либо ты хороший политик, Сережа, либо ты хороший человек…– хрипло произнес Союз, прервав длительную паузу между ними. – третьего быть не может.       –А если все-таки совместить? – уверенно спросил он.       –Не выйдет. – сухо ответил Советы и опустил взгляд. – иногда люди понимают только силу. Что бы ты ни делал. Когда люди тебя бояться, они будут тебя уважать. А если с ними вечно разговоры разговаривать, они быстро сядут тебе на шею. Сразу увидят, что ты дал слабину и тобою можно воспользоваться. Нужно быть твердым в том, что ты делаешь, иначе тебя очень быстро сломают.       –Твердость не всегда подразумевает жестокость.       –Я не спорю. Но когда других выходов не останется, тебе придется к ней прибегнуть. РСФСР замер и опустил глаза куда-то вниз, рассматривая золотую нить ковра. Повисло натянутое молчание. Советы вздохнул.       –Да к чему ты, черт возьми, клонишь? – спросил он слегка дрогнувшим голосом.       –К тому, что, раз уж ты так хочешь быть самостоятельным, будь готов эту самостоятельность доказать. – Союз вперился суровым взглядом в его глаза. – и не на словах, а на деле. Разрушить империю не стоит труда. А вот построить новую и, главное, удержать ее уже не каждому по силам. Так что не скули, когда станет трудно. Или, когда Ельцин швырнет тебя в угол так же, как швырнули меня. Не ной, когда те, кому ты верил, продадут и тебя, и все твои мечты ради своей удобной жизни. Политика– это очень грязная вещь. Я тебя предупредил.       –Почему ты так уверен в том, что это будет именно так? – РСФСР напряженно сжал руки, распрямив плечи.       –Потому что я старше тебя. У меня опыта будет уж точно побольше, – решительно ответил он. – ты думаешь, ты такой один, оригинальный, хочешь отделиться и построить счастливую страну? Знаешь, сколько таких же до тебя было?       –И ты был одним из них?       Союз осекся и вытянулся в лице. Но лишь на мгновение.       –...да. Был. – сжато выдавил из себя он. – но ты сам видишь, что со мной случилось. И по чьей вине.       –По твоей собственной, папа. Ни по чьей еще.       РСФСР, не став продолжать, развернулся и быстро снял пальто с вешалки. Действовал он равнодушно и уверенно, но было что-то такое в его лице, что выдавало его внутреннюю дрожь. Такое не скрыть никакими фальшивыми масками, это чувствуется как-то само. Союз впился пальцами в край стола, но промолчал, не найдя слов, чтобы возразить.       –Знаешь…нас вот всегда в школе учили, что в Гражданскую красные были хорошими, а белые плохими, и поэтому их надо разбить и уничтожить, – тихим голосом вдруг произнес он, одевшись. – но, если все хорошие убьют всех плохих, на свете ведь останутся только убийцы.       –Где ты только подцепил все эти фразы…Зло абсолютно, Сережа. И всегда конкретно, – Советы смерил его суровым взглядом, не меняя позы. Сын в его сторону и не посмотрел. – и если уж советская власть уничтожала кого-то, то только потому, что так было правильно.       –Ничерта это не правильно– судить о людях только как о согласных и несогласных с тобой. – серьезно заметил он.       –Я тебе уже объяснял. Эти несогласные, если с ними все время нянькаться, потом тебя самого точно так же уничтожат. И не подавятся, – сдержанно рявкнул Союз. – в политике все как на войне: либо ты, либо тебя. Когда ты начнешь править, ты меня поймешь.       РСФСР резко ударил кулаком в стену, сдавленно прорычал что-то неразборчивое. Будто внутри дернули за какой-то спусковой крючок. Сын вдруг посмотрел на него вполоборота, искря едкой ненавистью.       –Никогда, ни-ког-да я тебя не пойму. – сквозь зубы бросил он, прежде чем пулей вылететь из отцовского кабинета. Ветхая деревянная дверь с размаху грохнула и захлопнулась. По коридору пронеслись частые, как пулеметная очередь, шаги. Советы выдохнул сквозь зубы, тяжело опустился на кресло. Попытался несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, прогоняя закипающую в груди злость. Руки предательски задрожали, плечи передернуло мышечной болью. Дышать, главное просто дышать, не спровоцировать приступ…Он подпер лоб ладонью и уставился куда-то в пустоту. Жизнь снова оказалась сволочью.       Советы знал, что все это когда-нибудь случиться. Все меньше было в людях былой сплоченности и воодушевления, все больше – усталости, безжизненности, пессимизма. Многие спивались, несмотря на все старания государства, накладывали руки от безнадежной неопределенности, от гниения старой системы, которая стала слишком заметно трещать по швам. Многие, потеряв работу, подались в криминал, с которым милиция уже не хотела справляться. Но были и те, кто просто так руки опускать не захотел. И решил воспользоваться шансом выиграть себе хоть немного свободной жизни, построить свою собственную страну вне социалистических рамок и порядков. Людей можно было если не простить, то хотя бы понять– они в этой системе жить устали. И не захотели с ней погибать. Так что же плохого в том, что Сережка поступил точно так же?       Отчего-то Советы не переставал хранить в сердце глупую надежду на то, что в этот час хотя бы дети не отвернуться от него. Ведь они ему не просто подчиненные– они его родные люди. Они должны были его понять. Но все сложилось иначе. Впрочем…на то были свои обстоятельства.       Человек в своей жизни много раз оказывается перед выбором. Тяжелым, легким или кажущимся невозможным. У него была образцовая жена, любящие дети, тихая семейная жизнь. Но что-то в этой жизни все равно было не так, что-то гложило его изнутри, давило на плечи. Михаил выбрал сбежать от этого мерзкого ощущения, сбежать к той, кто по-настоящему любит и всегда поймет. И в то же время выбрал бросить детей, которых не успел толком воспитать. Наверняка, в глазах Сережи и Артура это выглядело как предательство. Но если много лет назад они его стерпели, то сегодня ответили отцу тем же. Он понимал, все прекрасно понимал – за столько лет жизни невозможно не научиться понимать страдания других – но не хотел верить своим мыслям, как люди не хотят верить больной очевидности.       Советы скрестил руки на столе и уткнулся в них лбом. Гнев внутри сменился холодной пустотой, которая заполняет легкие спертым и колючим воздухом. Он остался один, запертый в чужой стране, словно под крышкой цинкового гроба. И от этого факта становилось чертовски больно, так, как не было ни в одной войне.       Сколько времени тогда прошло– полчаса, час или вовсе две минуты– Союз не знал. Он не спал, но лежал где-то на грани сна и реальности. Время и пространство давно перестали существовать. Был только этот потертый стол, сиротливый кабинет и замершие тени на выцветших стенах. Часы, недели, месяцы– все слилось в один длинный серый день без конца и начала, без цели и смысла. Он пролежал так, казалось, десять или двадцать лет. Силы покинули тело, сердце будто бы остановилось и покрылось ржавчиной. Он уже не жил. Он медленно и мучительно умирал под толстым слоем пыли и тяжелым грузом собственных мыслей.       –Ох, а я уж думал, ты до обеда изволишь спать, – знакомый подхриповатый голос влился в тишину. – Гутен морген, товарищ.       Михаил вздрогнул и с размаха снова ударился виском об оконную раму.       –Тьфу ты, ну что ж у тебя за привычка постоянно появляться черт пойми откуда, – фыркнул он, потирая ушибленное место. – ходишь так тихо, как смерть. Того гляди до инфаркта доведешь.       –Виноват, признаю… – едва слышно усмехнулся Винсент, скрестив руки на груди, и с опаской оглядел вчерашнего гостя. – хотя я смотрю, ты и без того выглядишь неважно.       –Да это ерунда, не переживай! – Михаил нервно отмахнулся. – я по утрам всегда такой...ой, черт возьми! – он повернулся к зеркалу и только в это мгновение заметил в отражении сутулого старика в измятой одежде. Вот незадача, он и не подумал вчера ее снять. – н-да…слушай, ээ…немец, – Михаил поймал чужой обеспокоенный взгляд и оборвал фразу на полуслове. Его вдруг снова сковала паршивая неловкость и вина за содеянное, стоило взглянуть в бледное лицо Винсента. – у тебя утюга нет? Брюки еще ладно, куда ни шло, а вот за рубашку мне жена точно голову снесет.       –Эх, Казанова ты мой недоделанный…– протянул немец с привычным спокойствием. – давай снимай ее и иди умойся. Я поглажу.       –Что?! – он взъерошился, словно зверь перед охотником.       –Что «что»? Вхожу в роль любовницы, – Винсент приподнял уголок губ в мягкой усмешке. – мы же оба мужчины. Чего ты стесняешься?       Михаил опустил плечи и замер, глядя будто и не на немца, а сквозь него. В комнате воцарилось молчание. С улицы влетел ласковый летний ветер и раздул старые занавески, как корабельные паруса. Он прошелся глазами по комнате, словно ища ответа на немой вопрос у дряхлой мебели, и снова остановился на Винсенте.       –Так это был…не сон? – наконец, туманно спросил Советы. Немец ответил ему вопросительным взглядом, но вскоре сменил его на понимающий и всепрощающий, какой взгляд был только у него одного. Потом подошел к Михаилу почти вплотную и осторожно, медленно положил руку ему на плечо.       –Нет, – голос его был таким же флегматичным и шероховатым. – это был не сон. Хотя, признаюсь, я сам до конца не верю.       Союз накрыл его ладонь своей и трепетно сжал. В карих омутах блеснул огонек, похожий на скупую нежность.       –Спасибо…– тяжелым шепотом произнес он, глядя в серые немецкие глаза.       –Mein Gott, сейчас-то за что? – растерянно спросил Винсент.       –Не знаю, – Михаил грустно улыбнулся. – просто за то, что…ты есть со мной.       Немец длинно вздохнул и прошептал что-то одними губами, закрыв глаза. Потом помолчал, напряженно хмуря брови, и наконец так же тихо добавил:       –Вы все, русские, такие идиоты или просто ты особенный?       Отчего-то этим вопросом и тоном он снова напомнил того Третьего Рейха, от которого была в ужасе вся Европа. Словно старая фотография вдруг ожила в памяти. Но лишь на мгновение.       –Я просто старый дурак, Винсент. Ничего больше.       –О, да неужто ты это понял! Полгода разговоров прошли не зря! – немец всплеснул руками. – Я рад, очень рад! А теперь, все-таки, будь ласка, снимай бабочку и шуруй к благодарке, пока я тебе ее отутюжу.       Михаил изогнул бровь в недоумении и легком шоке.       –Это еще что за выражения?       –Миша, я бывший зэк. – Винсент посмотрел на него с напускной серьезностью. – причем даже дважды…Ну, впрочем, это уже неважно. Короче говоря, ваш язык я учил прежде всего по воровскому жаргону. И был очень удивлен, когда узнал, что в жизни вы разговариваете иначе.       Он усмехнулся, начиная расстегивать пуговицы рубашки.       –Научишь паре словечек? А то я места лишения свободы давно не посещал, совсем не в курсе дел.       –А тебе-то зачем в них бывать?       Советы пожал плечами.       –Да вспомнился мне принцип, что плох тот революционер, который ни разу не сидел в тюрьме…– на последней пуговице он остановился, сбившись. – вот и думаю, может, у меня там тоже умные люди сидят, а я не знаю.       –В твоем случае все умные люди сидят уже далеко на там. – резонно заметил Винсент.       Михаил молча согласился и скинул с плеч хлопковую рубашку, купленную, кажется, в Белорусской ССР. Под ней он всегда носил простенькую белую майку, которая скрывала небольшой живот и несколько шрамов со времен финской. В молодости он был спортсмен с подтянутым телом и сильными мышцами– красавец-красноармеец, прямо сошедший с плакатов. С возрастом естественно осел, поднабрал вес, скрывавшийся теперь в узкой складке под подбородком и полноватом торсе. Не будь Михаил от природы жилистого телосложения, может, превратился бы в типичного обрюзгшего буржуя.       Раздеваться перед кем-то он не любил. Даже перед женой. Всегда чувствовал какую-то незащищенность и опасность в своей наготе. Поэтому живо сунул рубашку немцу в руки и заторопился в ванную, ощущая на себе его изучающий взор.       –Это…я тебя так? – методичный вопрос разрезал тишину. Советы остановился в дверном проходе, непонимающе оглянувшись.       –Ты про что именно?       –На руке. Правой.       –Ааааа…– Михаил вздохнул и покосился на длинный, разветвленный шрам. Розовой змеей он рассекал всю его руку до самого локтя. Кое-где засели белесые полосы от хирургических нитей. – да, это…ммм, в сорок первом…Стояли на обороне Москвы, – он говорил торопливо и буднично. – попали под налет, я упал неудачно...Получил перелом. С осколками…ну, черт с ним. Дело прошлое.       Немец помолчал с минуту, казалось, что-то ища в черных щелях между половицами.       –А на лице у тебя тоже с Москвы? Я…давно заметил, но решался спросить.       –Ты именно для этих целей захотел меня раздеть? – Советы фыркнул.       –Нет, и ты сам это понимаешь. Просто к слову пришлось, – на этот раз он посмотрел действительно серьезно. Но быстро увел взгляд в сторону, задумавшись о чем-то своем. – извини. Если тебе тяжело рассказывать– не мучай себя. Я тебя понимаю. «Я тебя понимаю…»– Михаил мысленно повторил его слова, и что-то теплое тут же кольнуло под сердцем. Он отвернулся и коснулся ладонью раненой щеки, вспоминая события сорок второго года.       –Нет, на щеке…Сталинград. Зимой приехал на фронт…Морозы страшные, обмундирование хреновое. Везде грязь да бедность, все ваш Вермахт выжег к чертям…Но мы стояли на своем. Уставшие, замученные, замерзшие…Все равно стояли. Как дом Павлова. И выстояли.       –Как что, прости? – Винсент будто очнулся ото сна. – какой дом?       –…Дом Павлова, – сдавленно повторил он. – дом в Сталинграде, который несколько бойцов держали чуть ли не два месяца. И при этом перебили кучу твоих солдат.       По старой привычке Советы сказал ему «твоих», а не «ваших». Фашисты были его, Нацистской Германии солдаты. А воевал Михаил против фашистов, не против немцев.       –Аа…этот дом, – Винсент растянул последние слова, будто пробуя их на вкус. – мне о нем докладывали. Помню, я страшно удивился тогда вашей упорности и стойкости, с какой вы защищали каждый клочок своей земли.       –Да потому что мы эту землю любили, – тихим, сухим голосом прошипел Советский Союз. Резанул этот разговор по старым ранам, щедро присыпав солью. – любили, понимаешь? Не понимаешь. И не поймешь. Ты-то всегда лишь о своих целях думал, а не о людях, – он поднял на немца горящий красным огнем взгляд. – а я думал. О своем народе, о своей стране, которую мне выпало держать, о земле моих предков… И я знал тогда, что сам под пули брошусь, зубами вам, сукам, глотки грызть буду, а не предам все, что мне дорого. Не предам, потому что люблю. А такой, как ты, любить не может.       –…не мог, – вкрадчиво поправил немец, нервно сжимая пальцы. – тогда не мог, да.       –А теперь что, весь мир что ль любишь, аки Христос? Или просто молча ненавидишь? Тьфу ты, пропади ж ты пропадом…– Михаил развернулся, снова ощущая гнетущее раздражение, но Винсент проворно поймал его за запястье.       –Миша, послушай меня. Я не знал, что такое любовь тогда, – прошептал он, понимая, что в полный голос говорить не стоит. Советы напряженно выдохнул, но руки не выдернул. – верней, я считал, что любовь– это бред, и я легко могу ее обойти. Я был переломан пополам войной, нищетой и тюрьмой… –Не перед тем ты, Винсент, оправдываешься.       –Die Wahrheit kann vor Gott nicht verbergen…Как говорил мой Kommandant an der Militärschule, – со вздохом произнес немец. – так что оправдываться я не пытаюсь. Только хочу повторить тебе, что я изменился. Тогда я не мог и не хотел ничего чувствовать. Мне было все равно на всех, кроме себя и…нескольких людей. Сейчас, впрочем, ситуация та же…Только мне больше никого не хочется ранить. А любить хочется одного тебя.       Михаил не ответил. Опустив плечи, он провел ладонью по лицу и вновь вздохнул.       –Пожалуй, мне все-таки нужно умыться…слишком много мыслей за утро.       –Правильно рассуждаешь, – согласился Винсент, выпуская чужие запястья.       –Но разговор не окончен. Просто вкинем перемирие, – серьезно добавил он. – ферштейн?       –Natürlich.       Голубые стены в ванной отсвечивали мутным блеском. Зеркало с прошлого визита стало как будто более потертым и расцарапанным, хотя были видно, что его регулярно протирали. Вафельные полотенца висели на деревянной сушилке без единой складочки, а все мыльно-рыльные принадлежности были расставлены в идеальном порядке. Несмотря на бедность, комната казалась вымытой до скрипа. Союз усмехнулся сам себе. Винсент, как порядочный немец, остался чистоплюем.       Михаил оперся ладонями о края узкого умывальника и тяжело поднял глаза на свое отражение. Карие потусторонние радужки устало смотрели в ответ. И без того выцветшие волосы, казалось, поседели еще сильней. Впалые щеки покрылись серебристой хвоей щетины. Он открыл кран, набрал в ладони холодной воды и нырнул в нее лицом, как в темный прорубь.       ...Сколько времени прошло, как он вышел из кабинета, как спустился и с какою целью– Советы не знал. Память выдавала обрывистые воспоминания, а связки между ними заменяли белый шум и телевизионные разводы. Он помнил только, как на улице перед зданием правительства его выцепила Москва.       –Миша! Вот ты где, Господи…Ты чего так долго? – ее встревоженное, постаревшее лицо вдруг возникло перед глазами. – Сергей сейчас вышел сам не в себе, что ты там ему наговорил?       Вместо ответа Союз мрачно дернул рукой и стал спускаться по каменным уличным ступеням. Плевать, черт возьми, на все плевать. Пусть делают, что хотят, пусть говорят, что думают, пусть захлебнутся в своем вранье и надменном пафосе. Ему уже ничего не исправить.       –Миша, я с тобой разговариваю. – по-прежнему дружественно, но с нотками серьезности повторила Москва.       –А я с вами, Марина Ефремовна, разговаривать не имею ни малейшего желания. – отрезал Советы, не останавливаясь. – мой рабочий день окончен, так что идите своей дорогой.       –Да что на тебя нашло, черт возьми?! – выкрикнула она с командирской выправкой.       –На меня что нашло, Марина? Да просто я понял твое отношение ко мне и ко всему, что мы с тобой много лет строили! – Советы наконец развернулся, смерив собеседницу суровым взором. – не делай из себя дурочку, я знаю, что ты ей не являешься. Но такого предательства с твоей стороны я простить не могу.       –Миша, ты сам должен понимать, что я не могла поступить иначе. – твердо ответила Москва, расправив плечи. В закатных лучах блеснули медью темно-рыжие волосы, загорелась красной искрой звездочка на фуражке. – я столица не только всего государства, но и республики. И я не хочу выбирать между вами двоими.       –Но все-таки выбрала его, а не меня. – вставил Союз.       Москва тяжело вздохнула.       –Никого я не выбрала. Просто решила взять дело в свои руки. Думаешь, было бы лучше пустить все на самотек? У Ельцина есть поддержка в народе. По крайней мере, на фоне наших старых кадров. А у РСФСР есть возможность обрести сносное будущее. Но на изломе времен всегда приходится тяжело, и не каждый политик способен удержать в узде свое государство. Ты это знаешь не хуже меня. Не смотри на меня так, – сказала она с материнским укором. – я согласилась признать суверенитет, только чтобы все проконтролировать.       –И именно поэтому нихрена не сообщила мне об этом? – Советы фыркнул, сжимая ручку портфеля. – А ведь ты знала, Марина, ты все знала. Такие вещи не за день-два готовятся и принимаются. Разговоры-то ведь ходили давно. Но ты молчала. А я тебе верил. И тут на тебе! Лови, фашист, гранату, как говорится.       Москва вытянулась в лице и побледнела. Рыжие брови сами собой сложились в гневном выражении. Казалось, еще секунда, и она достанет из-под пальто маузер и застрелит его на месте.       –Ты меня сейчас…с фашистами сравнил? – отчеканила она каждое слово, словно телеграф. – ну, спасибо, друг, услужил так услужил…       –Я этого не говорил, – безразлично ответил Союз. – не переиначивай мои слова. Я лишь указал тебе на прямое нарушение твоих государственных обязанностей. И это тебя возмутило.       –Нарушение обязанностей… А ты сам-то, Миша, сильно лучше меня? – Москва фыркнула, сложив руки на поясе. – я устала, Миша…– она вздохнула, покачав головой.– устала ждать от тебя хоть каких-то действий или решений. Я понимаю, да, тебе сейчас хреново, но ты же у нас не один такой страдалец! Надо как-то брать себя в руки! Ты же воплощение, в конце концов! А ты размяг до невозможности, уже даже смотреть жутко. Сам себя похоронил и своим горем упиваешься, забыв, что за твоими плечами еще миллионы жизней. Которые с тобой в могилу ложиться не очень-то хотят. И уж извини, Миша, я на их стороне. Может быть, я тебя и вправду предала, – она посмотрела ему ровно в глаза, будучи как всегда предельно честной. – я уже сама не понимаю, где хорошо и где плохо в наше идиотское время. Но я столица. И мой долг во все времена – это думать о будущем. Которое теперь на стороне РСФСР и других республик.       Советский Союз вздохнул, ссутулился и опустил мутный взгляд себе под ноги. Пару дней назад шел дождь. Ступеньки успели просохнуть, но на парочке из них лиловыми пятнами расползлись лужи. Носком туфли он стоял в одной из них. В луже отражалось темно-синие, по краям фиолетовое небо с мелкими, как булавки, звездами. Под этим высоким небом, в туманной синеве он стоял как железный монумент, который возвели в память о давно ушедшем прошлом. И только Москва, по сравнению с ним, казалась живой.       Советы развернулся и ничего больше не сказал. Она что-то крикнула ему на прощание, кажется, очередной вопрос. Но он уже не слушал. Разъедающая пустота внутри разразилась огромной дырой. Ему не хотелось ни ругаться, ни что-то кому-то доказывать, ни говорить. Хотелось выйти в отделение ЧК и, достав самый новый маузер, по очереди расстрелять всех врагов народа. Или царапать стены, сдирать обои, жечь книги. Ломать мебель на щепки, гнуть железные прутья. Хотелось как-то ответить жизненной несправедливости и этому глупому закону, гласящему, что всем на земле отведено свое время.       Москва была права. Она– столица, она будет жить еще сотни лет. Ей должно думать о будущем. А у Советского Союза этого будущего уже нет.       Михаил вытерся мохнатым полотенцем, взял деревянный гребень с отбитым краем, причесался. У немца на полочке стоял и какой-то импортный гель для волос, но его трогать он не стал. Только уложил волосы поприличней. В ящике, благо, нашлась одна новая бритва и несколько станков. Бороду Михаил, в отличие от отца, никогда не носил– обрастать щетиной, даже самой мелкой, ему было неприятно. Поэтому он на скорую руку от нее избавился. Лицо стало выглядеть чуть свежей, хотя тень бесконечной усталости с него не сошла.       Когда Советы вернулся в спальню, на вешалке уже висела теплая, отглаженная рубашка. Без единой стрелки или складочки. Надо ж, где этот немец только так научился? Он окунул руки в мягкую белую ткань, по привычке заправив в брюки. Тело обдало горячей волной.       Винсент сидел на кухонном подоконнике, сложив ногу на ногу и зажав между пальцев сигарету. В спину ему светило солнце, и крашенные белобрысые пряди светились расплывчатым ореолом, как светятся старые лампы накаливания. На ржавеющей конфорке шипела бронзовая турка. Пахло газом, дешевым кофе и сухими листьями. Михаил вновь окинул взглядом подсохшую сирень, которая стояла на прежнем месте, и усмехнулся.       –Будешь кофе? – Винсент выдохнул серый дым и опасливо посмотрел на него. Михаил покачал головой и сел за стол.       –Нет, по утрам не люблю…потом голова болит весь день, – он подпер щеку рукой. – чай у тебя будет? И поесть чего-нить, желательно. Хотя бы хлеба с маслом.       –У меня…нет хлеба, извини. – сдавленно ответил немец, спрыгивая с подоконника. Михаил искренне удивился.       –Почему это? Ааа…– он тут же осекся. – да…черт, не выдают что ли?       –У нас в районе по карточкам только…а у меня документы полуфальшивые, я не решился подавать. – Винсент пожал плечами. – в милицию заберут, а мне того не надо. Даже не знаю, что тебе предложить…– он затянулся и нерешительно оглядел кухонный гарнитур.       –Ай, ну и черт с ним! Не помру с голоду. Чай попью да пойду домой. – шутливо отмахнулся Михаил и, чтобы скрыть неловкость, устремил взгляд в окно.       Зеленые ясени приветливо махали ветками. Люди понемногу просыпались и выходили на балконы; кто белье развесить, кто покурить. Под окнами мелькнул красный, как ягода, детский мяч. Мальчишки подбросили его высоко-высокого и хором засмеялись. Советы подошел к окну и оперся ладонями о подоконник. Солнце приласкало щеки своим теплом. Он сощурился, глядя вниз настолько, насколько позволяло окно с выходом на балкон. Затем посмотрел на сирень, уже облетающую, но все еще красивую. Рядом в аккуратной черной рамке стоял портрет милой, бледной девочки с подписью «1947, Москва». Отчего-то вспомнился вчерашний разговор, и Михаил, впервые за долгое время, искренне улыбнулся. Были все-таки в мире хорошие вещи.       Кофе понемногу начал закипать, вздуваясь коричневыми пузырями. Винсент, держа сигарету в зубах, торопливо снял его с конфорки. Потом зашелестел картонной коробкой чая, зазвенел посудой. Но внимание Михаила привлекло нечто другое. Баночка с сиренью стояла на стопке книг. У одной из них на оранжевом корешке была знакомая надпись: «Три товарища», а у другой– «Идиот». Он осторожно вынул последнюю и начал листать желтые страницы.       –Что ты там делаешь? – вопросил немец, ставя обе кружки на стол.       Михаил таинственно усмехнулся и опустился на стул, но книгу, однако, не оставил.       –Помнишь, ты мне в парке говорил о том, как я дал тебе надежду тогда, в сорок шестом году? – он заглянул в чужие серые глаза. Винсент свел брови к переносице в непонимании. – Ну, когда объявил тебе новый приговор. И сослал в ГУЛАГ.       –Помню, но…– он с недоверием посмотрел на книгу Достоевского. – не совсем понимаю, как это связано…       –Сейчас и узнаешь…тьфу ты, да где ж этот момент! – выругался Михаил, нервно теребя страницы.       –Миша, не надо, я не признаю другой литературы, кроме немецкой, – Винсент стряхнул пепел в железную банку. – и вашу «русскую тоску» совсем не понимаю.       –Нет, я все-таки найду! Мне интересно, что ты на это скажешь…– он в нетерпении перескакивал с одной главы на другую, бегая глазами по строчкам. – А, вот же! В самом начале! Нашел!       –Mein Gott... – немец закатил глаза и сделал длинный глоток кофе. – надо было убрать эту книжку куда подальше…       –И все-таки хорошо, что ты ее не убрал! – тут же вставил Советы. – я помню, впервые ее прочитал лет в двадцать пять…или двадцать шесть…молодой в общем был. Мы тогда переписывали все имущество в Зимнем дворце, что от отца моего осталось. И в одном кабинете, даже не его личном, а какого-то другого служащего лежал вот этот роман. Я отписал его себе. И читал так, по строчке в день, когда было время… Гражданская тогда шла, не до того мне было. Потом уже, году к двадцать второму я по-нормальному взялся за чтение. И обомлел…– он помолчал некоторое время, перечитывая плохо напечатанные строки. – ну, правда, эта вот религиозность Достоевского меня всегда выводила. Хороший же мужик, нет, уперся он в это православие! Ну, уже ничего не попишешь… Так о чем я?       –О каком-то фантастическом моменте, – флегматично подсказал Винсент. – в котором я, честно признаюсь, сомневаюсь…       Михаил глянул на него все с той же усмешкой и начал:       –«…я вам лучше расскажу про другую мою встречу с одним человеком. Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему был прочитан приговор смертной казни расстрелянием за политическое преступление.»       Немец замер с кружкой в руке, не донеся ее до рта. Он продолжил:       –«Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, – Михаил выдержал паузу. – что через несколько минут он умрет.»       Винсент сделался еще бледнее, чем обычно. На лице его отразилось что-то похожее на неприятную задумчивость, взгляд сделался серьезным и отстраненным. Он жадно затянулся и закрыл глаза.       –«Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Выходило, что остается жить минут пять, не больше.» Немец повернулся к нему в профиль, то и дело выдыхая белые тени дыма. Скулы его обрисовались еще четче, шрам на носу стал виднее, заметнее. Он не дрогнул ни одним мускулом лица, словно те парализовало в выражении вечной смиренной муки.       –«Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя…»       Винсент нахмурился, повел плечами, но ничего не сказал.       –«…ему всё хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? где же? Всё это он думал в эти две минуты решить!»       Рука немца дрогнула. С сигареты посыпался облетевший вихрь пепла.       –«Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны…»       Винсент сделал затянулся в последний раз и нервно бросил окурок в банку. Скрестив руки на груди, он уставился в стену так, словно было в ней что-то, от чего зависела вся его жизнь.       –«…но он говорил, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое! – Михаил напряженно вздохнул. – Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!».       Немец, казалось, не моргал. Глаза его сделались бесцветными, взгляд– пустым и холодным. Почему-то Михаилу показалось, что он старательно сдерживал слезы. –«Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей… застрелили.»       Советы захлопнул книгу. В кухне повисла, как натянутая веревка, глухая тишина. Только редкие звуки с улицы и шелест сухой сирени давали понять, что все это реально. Винсент медленно встал и распрямился во весь рост, словно в спину у него была вшита железная пластина. Затем подошел к окну, сложил руки за спиной и молча уставился куда-то вдаль. Быстро вздымалась и опускалась его тощая грудь под рубашкой; глаза влажно заблестели. Немец сомкнул веки, глубоко вдохнул воздуха. Стоило ему возвратить взгляд к прежней точке, с лица исчезли все эмоции, и ничего боле нельзя было на нем прочитать. Он стоял перед пыльным голубым стеклом, как стоял много лет назад на трибуне рейхстага, готовый на великие обещания и жестокие приказания.       –Хорошая книга. – тихим, бесцветным голосом произнес Винсент, словно то была очевидная истина.       Михаил отложил роман и неуверенно поглядел на немца. Отрешенный и равнодушный, он был почти таким же, как в первый день их злополучной встречи. Невольно стала чувствоваться между ними какая-то плотная стена или глубокая черная пропасть из тех личных переживаний и боли, которые каждый из них пережил по отдельности. Союз вздохнул и сжал руки в кулаки. Что сделать? Что вообще в таких ситуациях нужно делать с мужчинами? Ах, черт возьми, будь Винсент другого пола, все было бы так просто! Хотя, может быть, некоторые вещи применимы в обе стороны? Нет, это глупость…Но как же поступить? В конце концов, он этого немца…любит. И ненавидит одновременно.       –Винсент, – серьезно начал Михаил, так и не решившись встать. – ты действительно отказался от нацизма?       Он прикрыл глаза, но на собеседника взгляда не перевел.       –Да, – голос немец сохранил спокойным и ровным. – полностью.       –Я имею в виду…от нацизма, как от личного убеждения. А не только публичной идеологии.       –Я ответил тебе и насчет этого. – Винсент сощурился и глянул на него искоса.       –Что, вот так просто?       –Ничерта это было не просто, – он тяжело вздохнул, сдерживая порыв съязвить. – я отказался от него не за день, не за неделю и не за месяц. Даже не за год. За много, очень много лет, проведенных в тюрьме своего разума…       –Но почему? – Михаил посмотрел ему в глаза.       –Потому что я понял, что нацизмом подпитывал свою ненависть. Я сказал тебе, что тогда я не мог любить, и это правда. Хотя только отчасти…– Винсент задумчиво помолчал пару секунд. – когда я был юношей и только познавал этот жестокий мир, тогда во мне еще были какие-то светлые чувства. Но их быстро истребили.       –Люди? – пространно спросил Советы.       –Не только люди. Прежде всего германский император, – он скривился, словно на язык попало что-то горькое, и отвернулся к окну. – потом бедность, постоянные перебежки с места на место, мое вечное безденежье…       –Что? Подожди, он что, тебя совсем не обеспечивал? – искренне удивился Михаил. Немец невесело усмехнулся.       –А почему он должен меня обеспечивать? Я ему никто. Всего лишь бастард, которого он вовремя не убил, – сурово ответил он. – ну, в 1938 году он за знатно это поплатился…О чем я, впрочем, говорил? Да, о ненависти…Все не туда увожу разговор. – Винсент потер переносицу пальцами. – Большую часть жизни я провел среди людей, и в 1914 ушел на фронт. Добровольцем. Там-то меня война и сломала…переломила все ребра, изрезала вены и вывернула наизнанку. И от этих последствий я не мог избавиться очень долго.       Союз грустно улыбнулся.       –Первая Мировая война…и первая в твоей жизни, когда ты еще очень молод и наивен. Я ее тоже хорошо помню. Только вот никак тогда не думал, что будет еще вторая.       –А я знал, – честно ответил немец. – с тех пор, как я чуть не сдох в…прости, не знаю, как по-русски…мы это называли Verdener Fleischwolf. В шестнадцатом году. Я провел там почти четыре месяца, пока не схватил ранение в ногу. Если бы не один…нет, это нам вспоминать не нужно, – он резко оборвал свои мысли. – в общем говоря, после этой чертовой Verdener Fleischwolf, после унизительного Vertrag von Versailles, я понял, что так быть не должно. Что Deutschland– великая страна, и ей не пристало стоять на коленях перед англосаксами и французами. Мой брат, хоть и пытался что-то сделать, бегал и унижался перед всей Европой, чтобы выжить. А я жил как простой рабочий немец и копил в себе ненависть. Ненависть к жизни, к несправедливости, к моему позорному происхождению... Что-то во мне тогда, в шестнадцатом году умерло. Война выжгла во мне все сочувствие, все отзывчивость, всю любовь…И оставила только дыру вместо сердца, которую я никак не мог заполнить. Поэтому-то я увлекся нацизмом. Он дал мне то, чего не может дать даже религия– право ненавидеть и убивать всех, кого посчитаю нужным. А ненавидеть ведь гораздо проще, чем простить. Проще говоря, нацистская идеология подействовала на меня, как бензин на спичку. Я нашел выражение всей своей невысказанной боли и зациклился на ней.       –Тебя это все равно не оправдывает, – резонно вставил Михаил. – как бы жизнь тебя не ломала, это не дает тебе никакого права срывать свою боль на других… Впрочем, я не услышал от тебя главного, – он перевел тон на более серьезный. – почему теперь ты никого не ненавидишь? И не хочешь отомстить?       –Потому что в 1946 году все произошло именно так, как ты только что прочитал, – усмехнулся немец. – я думал, что умру. Я секунды отсчитывал до своей смерти. А она не наступила. Вот только тогда часть меня действительно умерла. Умер das Großdeutsche Reich. А я, Vincent Schneider, остался жив.       –Шнайдер? Ты не разве не Штрайнберг?       –Да я, как у вас принято говорит, хрен знает, кто. – он пожал плечами. – почти всю жизнь я был Schneider, но в тридцать третьем таки добился того, чтоб мне вернули фамилию нашей династии. И все равно после того, как моя страна рухнула, я остался Schneider сам для себя…– Винсент сложил руки на груди, уводя печальный взгляд вниз. – и когда я снова стал самым обычным Schneider, когда я потерял все, что можно было потерять, вот тогда на меня нашло озарение. Когда человек остается наедине со своими мыслями, он легко может сойти с ума. Можно сказать, что я действительно сошел…но все же выбрался из той ментальной ямы. И начал понимать те вещи, которые раньше казалось мне сущей глупостью. Я снова начал жить…и понимать, что ненависть– только лишь адское топливо, которое разъедает изнутри, как серная кислота. А по-настоящему сильное чувство– это любовь. Что ты на меня так смотришь?       –И ты еще говоришь, что не понимаешь русскую литературу…ну-ну. И как же ты понял, что любовь побеждает все?       –А ты меня победил разве не чувства любви? Сам ведь говорил, – немец мягко приподнял уголки губ. Михаил, осознав его фразу, вытянулся в лице. – из-за любви к родине солдаты попирают смерть ногами, и становятся для нее неподвластны. Из-за любви к ближнему бедняки сбрасывают императоров и королей с престолов. Мудрецы поднимаются в небо и бросаются в самый ад из любви к истине. А я обрел смысл своей бренной жизни из-за любви к тебе.       Советы поднялся и неуверенно подошел к нему, чувствуя смутный стыд за брошенные утром слова. В карих, как настоянный коньяк, радужках заблестели искры.       –Только благодаря тюрьме, лагерям и долгой работе я смог это наконец понять. Но все же…Иногда я думаю о том, что было бы, если бы я понял это чуть раньше, – Винсент взял в руки портрет дочери, вглядываясь в ее маленькое, блеклое лицо. – Mein süßes Mädchen, so viel Liebe habe ich dir nicht gegeben...und wie viel Qual hat er gebracht. – он поднес фотографию к лицу и едва коснулся ее губами.       За все время их знакомства он ни разу не обмолвился о сыне, ФРГ, но Советы не стал переспрашивать. Только мягко обнял немца со спины, нежно провел носом от его виска до скулы и уткнулся носом в чужое плечо.       –Что ты делаешь? – удивленно спросил Винсент. Михаил коротко посмеялся.       –Не знаю. Моя жена так делала, когда видела, что мне плохо. Ты же сам вчера хотел больше прикосновений, разве нет?       –Еще не привык видеть от тебя такие нежности.       Союз прижал его к себе, едва ощутимо поцеловал где-то над ухом и произнес:       –Я тебя никогда не прощу за то, что ты сделал. Никогда. Такие вещи не прощают.       –Я знаю…я понимаю. – согласился немец.       –Но я готов поверить в то, что ты действительно изменился. Принять тебя именно таким, если можно так выразится. Хотя все еще чувствую, что это не совсем правильно.       –Принятие– не значит прощение или смирение, – с врачебной интонацией заметил Винсент. – это значит, что ты признаешь то, чего изменить нельзя, для того, чтобы сосредоточиться на том, что можешь изменить.       –А изменить я все еще могу самого себя, да, товарищ психиатр? – шутливо сказал Михаил.       –Это уже не от меня зависит. – зевнул немец. – Für alles ist der Wille Gottes, как говорится.       –Ты что, еще и в Бога уверовал? – Советы вдруг отпрянул, но недалеко от него. – египетская сила, вот только не начинай мне заявлять эту кутерьму из книжки, с малых лет ее ненавижу.       –Вообще я был крещен в Lutherische Kirche…– задумчиво продолжил немец. – но на месте тогдашнего правительства я бы этого Мартина Лютера тоже сжег на костре. Столько свободы людям давать нельзя…на что же существуют общественные организации, если не для управления массовым сознанием?       –По-моему, ты уже уходишь в философию…– Союз усмехнулся. – тебе прям впору классические книжки писать.       Немец закатил глаза, но улыбки с лица не снял. Советы аккуратно отпустил его и встал рядом, опершись поясницей о подоконник. Какое-то время они молчали, перебрасываясь беглыми взглядами.       –Скажи, Миша…– вдруг начал Винсент. – почему, когда ты меня встретил, то сразу не сдал в милицию? Я думал, как только на тебя напорюсь– все, мне конец.       –Ой, ты знаешь, сколько мороки мне стоит тебя куда-то сдать! Ты как себе вообще это представляешь? Идет обычный рабочий день в участке милиции, вдруг в него врывается полумертвое воплощение Советского Союза, которое тащит за шкирку еще одного полумертвого деда и заявляет, будто поймало самого Третьего Рейха! – он всплеснул руками для большей интонации. – Он, дескать, после собственной смерти воскрес и десять лет прожил в столице нашей родины! Да меня из этого участка выгонят вместе с тобой на мороз, даже не посмотрев на то, что я– правящее государство. Я же никак не докажу, что ты это именно ты. Регенерации у тебя нет, брать анализ крови бессмысленно. Внешне ты стал не особо похож. Да и рассекречивать мне тайный протокол о твоей отправке в лагеря нельзя. Для большинства нашей планеты ты был расстрелян еще в сорок шестом году. – в этот миг немец вздернул брови в удивлении. – А все те, кто помнил этот протокол, уже либо умерли, либо на пенсии. Да и знаешь…мне совсем незачем тебя кому-то отдавать, – Михаил слегка придвинулся к нему. – потому что без тебя у меня начнется та же одинокая, никчемная жизнь, которая вот-вот оборвется…       –Буду расценивать это как признание в любви.       –Винсент.       –Мм?       –За что ты, черт возьми, меня любишь?       Немец заглянул ему в глаза и, подумав с минуту, с расстановкой произнес:       –Ты дурак. Безалаберный, вспыльчивый, резкий, а иногда просто недогадливый и неэтичный. А еще над тобой слишком часто берут верх негативные эмоции, которые ты пытаешься не принять, а устранить, как что-то неправильное. Ты прямолинеен и совершенно не можешь воспринимать другое мнение. А еще ты очень часто сам загоняешь себя в петлю, из которой не хочешь выбираться. – Советы нахмурился, словно ощетинившийся зверь, но Винсент накрыл своей белой ладонью его ладонь, и продолжил, не отрываясь. – но я чувствую за тебя какую-то ответственность. Мне жаль, что такое сильное государство как ты вот-вот канет в лету. Не так я тебя представлял, не так…ты сильная личность со стойким характером. Просто этого почему-то не видишь. В тебе есть свет. И гораздо больше, чем во мне. – Винсент вздохнул. – я– лишь кровавое пятно на истории Deutschland. Ты уйдешь. Но люди будут тебя помнить. И если не будет больше Союза Советских Социалистических Республик…почему бы не быть Михаилу А…Абросимову, да? Вечно забываю твою фамилию.       –Откуда ты ее вообще знаешь? – Советы усмехнулся. –Услышал когда-то…не помню, от кого. Так ты все же товарищ Абросимов?       –Ну а кто же еще…Но ты кое в чем ошибся, – он наклонился ближе к немцу, сократив расстояние между ними до пары сантиметров. – товарищ Абросимов не должен быть один. С ним непременно должен жить товарищ Шнайдер. Если он, конечно, согласен.       –Дурак…ты сущий дурак. Как я могу быть не согласен?       Винсент подался вперед первым и мягко накрыл чужие губы. Михаил приобнял его за плечи и попытался взять инициативу. Все-таки любить свой пол– это очень странно. Кто из них должен вести? Кто должен подчиняться другому? Кто из них в этой паре сильнее? Вопросы не давали покоя и сыпались, как весенний снег. Но искать на них ответы на них не было уже ни сил, ни особого желания.       –Етижи-пассатижи, а сколько времени-то? – внезапно всполошился Советы.       –Мм…одиннадцать. Ровно. – живо продиктовал немец и тут же добавил. – чай остыл…надо новый налить.       –Нет, мне…мне домой нужно. – прозвучало это настолько сдавленно и вымученно, словно ему всадили нож под ребра. – Лина…– Советы вздрогнул. – я должен с ней объясниться. Извини. Надо бежать.       –Ничего…ничего. Я понимаю. – печально кивнул Винсент. – береги себя, пожалуйста, Миша.       –Вы тоже, доктор Шнайдер, – усмехнулся он на прощание и метнулся в коридор.       Наспех нацепив пальто со шляпой, он хлопнул дверью и помчался вниз по затхлой лестнице. Сквозь длинные, мутные окна на пролет лился желтоватый, как старая бумага, свет. На стены, когда-то зеленые, а теперь лишь болотно-серые, ложились коричневые тени. Какая-то женщина с обвислым лицом изумленно посмотрела ему вслед, но Михаил лишь прикрыл лицо и побежал дальше. На самом нижнем этаже его вдруг схватила отдышка, и он остановился, скребя зубами воздух.       Нет, нет, только не сейчас! Как неудобно, черт возьми! Приступа ему еще не хватало.       Советы машинально схватился рукою за сердце, чувствуя, как оно бешено стучит в груди. Дышать, дышать…Главное дышать. Досчитать до десяти, глубоко вдыхая и выдыхая. Восстановиться, быстро восстановиться, а то так можно и сознание потерять. Ему это сейчас ни к чему. Стало немного легче, когда Михаил доковылял до выхода и глотнул уличной свежести. По жилам растекся кислород, в голове прояснился туман. Он справился с накатившим волнением и, как только руки перестали дрожать, нырнул в коридор лефортовских переулков. Винсент все-таки прав: надо бросать курить.       Уже стоя у порога квартиры на Котельнической, Михаил задумался и в нерешительности замер с вытянутой рукой. Была суббота, летняя, мягкая, как палантин. На Спасской башне невдалеке, должно быть, пробило двенадцать часов. Лина давным-давно могла бы уйти к кому-нибудь или так же, как и он, скрыться в московских улицах, лишь бы ни о не думать. С одной стороны, очень хотелось зайти и оказаться в привычном одиночестве, чтобы хотя бы привести себя в порядок, но с другой… Томило душу тревожное ожидание этого разговора, а оттягивать неизбежное было нелепо. Никогда Михаил по своей воле не отступал перед лицом опасности, никогда в нем не было подхалимства и трусости, а был только крепкий, доставшийся от отца и от бабки-императрицы русский характер. И сейчас он внутренним жжением подсказывал, что продолжать бегать было бесчестно.       Михаил глубоко вдохнул, расправил пальто, мятые брюки и повернул ключ в замке. Прихожая встретила его прозрачной дымкой духов и резким запахом гуталина. Стояла тишина, но окна, кажется, были открыты. Он не спеша прошел внутрь, разделся, огляделся по сторонам, будто ошибся квартирой и забежал так, попросить соль.       –М, таки явился, – вкралось сиплое меццо-сопрано в повисшую тишину и ударилось о стены коридора. – неужто совесть взяла?       Михаил обернулся и заметил жену, стоящую в белом прямоугольнике прохода. Лицо бледное, как известь, на плечах старенький бордовый халат, под глазами синие полукружья и ниточки морщин. Чернильные волны волос перетянуты резинкой в растрепанный хвостик.       Он вспомнил ее вчерашний облик, который так надоедливо въелся в память. Уложенные волосы, стекающие на белые, оголенные плечи, красное платье, расстегнутое до половины…Под ним вились кружева бюстгальтера, которого он раньше у нее не замечал. На щеках нежно-алый, как роза, румянец то ли нарисованный, то ли от алкоголя. Ресницы подкрашены, и черным веером обрамляют изумруды глаз. Она гладила, целовала, ласкала его, как соскучившаяся любовница, и что-то сбивчиво шептала припухшими губами. Ногтями царапала спину, при этом умудрялась с ловкостью выцеплять пуговицы из петель на его рубашке. Михаил как-то смято отвечал ей, пытался целовать, прижимал к себе, но не мог избавиться от противного ощущения, что все это глупый, фальшивый театр. Возбуждения он не чувствовал, только усталость за день и боль в голове. Лина была красивой, привлекательной, страстной, но при взгляде на нее в нем теперь просыпалась одна лишь жалость.       Иногда их колоссальная разница в возрасте играла ему на руку, а иногда наоборот. Михаил видел жену насквозь и понимал, что Лина так же, как все женщины, думает, что, если чуть принарядится, если будет такой, какой ее ожидает увидеть мужчина, она удержит его у себя. Все-таки слишком рано она вышла замуж. Он состарил ее прежде времени, заставил стать циничной и холодной, но где-то в глубине души Эвелина Эдуардовна Абросимова оставалась молодой журналисткой Эви, жаждущей настоящей любви. Но дать эту любовь Михаил не смог.       –Прости меня, Лина, – тихо, словно боясь спугнуть мирное настроение квартиры, сказал он. – я…не хотел этого вчера.       –Слушай, давай не будем, – поморщившись, отмахнулась жена. – я вчера напилась, как первокурсница, наговорила тебе много глупостей, на том и остановимся. Не надо вот этих «мне очень жаль», «я не хотел» и так далее. Ты же сам не веришь в то, что говоришь.       –Верю. И поэтому искренне тебе говорю, – твердо ответил Михаил и подошел к ней. Эвелина опустила глаза в пол и боязливо закуталась в халат. – я виноват перед тобой, погорячился, да еще и бросил…Не по-мужски это, да. Но мне было хреново, я думаю, ты и сама должна была это понимать.       –Тебе всегда хреново, – прошипела она сквозь зубы. – как ни спроси, все одно и то же. Ты же у нас страна, верховный главнокомандующий, ты только один устаешь и мучаешься на работе, – Эвелина развернулась и ушла к туалетному столику, крутя в пальцах завиток волос. – никто тебя не понимает, никто тебя не любит...что, пожалела она тебя?       –Кто? – Михаил вопросительно нахмурился. –Эта твоя, шлюшка, – она опустилась на стул, пробегая взглядом по иностранным баночкам и флаконам, как пианист пробегается по нотному стану. – только дурачком не надо прикидываться. К ней, поди, пошел вчера. Или где ты там ночевал? В метро?       –У Гербовых, – соврал он и медленно, как охотник перед львицей, подошел к ней.       –Ясно.       –Нет у меня никого. И ты также это знаешь, Лина. – голос его едва не сорвался на этой фразе. Но иначе сказать ее Михаил не мог. Винсент не был «шлюшкой». Однако сказать жене о том, что он полюбил мужчину, было невозможно.       Эвелина ничего не ответила, только сдернула с волос резинку, и те расплылись по плечам черным морем. Она заправила прядки за уши, поглядела на свое лицо и вздохнула. Возраст, как ни крути, забирал ее природную красоту, и от этого становилось горько.       Михаил вдруг плавно опустился на колени, сжал маленькую ладонь жены своей и поднес к губам. Затем поднял голову и заглянул карими, как корица, глазами в ее. Не было в них ни страсти, ни злости, ни обиды, только лишь понимающая усталость и грусть, от которой даже Эвелине стало не по себе. Михаил не мог любить ее, как любил раньше, ибо сердце его было занято другим. Но и бросить женщину без какой-либо нежности, пусть даже в качестве извинений было некрасиво.       Она вздрогнула, замерла, как фарфоровая кукла, и от этого взгляда задрожала губами. Человек может говорить вслух все, что только вздумается, но глаза! Глаза никогда не дадут солгать.       –Прости меня, милая…– прошептал Михаил, не отрываясь. – прости за то, что испортил тебе жизнь.       Эвелина нежно прикоснулась ладонью к его щеке, погладила по колючей щетине, и сомкнула веки. Из-под веера ресниц скользнула маленькая, как жемчуг, слеза.