And They Were Roommates...

Алекс чувствует, что еле волочит ноги, поднимаясь по лестнице в общежитие. Его мысли мчались со скоростью миллион миль в час, пытаясь осознать самое большой фикс этого семестра — Джона Лоуренса. Он думает об их первой встрече, о том, как Лоуренс упоминает оружие и флаги Конфедерации, которых, правда, Алекс никогда не видел. Он думает об их спорах на лекциях, войне розыгрышей, дружбе Джона с Ли, оскорблении на доске, парень сам даже признался в этом. Затем он вспоминает о грозе той ночью. Он думает о том, как усердно работает Джон, о том, что он был лучшим партнером Алекса по проектам на сегодняшний день, даже несмотря на их ссоры. Он думает о том, как Джон вел себя сегодня вечером с Каролиной, о том, как меняется его голос, когда он разговаривает со своими братьями и сестрами. Алекс так усердно думает, что чувствует себя измотанным еще до того, как входит в свою комнату. Как Джон может быть двумя разными людьми? Ходячий, говорящий оксюморон. Алекс чувствует себя так, будто вернулся в старшую школу и пытается найти ответ в таблице логарифмов, но даже не знает вид уравнения. Он слышит голос Берра в своей голове, насмехающийся над ним. Возможно, вместо того, чтобы спрашивать меня, тебе следует поговорить с Джоном. Он намного более открытый, чем ты, наверное, ожидаешь. Он слишком долго держит дверную ручку, чем заслужил удивленный взгляд женщины через коридор, выходящей из своей комнаты. Однако Алекс не замечает ее подозрительного взгляда и со вздохом открывает дверь. Было уже около 23:00, когда Гамильтон входит в их общую комнату, пахнущую дешевым пивом и начос. Лоуренс замечает, что замирает, когда Алекс вошел и уставился на Джона, предполагая, что он не видит Алекса своим периферийным зрением. В итоге дверь закрывается, и Алекс падает на кровать, молча глядя на него, пока Джон пытается продолжить чтение. Через мгновение Джон начинает чувствовать иррациональное беспокойство. Гамильтон просто лежит, лежит неподвижно, даже не ерзает и ничего не делает. Джон чувствует себя акулой: если он не продолжит двигаться, то умрет. От всего этого у него мурашки по коже. Если Гамильтон продолжит в том же духе, Джон никогда не сможет сосредоточиться на своей работе. Даже ничего не делая, Гамильтон невыносим. — Как ты выучил французский? Вопрос настолько его пугает, что его палец подпрыгивает на коврике для мыши, сбивая курсор на красный крестик на вкладке и по ошибке закрывая заметки. — Что? — Я сказал… — Нет, я слышал, что ты сказал. Почему ты спрашиваешь? — Лоуренс злится: после дебатов Джон предположил, что они снова начнут игнорировать друг друга. Он не ожидал, что Александр снова заговорит с ним вне учебы. — Что, не могу я задать тебе простой вопрос? — Гамильтон поднимает бровь, поворачивается на бок и кладет голову на локоть лицом к Джону. Вот тебе и «намного более открытый» парень. Джон садится на кровати, закрывает ноутбук и поправляет подушку. — Какое тебе дело? — Никакое. Просто удивлен, что ты способен говорить на втором языке. Джон чувствует привычное сжатие в груди, которое может создать только Гамильтон, то разочарование, которое выходит из его легких при следующем выдохе. Гнев и оборонительная реакция, которые раскалены докрасна под его грудной клеткой. — Я знаю четыре, придурок. Не считая латыни и греческого, которые я изучал в старшей школе. — Ни может быть. — Алекс прищуривается, глядя на Джона в тусклом свете прикроватной лампы. — Какие? — Английский, французский, испанский и амслен. — Джон немного сдержался, не понимая, почему он без особого сопротивления рассказывал Гамильтону о себе. Может быть, он просто хочет похвастаться перед этим всезнайкой, показать парню, что он не самый умный в их комнате. — Хмм, готов поспорить, что папочка был рад раскошелиться на репетиторов, хех? Джон чувствует, как у него стынет кровь. Он пристально смотрит на Гамильтона, а затем разворачивается и снова лежит на спине. В комнате наступает тишина. Джон думает о том, чтобы встать, пойти на кухню за газировкой, может зайти к Берру, или просто пойти принять душ и не давать Алексу уснуть, включив музыку в наушниках. Ему не нужно сидеть здесь и подвергаться оскорблениям и травле, как будто он легкая добыча. У него есть дела поважнее. — Извини. — Слово мягкое. Джон почти думает, что ему это показалось, за исключением того, что Алекс наклонил голову и пристально посмотрел на него, делая вид, что смотрит ему в глаза. — Это было неуместно. — Ага. Да, это было неуместно. — Джон вздыхает, поворачивая верхнюю часть тела и прислоняя ее к стене рядом с кроватью. Он скрещивает ноги и смотрит в сторону Алекса, чтобы лучше рассмотреть соседа по комнате. — Раньше тебя это не останавливало. Алекс хмурится. Комментарий для него сюрприз. На болезненную секунду Джону кажется, что это превратится в действительно неловкий разговор о последних двух месяцах, о том, как они относились друг к другу. Он не уверен, что хочет это сделать, дать Алексу шанс, но потом Алекс говорит так, будто они никогда не бросали тему: — Почему амслен? Странный выбор. Джон колеблется, прежде чем ответить, играя пальцами на коленях. Алекс садится, прижимая подушку к груди и прислоняясь к дальней стене, оба мужчины свешивают ноги с кроватей и смотрят друг на друга. Алекс понятия не имеет, насколько это личный вопрос. Джон мог бы проигнорировать это, прекратить этот скользкий разговор, прежде чем он скажет что-то, что Гамильтон сможет использовать против него. Но что-то ему говорит продолжать. Ему кажется, что он попал в странный параллельный мир, будто время вокруг него замедляется. Джону вспоминается кое-что, что он когда-то узнал на уроке естествознания, о том, как время замедляется возле черной дыры, а внутри нее время останавливается вообще. Вот что он чувствует сейчас, как будто их комната вращается вокруг черной дыры, или, может быть, Гамильтон — это метафорическая черная дыра, всегда отнимающая время у Лоуренса с помощью бесполезных, ошибочных оценочных представлений. Если они продолжат, если Джон позволит Александру втянуть его в настоящий личный разговор, остановится ли время? Замерзнут ли они в этом пузыре, который они создают, оставаясь замороженными, как студенты колледжа, вынужденные делить комнату с тем, кого ненавидят? Эта идея пугает его. Несмотря на это, он продолжает, его сердце пропускает удары. — Одна из моих сестер глухая. Как только мы узнали об этом, я выучил амслен, как и большинство из нас в доме. Лоуренс должен получить удовольствие от того, как расширяются глаза Алекса и насколько удивленным он выглядит. Вместо этого все, что чувствует Джон, — это то, что его желудок скручивается в узел. Ему не нужна жалость Алекса. — Ты хорошо ладишь с детьми. — Алекс комментирует, переводя тему. Джон благодарен за это. — Ты кажешься удивленным. — Ну, типа, я думал, что ты вырос с нянями или кем-то еще, кто бы полностью присматривал за детьми. Джон усмехнулся этому комментарию. Ладно… когда они росли, у них была няня, но она по большей части выполняла работу по дому, укладывала детей спать и подобное. Не она их развлекала. Джон всегда был веселым старшим братом, делавшим всех счастливыми. — Что? Ты скажешь мне, что всю юность не использовал деньги отца, чтобы творить херни? Вечеринки по выходным, выпивка, тусовки в скейтпарках, трата времени на совершение мелких преступлений, от которых, как ты знаешь, тебя отмажет отец. — Ты действительно так обо мне думаешь, Гамильтон? — Джон размышляет, наклоняя голову, когда до него доходит понимание мыслей Александра. — Думаешь, я попал в один из лучших юридических университетов в стране только за счет денег? Думаешь, я тащу наш проект на высший балл, не имея серьезной дисциплины? Думаешь, я научился так вести себя с детьми, просто наблюдая, как это делает няня? Алекс закусил губу, он нахмурился, обдумывая слова Джона. Раздражает, нет, бесит то, что Лоуренс прав. Как бы Александр ни ненавидел его за это, он не может винить этого парня. Каждый раз, когда Алекс проклинает его в голове, всегда остается что-то, что не складывается, неполная картина, которую Алекс полон решимости заполнить из воздуха. — Ну, как я и думал. — бормочет Джон, подтягивая колено к груди и прижимаясь к нему щекой. В комнате снова тихо, если не считать ветра, который начал усиливаться снаружи. Сегодня было довольно влажно; их, вероятно, ждала дерьмовая ночь. На этот раз тишина другая. Джон смотрит на свой новый снежный шар, Алекс откидывает голову назад и снова смотрит в потолок. — Это я тащу наш проект. — Алекс уточняет немного агрессивно. — Извини, что? Их взгляды встречаются, когда они оба поворачивают головы, чтобы снова посмотреть друг на друга. — Ты сказал, что тащишь наш проект к пятерке. В глубине души мы оба знаем, что все это благодаря мне. — Ха, ты бредишь, Гамильтон. — Ты тоже, Лоуренс. — Скорее, полон идей. — Разговоров не по делу. — Ты даже почти не способствовал развитию проекта. — Да, потому что твои формулировки невыносимы. — По крайней мере, я не невыносим каждый час каждого дня недели. Они снова пристально смотрят друг на друга, подозрительно сузив глаза. Они сохраняют серьезные лица на пару секунд, прежде чем оба смеются. Напряжение в комнате исчезло впервые с тех пор, как Алекс спросил Джона о его фамилии. В конце концов звук сменился веселыми вздохами, оставив на их лицах шаткие ухмылки. На этот раз они оба слышали, насколько по-детски они звучат. Джон медленно поднимает подбородок, не прижимая его больше к груди, и понимает, что Алекс снова хмурится, глядя на него более пристально, чем когда-либо. — Ты правда имел ввиду то, что сказал? На прошлой неделе, после дебатов. — Что именно? — Джон подталкивает его, подтягивая второе колено к груди, прислоняясь подбородком к созданному им барьеру. — Это… что ты не твой отец. — Я думал это очевидно. Я слишком молод, чтобы можно было спутать меня с ним. — Ты понимаешь о чем я. — рявкает Алекс, скрещивая руки на груди и глядя на дверь. Джон почти уверен, что он надувает губы, и это выглядит, как ни странно, мило. Нет. Нет, Александр Гамильтон не милый. Мозг, заткнись. — Ты имел в виду, что… ты не полностью с ним согласен… — Лоуренс не может поверить в то, что слышит. Алекс действительно спросил его на этот раз, спросил о его взглядах на вещи. Очевидно, рак на горе наконец свистнул. — А ты что думаешь? — Я больше не знаю! Вот и спрашиваю. — Алекс рычит, его карие глаза снова смотрят на Джона. Глаза его соседа по комнате остановились на лице Джона, выискивая любые подсказки, которые могли бы выдать тайну Лоуренса. Джон закусывает нижнюю губу, пытаясь сформулировать ответ. Все, чего он когда-либо хотел — чтобы люди дали ему шанс. Увидели в нем больше, чем его происхождение. Для Гамильтона и его друзей его фамилия — призыв ненавидеть его. Для Берра и остальных друзей Джона его фамилия — повод познакомиться. Не многие видят прошлое, не многие хотят спросить. Джон не уверен, как ответить. — Да. Я не согласен со многим из того, что проповедует мой отец… как ты сказал. — Джон не может поверить, что он признался в этом вслух, признался в этом Гамильтону. В каком-то смысле приятно наблюдать за реакцией этого человека. Джон знает, что также как ему трудно об этом говорить, Алексу также тяжело об этом слышать. Учитывая, как этот засранец с ним обращался и насколько он ошибался. — Оба моих родителя — американцы… но мои бабушка и дедушка по маминой линии были иммигрантами в Америку. Моя мама научила меня испанскому, на самом деле я выучил его вместе с английским, поэтому я считаю оба эти языка своими родными и считаю себя больше, чем просто американцем. Итак, если бы я начал составлять список того, в чем мы с отцом расходимся во мнениях, иммиграционную политику я бы записал первой. — Если твоя мама — иммигрантка во втором поколении, как твой отец может выступать против иммиграции? Вся эта чушь, которую он говорит о строительстве стены, о выселении миллионов людей из Америки, как после таких слов он может смотреть в глаза половине своей семьи? Джон должен был догадаться что, как только они начнут говорить о политике, Гамильтон разгорячится, разрушив ту холодную атмосферу, которая царила между ними. Однако, в отличие от других случаев, когда они сталкивались друг с другом, Джон не чувствует, что его охватывает гнев. Он чувствует себя опустошенным, когда отвечает, его вялое выражение лица контрастирует с напряжением, пробегающим по морщинкам на лице Алекса. — Этого легко избежать, когда они все мертвы. — Слова жгут, но Лоуренс солгал бы себе, если бы отрицал, что тяжесть свалилась с его плеч, наконец-то доказав Гамильтону, что он знает не все. Джон не может смотреть на своего соседа по комнате. Он боится, что Алекс скажет что-то ужасное, например, извиниться за его потерю или, не дай бог, спросит, как это произошло. Он слышит, как Алекс шуршит на своей кровати, видит, как тот наклоняется вперед, оперевшись локтями о колени. — Моя мама тоже умерла. Это отстой. — Голос Алекса надломился при признании. «Это имеет смысл», понимает Джон. В первый день Алекс упомянул, что он был приемным братом Лафайета. Тем не менее, Лоуренс никогда не выдвигал теории, что Алекс понимал его. — Я бы сказал что мне жаль, но я знаю, как сам сильно ненавижу слышать эту фразу. — Лоуренс чувствует, как горькая улыбка расползается на лице его и Алекса. Алекс усмехается, его глаза жжет. — За что все так извиняются, черт возьми? Не то чтобы они ее убили. Джон тяжело сглатывает комок в горле, комментарий отозвался слишком близко к сердцу. — Да… — шепчет Лоуренс, едва дыша. — Хуже всего то, что… — Сердце Джона колотится в груди, когда он думает о том, чтобы высказать мысль, которую он вынашивал годами, в чем он никогда никому не признавался. — Мой отец… он начал настаивать на этой политике только после ее смерти. Он перестал о ней говорить и делает вид, что все его дети на 100% белые, абсолютные американцы. Иногда кажется, что он пытается забыть ее, забыть, что когда-то любил ее. Джон видел, как мужчина ненавидит ту, которую он когда-то любил. То, как его отец обращается с Джоном, похоже на зеркальное отражение того, как этот мужчина относится к памяти о своей погибшей жене. Алекс глубоко вздохнул, издав звук, будто его только что ударили в живот. — Что? — рявкает Джон, его уязвимость делает его пугливым, его внимание теперь снова сосредоточено на соседе по комнате, который хмуро смотрел на ковер между их кроватями. — Просто… Если это правда, почему на третьей неделе вы обсуждали эту политику? — Что… откуда ты вообще это знаешь? На той неделе вы были в другой комнате с другой темой. — Элайза рассказала мне об этом, сказала, что ты говорил с большим энтузиазмом. Лоуренс морщится от такой формулировки. Ладно, теперь он выглядел лицемером. — Это была сторона, которую хотел выбрать Джефферсон, и было не так много людей, желающих высказаться. Им нужно было больше людей, которые поддержали бы это. — Итак, ты просто выбираешь сторону, которую хотят твои друзья, или ту сторону, где мало людей, и ты можешь настолько сильно разгорячиться, говоря о ней. Правда ожидаешь, что я поверю в это? — Я привык соответствовать ожиданиям людей. — Джон парирует, поднимая бровь на Алекса, чтобы показать, что он включает его в слово «людей». — Большинство людей, которые были против этого предложения и говорили о том, почему вся эта политика — отстой, в любом случае не хотели бы, чтобы я был на их стороне. Они подумают, что я разыгрываю их, говорю с сарказмом, или, может, даже саботирую их. Кто бы поверил, что сын Генри Лоуренса будет выступать против политики, которую так публично продвигает его отец… и представлять не надо, что кто-то, скорее всего, запишет то, что я говорю, и это будет разбросано по большинству основных новостных сайтов в тот же вечер… — Значит, лучше ничего не говорить? Или, что еще хуже, лучше продвигать то, во что не веришь? Тебя действительно так волнует, что о тебе думают люди? Что они скажут о тебе? Что какой-то тупой автор скажет в заголовке? — Да что ты об этом знаешь? — отвечает Лоуренс, вскакивая с кровати и сжимая руки в кулаки. Вот оно. Ярость, которую способен вызвать в нем только Александр Гамильтон. — Ты никто, никто и бровью не поведет на то, что ты кричишь с крыш домов или публикуешь в Интернете десятичасовой видеодневник о своих политических позициях. Ты не знаешь, каково это — быть в центре внимания, быть на виду, когда все, что ты говоришь или делаешь, искажают и используют против тебя. — Да, потому что такие люди, как твой отец, каждый день заставляют молчать таких, как я. Как-то трудно сочувствовать тебе, когда я жажду такой же платформы, — отвечает Алекс, вставая так же быстро, и эти двое стоят лицом к лицу. Джон прерывисто вздохнул, прежде чем сказать что-то, что было у него на уме с того дня, как он въехал, что-то, в чем он не хотел признаваться Алексу, не хотел давать ему знание о власти над Джоном и его эмоциями. — Да неужели? А что насчет тебя, хм? Ты спрашиваешь, какое мне дело до того, что думают другие люди? Неважно, волнуюсь я об этом или нет, неважно, заслуживаю я этого или нет. Я вхожу в комнату, произношу свою фамилию, и тогда все считают это проблемой. — Он тычет Алекса прямо в грудь, произнося слово «все», сердито глядя на Гамильтона. — О чем, черт возьми, ты вообще говоришь? — Холодное обращение, лишения меня сна, война розыгрышей, дебаты, постоянные конченные предположения о том, насколько я ужасный. Произошло бы что-нибудь из этого, если бы я назвал другую фамилию, когда представлялся? Джон задыхается к концу своей речи. Он не мог остановиться, чтобы перевести дух, опасаясь, что Гамильтон вмешается и перебьет его. — Что? Значит, это я здесь плохой? — Алекс ворчит, и в какой-то степени он действительно выглядел сожалеющим. Но в его лице есть что-то еще. Что-то удерживало выражение его лица от расслабления, то напряжение, которое существовало между ними не с момента их первой встречи, а вскоре после нее. — Извини, но ты не дал мне много причин полагать, что ты не заслуживаешь моего недоверия. — И вот… — Лоренс указывает на Гамильтона. — вот о чем я говорю. Тебе нужны причины, тебе нужно чтобы я доказал тебе что-то, проявил себя. Когда ты узнал, что я Лоуренс, мне требовалось предоставлять доказательства всего хорошего, что во мне есть. Я не получил презумпцию невиновности. Легче просто молчать, просто делать то, что от меня ожидают люди, не раскачивать лодку, потому что, если бы мне приходилось каждый день доказывать каждому человеку, что я не тот, кем они меня считают… тогда у меня не осталось бы сил ни на что другое. — Ты полон дерьма. — Раздражение Гамильтона достигло апогея с тех пор, как они начали этот… спор? Дебаты? Беседу? Джон уже не знал, как это назвать. Но после того, как Алекс впервые был так честен с соседом по комнате, внезапный гнев и отрицание Алекса пронзили Джона, минуя большую часть защиты, которая обычно была между ними. Больно. — Ты говоришь о хорошей игре, Лоуренс, пытаясь заставить меня пожалеть тебя и почувствовать себя плохо за то, как я себя вел. Но ты забываешь, что я видел твою уродливую сторону. Преступления на почве ненависти ты совершил вполне беззаботно. — Что ты выдумываешь, Гамильтон? — Значит, я, судя по всему, сошел с ума, не так ли? Я сам представил, как на нашей доске написано слово «пидор», твою гордую улыбку, когда я рассказал тебе об этом, как будто ты умный и оригинальный человек. Ты просто еще один консерватор-гомофоб с достаточно либеральными взглядами, чтобы считать себя «проснувшимся». В какой-то сумасшедший, душераздирающий момент, когда лица пары оказались в нескольких дюймах друг от друга, Джон подумал о том, чтобы схватить Гамильтона за шиворот и поцеловать его. Их зубы болезненно стучатся, резкое короткое давление между двумя губами, которое ничего бы для них не значило, но показало бы Алексу, насколько он ошибается насчет Джона. Но внезапное смущение, которое возникает, как только он думает об этом, пот, который он чувствует на ладонях… он не может этого сделать. Он не может поцеловать Александра Гамильтона, как будто это ничего не значит, потому что никакие слова или действия между парой никогда не были бессмысленными или лишенными эмоций. — Я этого не писал! — Слова такие же громкие и страстные, как и разглагольствования Александра. — Ожидаешь, что теперь я в это поверю? После… Господи, ты шутишь, понимаешь, Лоуренс? — Нет. — Голос Джона становится ровным и спокойным. — Я и не жду, что ты мне поверишь. Он ложится на кровать, положив голову на две подушки, которые он использовал раньше, когда еще читал. С тех пор, как Лафайет, нет, с тех пор, как Ли показал Джону это изображение, Джон хотел объяснить, что произошло. Но он этого не сделал, он упустил свой шанс с Гамильтоном, а затем с Лафайетом, и тогда все вышло из-под контроля. Но это правда. Это самая болезненная часть. Как убедить кого-то в истине, если все держится лишь на твоих словах? А твои слова для них ничего не значат. Алекс растерян. Он ожидал, что Лоуренс продолжит, за последние 15 минут он узнал о мыслях этого парня больше, чем за 2 месяца. Сколько вопросов, сколько он жаловался своим друзьям, и внезапно он получил ответы. Крошечные кусочки головоломки его соседа по комнате складывались в аккуратные ряды. Почему он остановился сейчас? Почему он лжет? Зачем ему лгать после всего, что он только что признал? Когда ты узнал, что я Лоуренс, мне требовалось предоставлять доказательства всего хорошего, что во мне есть. Я не получил презумпцию невиновности. Он смотрит на лежащего Джона, который сердито глядит в потолок, игнорируя Алекса. С нерешительным вздохом Алекс садится на кровать Лоуренса, матрас прогибается под его весом. Джон приподнимается на локтях, чувствуя себя странно беззащитным. Он наклоняет голову набок, изучая Алекса, который выбрал точку на стене и упрямо смотрит на нее. — Скажем… скажем, что я тебе поверил. Кто тогда это написал? Джон моргает. Он не может поверить, что Алекс только что спросил его об этом. — Чарльз Ли. Он и его друзья. — Ты его друг. — И снова неверно. — Ты все время с ним разговариваешь. — Я разговаривал с ним раза три в этом семестре, может быть, четыре. — Ну-ну, вы выглядите хорошими друзьями, когда вы вместе. Лоуренс закатывает глаза. — Если ты имеешь в виду то, как он выслеживает меня на предмет сплетен для своего отца и пытается выяснить, не собираюсь ли я ворваться в общество консервативной партии и украсть место, которое он хочет, то да, конечно, мы лучшие друзья. Александр выглядит так, будто его мир переворачивается с ног на голову. Он хватается за край одеяла Лоуренса, его костяшки побелели, пока он пытается сформулировать свой следующий ответ. Понятно, что он изо всех сил пытается ему поверить. Его глаза загораются, когда он придумывает еще один аргумент, Джон почти вздрагивает при виде этого. — Тогда почему ты помешал Лафайету выбить ему зубы? Знаешь, он мне об этом рассказал. — Я так и предполагал. — И что ты сделал? Вы двое посмеялись над надписью, а потом ты защитил Ли! — Я не смеялся и не защищал его! Я защищал Лафайета! Это вызывает целую секунду смеха у Гамильтона, который выглядит так, будто не верит ни единому слову, только что произнесенному Лоуренсом. — Да, правда, хорошо. Обычно люди защищают квира от гомофоба, помогая ему избить гомофоба, а не блокируя его удары. — Отец Ли платит этому универу больше денег, чем другие три вкладчика вместе взятые, поверь мне, это большие деньги. Если бы Лафайет хотя бы пальцем тронул Ли в ту ночь, к концу недели его бы исключили. Оно того не стоило. — И это твое решение? Ты был свидетелем, ты мог поддержать Лафайета, рассказать, как все было на самом деле. — Физическая защита как реакция на словесное оскорбление не победит в споре между отцом Ли, директором этого университета и двумя студентами. Они бы просто болтали обо всех своих дерьмовых психиатрических больницах и изображали Лафайета плохим парнем за то, что он не сообщил о Ли. Они раскрутили бы это так, что Ли должен был получить предупреждение, а не избиение. — Как ты можешь быть на их стороне в этом вопросе? Если тебе так не нравится Ли. — Я не на их стороне! — Лоуренс рычит, выпрямляясь и садясь прямо. Их лица снова находятся в нескольких дюймах друг от друга. — Я просто говорю, как есть. Слушай, я понимаю: если ты хочешь злиться на меня за то, что я трус и знаю, как работает система, тогда, конечно, да, я могу это принять. Но не превращай меня в гомофоба, который использует оскорбления на букву «п», потому что я это не так. Алекса трясет. Его тело и разум жаждут найти еще одну дыру в аргументах Лоуренса. Он не мог понять это так неправильно. Он не мог представить Джона вот так. Он должен быть прав; он просто должен быть. — Почему же тогда ты улыбнулся, когда я вошел в комнату той ночью? Ты вел себя так, будто знаешь, о чем я говорю. — Голос Алекса стал тише и осторожнее. Его живот до сих пор скручивает при воспоминании об этих словах, ощущении миллиона глаз, наблюдающих и насмехающихся над ним, о том, как небезопасно он чувствовал себя за деревянной дверью собственной спальни. Лоуренс морщится, вспоминая недоразумение. Он чувствует жар в затылке, красный оттенок ушей, и обнаруживает, что потирает затылок, пытаясь прогнать смущение. — Я, э-э… я разыграл тебя на той неделе, я думал, что именно это ты и имел в виду. Я даже не видел слов на доске, пока на следующий день Ли не показал их мне. Что… — он указывает пальцем на Алекса, который уже открыл рот, чтобы прервать его, — было частью тех немногих коротких моментов, когда я разговаривал с этим человеком за последние два месяца. Алекс хмурится, услышав объяснение Джона. — В чем тогда была шутка? Я ничего не видел. Румянец заливает лицо Джона, когда он вспоминает, насколько это было глупо. Какими тупыми они оба были в эти две или три недели. Их безумие подпитывалось острыми реакциями другого. — Боже, теперь это звучит так глупо, когда мы прекратили эту мелкую войну… но да, я изменил некоторые номера в твоем телефоне. Испортил все, что было отмечено звездочкой или добавлено в избранное, заменил некоторые на пиццерии. Однажды ты оставил телефон включенным, когда уходил в душ. Там играло что-то на YouTube, и я просто воспользовался возможностью… Гамильтон смотрит на него, широко раскрыв глаза и разинув рот. — Ты… — Его голос был мертвенно тихим, неверие и гнев смешались вместе, образуя голос более устрашающий и вызывающий больше мурашек по телу, чем все те, что Джон слышал от этого человека раньше. — Это из-за тебя я случайно позвонил своему приемному отцу и начал с: «Эй, чувак, напиться и переспать ещё в силе?»… Нижняя губа Джона дрожит, он прикусывает ее, пытаясь остановить поток смеха, вырывающийся из его груди. Он хрипел, когда Алекса бил Джона по груди и рукам, Джон мало что делал чтобы блокировать атаки и защищаться. Это странно мило-игриво. — Я думал, что мой чертов телефон неисправен! Я отнес его в ремонт! На моем талоне буквально написали «случайные звонки в пиццерии»! Смех Джона затих, слезы текли по его лицу. Он хватается за живот и в агонии падает на кровать, когда его живот сводит судорогой. — П-п-пожалуйста, прекрати. Я-я не могу. — Он умоляет, безумно глотая воздух, пытаясь отдышаться между взрывами смеха. — Все это время это был ты? — Алекс стонет, запуская руки в свои волосы и дергая пряди. — Не могу в это поверить. Джону удается вытереть слезы и снова опереться на локти. Он давно так сильно не смеялся. Кто знал, что он разделит этот момент с Александром Гамильтоном? — Итак… ты действительно не имел никакого отношения к доске? И ты тоже втайне терпеть не можешь Чарльза Ли? Алекс задает вопросы медленно, как будто опасаясь, что Джон крикнет «Шутка!» и он укажет на три из четырех скрытых камер, а потом посмеется ему в лицо. — Это не секрет. Один только Ли не знает. Берр понял это, наблюдая за взаимодействиями между нами. — Почему ты не рассказал мне все это раньше? — Гамильтон стонет, откинувшись на голени Лоуренса, даже не взглянув в его сторону. — Как я и сказал, я не планирую тратить свою жизнь на то, чтобы доказывать другим кто я есть. — Хорошо, но я твой сосед по комнате. Очевидно, если бы ты просто рассказал мне, наша жизнь была бы намного проще. Джон без колебаний швыряет одну из своих подушек в лицо Гамильтону. Парень имеет наглость смеяться за тканью. — Не могу сказать ни слова, пока ты рядом. — Джон парирует, получив лишь задумчивый кивок от Гамильтона. — У тебя была моя электронная почта. Ты мог бы написать мне. — Алекс. Алекс наклоняет голову к правому плечу, его глаза выглядывают из-под прядей волос, падающих ему на лицо. Он чувствует тревогу, когда Джон назвал его по имени. Будут ли ещё серьезные разговоры? — Заткнись. Ложная тревога. Гамильтон усмехается, тепло оседает в его груди, и они погружаются в непринужденную тишину. Словно ожидая тишины в комнате, за окном сверкает молния, а вскоре гремит гром, разрушая только что созданное спокойствие. Лоуренс с любопытством смотрит сквозь щель в шторах, любуясь ярко-белым светом ночного неба, прежде чем его внимание снова переключается на Алекса, который теперь отводит взгляд и от окна, и от Джона. Его руки ерзают, ногти впиваются в ладони. Верно. Парень ненавидит штормы. Джон вытаскивает ноги из-под Алекса, игнорируя короткий тревожный взгляд, когда он оставляет Алекса на кровати и роется в ящике своего стола в поисках чего-то. Он как следует задергивает занавеску и снова садится. На этот раз он хватает подушки с кровати Алекса и протягивает их парню. Затем он подложил свои подушки за их спины, к стене, и сел рядом с Алексом, их плечи и бедра прижаты друг к другу, их ноги свисают с края его кровати. Он протягивает Алексу беспроводной наушник и включает ноутбук. Алекс тупо смотрит на наушник, лежащий у него на ладони. — Что ты делаешь? — Мы собираемся смотреть фильм. — Джон пожимает плечами и быстро вводит свой пароль. Александр приподнимает бровь, услышав уверенность в голосе Джона. — С каких это пор мы смотрим фильмы вместе? — О, ты когда-нибудь смотрел этот раньше? Джон открыл Netflix и ввел первый беззаботный, отвлекающий фильм, который пришел ему на ум — «Мегамозг». — Джон. — Тон Алекса был напряженным и вызывающим. — Ты… Тебе не обязательно этого делать. — Умолкни. — Алекс замирает по команде, глядя на Лоуренса так, будто он снова злодей. Джон заставляет себя сделать еще один вдох, чтобы сосредоточиться, прежде чем продолжить более мягким голосом. — Не нужно делать это странным или что-то в этом роде. Просто посмотри эту херню вместе со мной. Каким-то образом грубость друг к другу делает отношения между ними более комфортными. Алекс бормочет что-то язвительное себе под нос, но при этом расслабляет плечи. На таком близком расстоянии Джон чувствует это. — Спасибо. — Неважно. Фильм как отвлечение работает. Несколько раз Алекс все еще дергался, сжимая руку Джона, а на один неловкий момент — его бедро. Но Лоуренс это не комментирует. Почти даже не дернулся в ответ, даже не взглянул на Алекса. Это напоминает Алексу версию Джона, которую он видел, когда тот общался с Каролиной. Как будто у Джона есть альтер-эго, которое он выпускает исключительно для таких ситуаций. Возможно, Алексу следует чувствовать себя более неловко. Возможно, его бдительность должна быть выше, потому что этот человек час назад был его заклятым врагом. Но в то же время он знает Лоуренса уже два месяца. Враги они или нет, но они провели много времени вместе. Алексу пугающе комфортно находиться так близко к этому мужчине. Перед финальным актом фильма Алекс уснул. Он прижимается к левой руке Джона. Если бы он проснулся, Джон был бы огорчен. Но сейчас он спит без обычных кошмаров, которые преследуют его во время грозы. Фильм в конце концов заканчивается. Джон все еще слышит остатки шторма снаружи. Итак, он решает, что будет сидеть там, пока это не прекратится. Он не собирался рисковать и будить Алекса, когда он нашел способ уснуть в таких условиях. Возможно, — бормочет тихий виноватый голосок за глазами Джона, — ты не хочешь двигаться, потому что тебе это нравится. Джон изучает лицо Алекса, когда эта мысль приходит ему в голову, его глаза слишком часто перемещаются по губам собеседника. Он думает о том, как часто смотрел на движения этих губ. Рявкая ему, споря с ним, строя заговоры против него. Сегодня вечером они смеялись над ним, смеялись вместе с ним, извинялись и благодарили его. Джон думает о том, как часто он был рад видеть Алекса, обо всех оправданиях, которые он для этого придумывал. Например, желая держать его в поле зрения, чтобы он не замышлял новую шутку, или видеть, как он работает над их проектом, в котором они уже далеко продвинулись. Джон мягко ударяется головой о стену позади него, постепенно осознавая, что он всегда придумывал способы увидеться с Алексом, разозлить его, увидеть его эмоциональным. Возможно, Джон все это время искал на лице Алекса другую эмоцию. <i>Любовь и ненависть — две наши самые сильные эмоции, Джек. Их легко спутать.<i> Он никогда не понимал этой цитаты. Но она была одна из любимых его мамы. Он всегда думал, что идея неспособности отличить любовь от ненависти смешна. Они были противоположностями. Или он так думал. Но теперь… теперь он понял. Гамильтон тихонько похрапывает, что когда-то мешало Лоуренсу, но теперь он не мог представить комнату ночью без этого звука. Даже слюни, текущие из уголка рта парня, не вызывали у него отвращения. Но ему определенно должно быть противно. Джон Лоуренс конкретно облажался.