***
Алекс провел день, собирая свои вещи. Он ни за что не проведет лишней минуты с Джоном. Он ненавидел то, что ему приходилось уйти. Что он будет спать в комнате Лафайета до рождественских каникул. После этого ему предоставят другую комнату. Он проглотил бы свою гордость и попросил Вашингтона о помощи, если придётся. Ему хотелось кричать, пока он складывал свою одежду в сумки, а остальные вещи обратно в коробки, в которых он их принес. Он замечает ярлычки на каждой коробке и вспоминает, как подписывал их. Он был так рад поступить в колледж, готовый получить диплом и начать свою жизнь должным образом. Жизнь, в которой он контролирует свои убеждения. Где деньги и стабильность не являются вопросом, и ему не нужно беспокоиться о том, где он будет ночевать. Вашингтон дал ему эту возможность, но только Алекс может превратить её в жизнь, которую хочет. Однако жизнь становится все более сложной. Если бы он мог поговорить с Алексом, подписывающим коробки, в тот день, когда он это сделал, его версия на несколько месяцев моложе рассмеялась бы. Он не поверил бы, что всего один человек может разрушить Алекса в самые счастливые годы его жизни. Когда Алекс заканчивает, на улице уже темно. Он сидит на краю кровати, его половина комнаты пустая. Ему нужно написать Лафайету, а потом он придет и поможет ему с вещами. Он пытается отправить сообщение; он целую минуту смотрит на экран блокировки, прежде чем понимает, что не может этого сделать. Весь день он убеждал себя, что Джон всегда был для него никем. Все это было ложью, подставой. Как ещё можно объяснить сегодняшний день? Но он смотрел на свое лицо на фотографиях на стене напротив, на снежные шары, разбросанные по тумбочке и подоконнику, которые Джон просто обожал. Как можно оплакивать того, кого, возможно, никогда и не существовало? Было ли хоть что-то из этого Джоном, или все было игрой? По кому Алекс должен скучать? Как можно влюбиться в того, кто даже не настоящий? Внутри Алекса вспыхивает волна гнева, вновь разжигая пламя, которое в течение дня подавлялось растерянностью и болью. Импульс застает его врасплох, он поднимается на ноги еще до того, как осознает своё намерение. Движимый непреодолимой потребностью высвободить скопившееся разочарование, он ходит взад и вперед по комнате. С каждым шагом он отчаянно пытается разгадать загадку, ищет причину и пытается понять, где ошибся. Где начиналась и заканчивалась ложь Джона? Он не может. Он правда не понимает. Он вскрикивает, поворачивается и пинает ногой их общий прикроватный столик. Он ругается, чувствуя пульсирующую боль в пальцах ног от удара, и снова садится на кровать. Только когда он немного успокоился, он понимает, что натворил. Снежный шар с черепашкой покачнулся и упал. Задняя часть треснула: лужа воды вытекает через края и стекает по стенке стола. Ебать. Ну, теперь ему плохо. Нет. Нет, ему не может быть плохо. Идиот этого заслуживает. Алекс покусывает нижнюю губу, пытаясь решить, что делать. Он чувствует холодный пот на спине, какой появляется, когда он чувствует, что на него вот-вот накричат за то, что он сделал. Но то, что он сделал, было несчастным случаем. А то, что Джон сделал сегодня, было намеренно. Алекс использует эту логику, чтобы отстраниться от чувства вины, наблюдая, как воды внутри шара становится все меньше, а глиняное существо смотрит на Алекса бездушными глазами. Он хватает коробки. Он просто пойдет в комнату Лафайета и Маллигана. Он не позволит себе и минуты беспокоиться о Джоне Лоуренсе или каком-то дурацком снежном шаре. Точно нет. Его шаги быстры, и вдруг он смотрит на дверную ручку. Теперь пути назад нет, Алекс. Он уходит.***
Джон останавливается у двери. Его сердце колотится в груди, когда он протягивает руку, чтобы открыть дверь. Алекс там. Вероятно, он ждет возможности уничтожить Джона списком аргументов таким же длинным, как и он сам… если не больше. Джон этого заслуживает. Ему придется снова доказать себя Алексу. Восстановление не будет простым и легким, их отношения могут измениться. Но Джон почувствовал к Алексу что-то такое, чего никогда и ни к кому раньше не чувствовал. Ему страшно от того, насколько трудным будет их следующий разговор. Но он все ещё взволнован. Все ещё рад снова увидеть Алекса, поговорить с ним. Он измерял весь день тем, сколько часов пройдет, прежде чем Джон сможет объясниться и снова оказаться комнате с Алексом. Он собирается все исправить. Он больше не будет трусом. Когда он входит, в комнате темно. Обычно у Гамильтона включено как минимум две лампы. Большая белая лампа, висевшая в центре комнаты, всегда была выключена, так как её свет слишком резкий независимо от времени суток. Но ослепленный темнотой Джон включает её. Та часть комнаты, где жил Алекс, совершенно пуста. Его вещей, плакатов и даже мусора нет. Ничего нет. — Нет. — Он шепчет это слово, когда дверь за ним захлопывается. Он бежит вперед, его рука хватается за дверцу шкафа Алекса, он открывает её. Шкаф пуст. Он поворачивается и бросается в ванную, включая свет и там. В раковине нет даже растрепанных волос. Очевидно, Гамильтон ушел до того, как сюда пришел Джон. Конечно, он бы это сделал. Он думает, что Джон предал его. Нет. Это не может кончиться так. Это невозможно. Джон идет по коридору без плана, еще даже не подумав о том, что он собирается сказать. Через несколько секунд он стучится в комнату Лафайета и Маллигана. Если Алекс и будет где-то, то именно здесь. Сначала он ничего не слышит. Может, они вышли? — Кто это? — спрашивает через дверь грубый голос Маллигана. Блин. — Джон. — Отъебись, Лоуренс. Ладно, он это заслужил. — Алекс здесь? Тишина. Джон ждет. Он может ждать столько, сколько потребуется. Он слышит бормотание за дверью, а затем шаги, прежде чем дверь приоткрывается. — Как ты можешь себе представить, он не в настроении для болтовни. Так что, отвали. — Маллиган пристально смотрит на него. — Слушай, всего пять минут, ладно? Если он почувствует то же самое, я оставлю его в покое. Герк поворачивает голову, чтобы увидеть выражение лица Алекса, каким бы оно не было. — Не-а. Не сегодня, Лоуренс. Дверь хлопает ему с такой силой, что Джон почти чувствует, как от вибрации стучат его зубы. Замечательно. Он снова все испортил. Он возвращается в свою комнату. Он злится. Не на Алекса. Он должен был ожидать такой реакции. Джон злится на себя, на Ли и особенно на своего отца. Хватит с него. Все, кроме него самого, имеют право голоса в том, как ему прожить свою жизнь. Он устал от таких людей, как Алекс, которые видят только показушного Джона Лоуренса и никогда не узнают о Джеке. Возможно, Джек умер в ту же ночь, что и его мать. Он снова ходит по комнате. Он чувствует, как внутри него нарастает эта необузданная энергия. Тот импульс, который вы получаете, когда собираетесь отправить рискованное сообщение или опубликовать неловкое селфи. Это волнение перед лицом унижения, которого можно избежать, потому что риск всего этого стоит шанса, что все пройдет хорошо. Он резко останавливается, снова замечая трещину. На этот раз на его снежном шаре. Его руки трясутся, когда он поднимает его. Словно ветки деревьев… трещина простирается над полированным стеклом, закрывая большую часть счастливой зеленой черепахи, плавающей внутри. Это не может быть его воображение. Вода стекает по его ладони, капает с руки в лужу, уже образовавшуюся на прикроватной тумбочке. Он не мог упасть. Шар стоял в правильном положении. А значит, Алекс сделал это. Джон делает глубокий вдох. Это последняя капля в его и без того разрушенном дне. Он начинает собирать вещи. Всего один комплект запасной одежды. Переодеться ему понадобится только раз. Он хватает зарядное устройство и все остальное, без чего не может прожить ни дня, и выходит из общежития. Он изо всех сил старается игнорировать сторону Алекса. Он надеется, что она не будет пустовать слишком долго. Или, по крайней мере, Алекс сможет вернуться, а Джон навсегда исчезнет.***
Несколько часов спустя Джон крепко сжимает руль, проезжая по тускло освещенным дорогам Южной Каролины. Гнев и тревога кипят внутри него, усиливаясь с каждой минутой. Звезды мерцают в огромном небе, освещая своим мягким сиянием мир. Но среди их красоты начинают собираться большие облака, их присутствие молчаливо отражает бурные эмоции, кружащиеся в Джоне. Однако он старается держать свои мысли подальше от неба. Если он увидит, как облака сближаются друг с другом… если он хотя бы подумает о том, что на этих дорогах может пойти дождь, он растеряет всю свою решимость. Двигатель тихо гудит, единственный постоянный звук в тихой ночи. Ритмичный звук дает легкое утешение и становится знакомым спутником среди хаоса. Его костяшки пальцев белеют, когда он минует слишком знакомую канаву, смесь разочарования и страха запечатлена на его лице, когда он поворачивает за угол, теперь он всего в нескольких минутах от дома. Он открывает умные ворота с помощью телефона и въезжает во двор. Уже далеко за полночь, его братья и сестры крепко спят, но Джон видит, что в кабинете его отца горит свет. Он отпирает входную дверь и поднимается по лестнице по две за раз. Он не может окунуться в старые воспоминания. Он не может позволить себе стать сентиментальным. Лестница шумная. Он не пропускает ни один скрип, которых он избегал в подростковом возрасте. Каждый шум напоминает Джону, что всë реально. Что это не сон. В коридоре темно. Это не имеет значения. Джон мог пройти через весь дом с завязанными глазами. Дождь стучит по стеклу, громко крича на Джона. Ему хотелось бы знать, было ли это ободрением… или предупреждением. Он сосредотачивается на двери своего отца. Он может это определить по свету, проникающему сквозь щели. Он переводит дыхание. Джон ехал столько часов, он подготовился к этому. Но когда он вспоминает свое путешествие, с того момента, как вышел из общежития, все, что он помнит — это белый шум. Нет. Он готов как никогда раньше. Он открывает дверь без стука. Желтый свет настольной лампы его отца освещает всю комнату. Вход в личный кабинет — это все равно, что войти в пространство, которое излучает силу и ощущение личной истории. Комната воплощает суть политического пути его отца. Офис, обставленный богатой мебелью из красного дерева, излучает традиционную и достойную ауру. Стены увешаны фотографиями в рамках, запечатлевшими важные моменты его карьеры, демонстрируя его рядом с влиятельными фигурами политического ландшафта. Его стол расположен в центре комнаты, тщательно заставленный аккуратно сложенными бумагами, отчетами и законодательными документами. Книжные полки вдоль стен доверху заполнены томами по конституционному праву, консервативной философии и политическим биографиям, что отражает его глубокую интеллектуальную любознательность и приверженность своим убеждениям. На одной из стен гордо висит большой американский флаг, символизирующий его непоколебимый патриотизм и преданность своей стране. Наряду с этим исторические документы, такие как Конституция и Декларация независимости, служат постоянным напоминанием о принципах, лежащих в основе его политической идеологии. Воздух наполнен слабым запахом старых книг и свежих чернил. Отец сидит за столом. Он сутулится на элегантном кожаном сиденье. Его голова резко поднимается, когда дверь распахивается. На мгновение он выглядит даже испуганным. Однако, как только он узнает своего сына, это выражение постепенно пропадает. — Джон. Не говори мне, что ты правда проделал весь этот путь домой. Что произошло? Джон подходит к отцу, когда тот отвечает. — Кое-что произошло, происходит уже давно. Я здесь, чтобы положить этому конец. — Сынок, не надо так драматизировать. Итак, тебе нужна помощь отца? Репортеры снова преследуют? Или ты снова… ошибся. Джон чувствует, как его лицо краснеет от того, как отец формулирует свои предположения. Как будто его теория подтвердилась, и он специально ждал в этом офисе в такой час Джона. — Если под ошибкой ты имеешь в виду то, что кто-то узнал, что я гей. Тогда да. — Понятно, и я полагаю, тебе нужно, чтобы я им заплатил? Джон издает невесёлый смех. — Не думаю, что у тебя достаточно средств, чтобы расплатиться с семьёй Ли. Даже в тусклом свете Джон видит бледное лицо отца. — Ты просчитался перед Чарльзом Ли. — Его отец впадает в тревожную тишину, первый шепот тлеющего гнева кипит глубоко внутри него. — О, я был в нескольких милях от него. Однако его друг сфотографировал мою встречу. Которую Ли пообещал опубликовать… — Джон делает вид, что смотрит на часы. — Более пяти часов назад. Но я уверен, если бы он это сделал, мы бы уже услышали об этом. — Я сейчас же позвоню его отцу. Ну конечно, я снова уберу за тобой беспорядок. — Слова его отца звучат как шипение змеи. Слоги проходили сквозь стиснутые зубы. — А мне не нужно, чтобы ты что-то убирал. Теперь он полностью в центре внимания отца. Он бросает телефон на стол, на экране отображается список контактов. — Что? — Его отец стоит, положив руки по обе стороны ноутбука. Свет ноутбука распространяется по его лицу, создавая зловещую тень, искажающую его черты. Он похож на актера из хоррор триллера. — Я не хочу это убирать. — Что ты такое говоришь, сын? Он добавляет слово «сын», как будто оно что-то значит. Как будто между ними есть связь. Вместо этого Джон чувствует, что его отец кричит на него с острова, будто их разделяют мили предательской воды. Оба заставляют друг друга пробираться сквозь волны, чтобы прийти к взаимопониманию, к любому компромиссу. — Я говорю, я пробовал по-твоему. Я достаточно долго скрывал, кто я, и мне это надоело. — Что ты скрываешь? От кого ты прячешься? — Его отец теперь стоит прямо, его руки соединяются на пояснице, и он использует их, чтобы зафиксировать плечи назад, чтобы казаться как можно выше. — Тебе тяжело на учёбе? У тебя нет друзей? Разве я не открыл для тебя колодец возможностей? Ты не прячешься, ты отличаешься от остальных, Джон. Лоуренсы всегда будут в центре событий. Разве я не учил тебя этому? — Я гей. Я всегда был геем. Мне нравятся мужчины. Я больше не буду лгать об этом. Его отец глубоко вздохнул и направился к одной из наград на своей стене. Отец прослеживает глазами свой путь достижений на фотографиях, словно черпает в них силы. — Джон. Я понимаю, что колледж может вызвать ощущение… жажды приключений, ещё и учитывая твои подростковые годы. Но пришло время для здравого смысла. Мир не так прост и… волшебен, каким его могут представить в колледже. Образ жизни, который ты выбираешь, не из легких. Я просто защищаю тебя от этого. Если ты хочешь об этом поговорить, то давай. Но я призываю тебя прислушаться к тому, что я говорю, ведь я говорю все это из любви. Любви? Джон не может вспомнить, когда в последний раз отец говорил ему, что любит его. Джон даже не может вспомнить, когда в последний раз его отец говорил о любви вообще. Это лишает Джона дара речи. Он позволяет отцу указать на одно из двух кресел, стоящих у одной из стен офиса, места, отведенного для напитков между отцом и его особыми гостями. Джон удобно устраивается на мягких бархатных подушках, но, несмотря на комфорт, его тело остается напряженным. Инстинктивное стремление к бегству гложет его мысли, умоляя уйти, прежде чем друг другу будут сказаны непоправимые слова. — Это не образ жизни, это то, кем я являюсь. — Джон нарушает молчание. — Да-да, знаю. — Отец пренебрежительно машет на него рукой, как будто принимая слова Джона, но глубоко не веря каждому из них. — Но Джон, жизнь гомосексуалиста трудна. Ты будешь встречать трудности на каждой работе, на которую претендуешь, ты будете изо всех сил пытаться найти районы, которые тебя примут, ты проведешь всю свою жизнь, оглядываясь через плечо. Я не хочу, чтобы мой сын стал следующим заголовком новостей о местном убийстве. — И чья же это вина? — Джон многозначительно смотрит на отца. — О, Джон. Я понимаю, что мои взгляды на законность гомосексуальной жизни могут показаться крайними. Я понимаю, если я обидел тебя своими убеждениями и речами. Но, Джон, ты лучше других понимаешь, что я должен быть на стороне своей партии, своих друзей, чтобы можно было решить такие важные вопросы, как экономика, образование, здравоохранение. Наша страна находится на грани коллапса в некоторых ключевых областях. Если мне нужно твердо стоять в этих вопросах, чтобы добиться большей поддержки важных законопроектов, которые я хочу принять, то я не буду за это извиняться. Ты можешь понять, что это ради общего блага. — Обычно, когда политики говорят что-то вроде «Это для общего блага», всë происходит совсем наоборот. — Ой, да ладно, ты такой упрямый. Ты знаешь, что я прав. — Я не могу изменить то, кем являюсь. Я могу любить женщину лишь точно также, как ты можешь любить мужчину. Его отец усмехнулся этому заявлению. — Любить женщину — это разумно. Благодаря этому у меня появились замечательные дети. Мужчина не может подарить тебе дом. Он не может оказать поддержку, когда надо. — И это все, чем мама была для тебя? Детородная машина? Волна восторга захлестнула Джона, когда он увидел, как руки отца сжимают подлокотники кресла. В одно мгновение безмятежное выражение его лица превращается в угрожающее. — Не смей втягивать в это свою мать. Джон морщится. — Почему? Думаешь, она бы всë это одобрила? Генри Лоуренс откидывается в кресле, позволяя себе минутку передышки. Он намеренно делает паузу, собираясь с мыслями, прежде чем ответить сыну. Некогда надменное выражение его лица сменяется нахмуренным взглядом, стирая все следы снисходительной ухмылки, которую он сохранял на протяжении всего их разговора. — А ты сам так думаешь? — Генри выплевывает эти слова. Джон моргает. Это все, на что сейчас способен его мозг. Конечно, она бы приняла. Она бы никогда не напала на него, как его отец. Она бы поддержала его. Она бы сделала для него все, потому что она была такой. Она была самой любовью. — Мама любила всех. Она никогда бы не стала дискриминировать кого-либо из-за того, кого он любит, откуда он или сколько у него денег. Она принимала всех. — Ты не все. Ты мой сын. — Какое это имеет значение? — Джон встает на ноги. Его голос начинает дрожать, плечи трясутся. Он знает, что находится в нескольких шагах от того, чтобы заплакать или закричать, эмоции застревают в его горле, и он изо всех сил старается их укротить. Пожалуйста, пусть он пройдет через это. Он не может позволить себе развалиться прямо сейчас. — Я хочу для тебя самого лучшего. Его отец следует его примеру и встает, глядя Джону в глаза. Его отец все ещё на несколько дюймов превосходит Джона, несмотря на то, насколько Джон был уверен, что однажды он сможет посмотреть на своего отца сверху вниз. — Нет. Ты хочешь лучшего для себя, для своей репутации и карьеры. Моя жизнь — лишь неудобство для тебя. Внезапная тишина охватывает отца Джона, когда он сдерживает последний вздох. Его взгляд по-прежнему прикован к Джону, наполненный смесью замешательства и неверия. Слова ускользают от него, и он не может ответить, будто пытается найти правильные слова, чтобы выразить свои мысли. Кажется, он не знает, что сказать. — Неудобство? Джон, твоя жизнь всегда была для меня благословением, даром от Бога. — Слова его отца мягкие. Ничего подобного грубым диалогам, который Джон слушал последние десять лет. — Прекрати. Перестань мне врать. — Джон чувствует жгучие слезы в уголках глаз. — Сынок, я не… — Ты меня ненавидишь. — Джон выкрикивает это слово, его горло жжёт. — Ненавижу тебя? Джон отводит взгляд, не в силах понять притворства, явно выставленного напоказ. Он больше не может вынести этого взгляда, еще одного мгновения внимания отца. В его памяти всплывает образ, горячо проповедующего по телевидению о проклятии и адском огне. Его отец скрывает каждую подлинную часть Джона от своих коллег, прессы и всех, кто встречается им на пути. Это включает в себя сокрытие этого и от самого себя. Бесконечный самообман, которым занимался его отец, притворяясь, что Джон такой же, как он, и ему суждено пойти по его стопам. — Джон, я люблю тебя. Теперь он точно знает, что отец лжет. Джон знает, что значит быть любимым отцом. Нежные воспоминания из детства окрашиваются в его воображении теплым золотом. Джон все еще слышит смех отца, чувствует, как его руки обнимают Джона, все еще чувствует запах отцовского одеколона, обжигающего его ноздри, когда он кладет голову ему на плечо. Это была любовь. Вот что значит иметь отца. — Перестань лгать. — Джон почти смеется. Сухие смешки эхом разносятся по теперь уже тихому кабинету. Джон обнаруживает, что смотрит на портрет в углу комнаты. Это была картина маслом, старый семейный портрет, который был написан много лет назад, когда они делали это каждый год. На картине ему всего десять. Он стоит рядом со своей матерью, одна из его младших сестер сидит у нее на коленях, его отец стоит за стулом, положив обе руки на его спинку. Остальные его братья и сестры стояли по другую сторону от матери. Джон помнит, как большую часть процесса жаловался. Ему было безумно скучно, и он умолял родителей, чтобы сначала нарисовали его, чтобы он мог уйти. — Я знаю, ты ненавидишь меня. — Джон, то, что я думаю, что ты запутался, не означает… — Ты так и не простил меня, не так ли? Джон не обращает внимания на своего отца, направляясь к картине. Волна тошноты накатывает на него, когда он становится свидетелем того, как отражение неустанного ливня каскадом скатывается по холсту. — Простил тебя за что? Джон устал. Он устал и слышит отсутствие эмоций в словах отца. Он знает, что теперь отец понимает, о чем идет разговор. Почему Джон пришел посреди ночи. Почему Джон действительно верит, что вопиющая гомофобия его отца коренится в чем-то гораздо более глубоком и сложном, чем страх или религия. У его отца никогда не хватало смелости сказать это. Посмотреть Джону в глаза и сказать это по-мужски. Вместо этого он уже десять лет обходит своего сына стороной. Джон гнался за ним, слишком долго надеясь, что отец вернется и сможет понять его так, как когда-то понимал. — Мне бы хотелось, чтобы ты был честен со мной. Я понял это… в конце концов. Чем старше я становился, тем больше все имело смысл. Изменение твоих политических позиций, изменение твоих приоритетов. После той ночи ты никогда не останавливался, всегда двигался и работал. Всегда работал. Джон останавливается, предполагая, что отец прервет его. Он этого не делает. На этот раз Генри Лоуренс действительно потерял дар речи. — Я понимаю, почему ты изменился. Почему ты не смотришь на меня так же после той ночи. Почему ты никогда не сможешь изменить свой взгляд на мир… во всяком случае, не для меня. — Джон делает глубокий вдох, задерживая его до тех пор, пока у него не заболят легкие, и ему не придется выдохнуть… он должен сказать то, ради чего пришел сюда. Иначе он никогда не освободится от этого. — Ты ненавидишь меня… потому что я убил её. Я убил твою жену. Джон поворачивается к отцу, слезы текут по его щекам, когда он смотрит прямо ему в глаза и улыбается. Улыбается от облегчения, что наконец признался вслух в своём преступлении. — Я убил собственную мать.