Взрослые игры

      Родительские выходные – какая пытка кроется за этим словами! Уэнсдей с удовольствием избежала бы общества своей обожаемой семейки, так как прекрасно знала сценарий предстоящих дней. Отец будет рыдать сначала от счастья, что снова встретился со своими детьми, особенно с ней, потом от горя, потому что им снова предстоит расстаться. Мать будет прожигать ее проницательным взглядом и пытаться узнать, завела ли она тут друзей или кого-то поинтереснее. К тому же Пагсли сто процентов проболтается про Торпа, и Уэнсдей придется выслушивать нотации о том, как плохо входить в сношения с кровным врагом. К сожалению, этой пытки не избежать, поэтому нужно стиснуть зубы и постараться никого не убить, в том числе и себя.       Энид, кажется, тоже не в восторге от родительских выходных. Как и Ксавье. Возможно, им стоило бы объединиться и сбежать, однако брюнетка не уверена, что общество двух одноклассников не будет меньшим из зол. По крайней мере, действия членов ее семейства достаточно предсказуемы.       Ворота академии распахиваются, и на территорию Невермора въезжает раритетный мерседес. Уэнсдей делает глубокий вдох. Что ж, чем раньше начнется эта пытка, тем быстрее закончится.       – Мои могильные цветочки, я так по вам скучал! – раздается всхлип Гомеса. Хвала дьяволу, что школьный двор практически пуст, иначе Уэнсдей провалилась бы в огненную геенну со стыда за своего отца. Глава семейства, кажется, не замечает уничтожающий взгляд дочери и, игнорируя ее попытки вырваться, крепко стискивает в своих объятиях. – Мой ядовитый скорпиончик, не отталкивай старика хотя бы сегодня. – Брюнетка раздраженно вздыхает и позволяет отцу на несколько секунд прижаться к ней. Затем настает очередь Пагсли, который, в отличие от сестры, не сопротивляется родительскому проявлению любви. Мортиша позволяет себе лишь слегка улыбнуться и прикоснуться к руке дочери. Казалось бы, абсолютно обыденное действие – но Уэнсдей прекрасно знает, что за ним кроется самая нахальная попытка узнать ее будущее.       Следующие несколько часов проходят в бессмысленной болтовне Пагсли и Гомеса. Уэнсдей с каменным лицом ковыряется вилкой в салате и надеется поскорее сбежать от своих родственников под предлогом усталости. Внезапно Мортиша обращается к ней:       – Милая, Пагсли сказал, что вы подружились со многими учениками академии. Расскажи нам о своих друзьях. – О, нет, нет, нет.       – Я не считаю коммуникацию со сверстниками достойным времяпрепровождением, – сухо отвечает, игнорируя гаденькую улыбку братца. Тот прекрасно видел, чем закончился для нее чертов день рождения Петрополуса. Она была права, когда говорила Энид, что дни рождения – это похороны, но не думала, что праздник Аякса станет траурной процессией для ее самообладания.       – Мама, она врет! Она даже целовалась! – успевает крикнуть Пагсли. Маленький уродец будет страдать за свою выходку. Уэнсдей переводит взгляд с обескураженного отца на улыбающуюся мать – конечно, Мортиша прекрасно все знает благодаря своему дару, но тактично молчит.       – Кто он? – щеки Гомеса горят. Наверное, будет даже забавно посмотреть на его реакцию на имя наглеца, посмевшего посягнуть на честь Уэнсдей.       – Поверь, отец, ты будешь в восторге! – Пагсли явно потешается, будучи полностью уверенным в своей безопасности, пока родители находятся в Неверморе.       – Заткнись! – резко обрывает брата брюнетка. Ее жутко раздражает вся эта нелепая ситуация, а также очередная попытка родителей контролировать ее жизнь. – Если бы я хотела посвятить всех вас в тонкости моих взаимоотношений с посторонними людьми, я бы обязательно это сделала. Сомневаюсь, что знание имени человека, с которым я входила в тактильный контакт, – на этих словах Гомес бледнеет, вероятно, представив, в какой контакт ее дочь могла вступать с каким-то оборванцем, – вам будет чем-то полезно. Но если вы все, – обводит взглядом членов семейства, – настолько бестактны, что суете нос в мою личную жизнь, то это Ксавье Торп, сын так обожаемого вами Винсента Торпа, – брюнетка резко встает из-за стола и уходит, игнорируя окрики Пагсли и кашель отца – кажется, Гомесу сообщенная новость встала поперек горла в прямом смысле. Ничего, впредь будет наука – не нужно соваться в дела Уэнсдей без ее согласия на это.       Раздражение горячими волнами опаляет самообладание Аддамс. Ей до чертиков хочется выпустить пар, снять проклятое напряжение и доставить упоительный дискомфорт всем виновным в ее состоянии. С родителями разбираться в данный момент нет сил – отец явно не до конца переварил тот факт, что его дочь сблизилась с сыном заклятого врага, поэтому остается одно – досадить глубоко неуважаемому семейству Торп. И Уэнсдей прекрасно знает, как это сделать.       Девушка видела, что Винсент сидит за обедом в одиночестве – значит, Ксавье находится в своей комнате. Брюнетка заходит в помещение, не удосужившись постучать, и натыкается на растерянного художника. Серые спортивные штаны заляпаны краской, а бордовая футболка слегка влажная, как и волосы парня.       – Оу, Аддамс, тебя не учили стучаться? – интересуется Ксавье. – Я мог быть занят.       – Дверь, Торп. Она открыта, – пожимает плечами. Мысли дрожат, словно желейные медузы, приходится сделать усилие, чтобы вернуть себе решимость. Когда она превратилась в такую трусиху?       – Ты что-то хотела или пришла посмотреть на меня после душа? – на щеках Ксавье появляются ямочки. Сатана, почему Уэнсдей это так волнует?       – Я по делу, – брюнетка старается дышать ровно, чтобы не выдать свое состояние и не позволить самодовольству Торпа выйти на новый уровень.       – И по какому же? – Ксавье выглядит крайне заинтересованным. Уэнсдей мысленно считает до трех, словно собирается прыгнуть с обрыва, и, наконец, приступает к своему плану.       Движения Аддамс выверены и просчитаны. Она знает, что Винсент появится в комнате сына с минуты на минуту. Девушка наигранно смущенно подходит к Ксавье, смотрит прямо в глаза, и тот понимает, что влип по самое не хочу. Он не может оторваться от сверкающих черных топазов глаз Уэнсдей, ее мраморно-бледной кожи, темно-вишневого изгиба губ. Ксавье притягивает девушку к себе, и, о, дьявол, она не сопротивляется, не вырывается из его рук, не сверлит уничтожающим взглядом. Она поддается ему, и секундная власть, осознание того, что Аддамс прямо сейчас плавится в его руках, опьяняет Ксавье. Она невесомо, словно дразня, касается своими губами уголка его рта, и этот почти невинный поцелуй становится спусковым механизмом. Аддамс не намерена нежничать, она грубо вгоняет острые ноготки в шею Торпа, прижимаясь к нему всем телом. Маленькие зубки с садистским удовольствием впиваются в нижнюю губу Ксавье, заставляя его простонать от болезненного удовольствия.       Самообладание обоих людей в этой комнате летит в огненную пропасть. Плевать на все – на дурацкий спор, на вражду их семейств, на Бьянку с ее идиотскими требованиями. Ксавье прокладывает влажную дорожку поцелуев к шее Уэнсдей, с ухмылкой замечая еще не исчезнувшие синяки их прошлой встречи. Торп прикусывает нежную кожу, заставляя брюнетку судорожно втянуть воздух. Дьявол, как легко на этой лебединой шее расцветают узоры его засосов! Ксавье готов согласиться на многое, чтобы следы обладания этой девушкой навечно впечатались в ее кожу.       Уэнсдей пробирается пальцами под футболку, царапая спину Ксавье. Кажется, не одному ему нравится оставлять отметины, заявляя права. К черту! Пусть исполосует своими ноготками всего его, только бы не сбегала. Не сейчас.       – Мы не закончили разговор. Я сказал, что ты сдержишь слово, и это не обсуждается, – раздается властный голос Винсента. Гребаное дерьмо, он не мог просто взять и уехать? Художник нехотя отстраняется от Уэнсдей и старается не смотреть в сторону источника шума.– Что здесь происходит, сын? – кажется, отец Ксавье не в восторге от того, что застал своего отпрыска с дочерью Гомеса. Аддамс демонстративно оставляет поцелуй на губах художника, разворачивается и уходит, чувствуя, как суровый взгляд Винсента буквально прожигает ее спину. Только сейчас Уэнсдей подумала, что из нее вышла бы неплохая актриса – разыграть такой спектакль для старшего Торпа было лучшим ее решением. Очевидно, Винсент так просто это не оставит, поэтому нужно быть начеку. Спасибо отцу, он здорово научил ее чувствовать опасность и вовремя предпринимать действия.       Уэнсдей старается придать как можно более непринужденный вид, но все идет прахом, как только она переступает порог собственной комнаты. Естественно, вся ее обожаемая семейка находится здесь и, очевидно, ждет от нее каких-то объяснений. От пристального взгляда Мортиши невозможно скрыть ее растрепанное состояние и гребаные синяки на шее. Гомес сидит на ее кровати, держась за сердце, и периодически заходится в непереводимых мексиканских ругательствах. И только Пагсли и Вещь, кажется, абсолютно довольны собой. Два трепла.       – Милая, – тактично начинает Мортиша, – мы беспокоимся о тебе.       – На вашем месте я бы переживала за Торпа, – резко отвечает Уэнсдей. – Я не планировала посвящать вас в свою личную жизнь и не собираюсь делиться с вами ее подробностями. Вы хотели, чтобы я кого-то впустила в свою жизнь – получите – распишитесь!       – Но не Торпа же! – восклицает абсолютно раздавленный такими новостями Гомес. – Это невозможно, мой ядовитый скорпиончик! Ты разбиваешь мне сердце!       – Мы живем не в Средневековье, чтобы вы решали за меня, с кем я могу общаться, а с кем – нет. Не вижу необходимости продолжать этот бессмысленный обмен репликами. Оставьте меня одну, скоро начнется писательский час.       Гомес хочет что-то еще сказать, но Мортиша, видя состояние дочери, тянет супруга и Пагсли за дверь. Уэнсдей нужно остыть, иначе никакого конструктивного разговора не выйдет. К тому же, женщина уверена, что все не так просто, и дочь явно что-то задумала.       В это время в комнате Ксавье происходила настоящая перепалка. Обычно художник молча выслушивал нравоучительные речи отца, кивал, выражая покорность и согласие со всем сказанным. Но события последнего месяца переполнили чашу его терпения. Ксавье ждал, что отец хотя бы изобразит раскаяние в том, что на пару с Бьянкой они буквально заставляли его плясать под их дудку, но медиум делал вид, что ничего не произошло. Сейчас же Винсент был в абсолютной ярости из-за несостоявшегося разговора с сыном (Ксавье наотрез отказался мириться с Бьянкой, а это сулило большие проблемы с сиренами – старшая Барклай и без того выносила ему мозг), а также из-за абсолютно непроходимой глупости отпрыска. Зайди Винсент минут на пятнадцать позже в комнату – и его сын бы самозабвенно совокуплялся с проклятой девкой Аддамс.       – Ты делаешь это намеренно, чтобы вывести меня из себя? – буквально кричит Винсент. Иисусе, сколько проблем из-за проклятых Аддамсов! Какого чёрта они решили отдать свое отродье именно в Невермор и именно сейчас?!       – Не все в этом мире крутится вокруг тебя, отец! Я больше не собираюсь жить по твоей указке. Хочешь меня вычеркнуть отовсюду – пожалуйста! Могу отправить Барклай и ее мамаше прощальный букетик с искренними сожалениями! – зло выплевывает Ксавье.       – Что ты нашел в этой мрачной девчонке? – Винсент искренне не понимает. Вот Бьянка – да, истинная порода. Высокая, статная, видная. В ее силах расположить к себе любого. А Аддамс? Неужели у его сына настолько нет вкуса, что он готов променять из вредности настоящую королеву на какую-то скованную мрачную коротышку?       – Ты ничего не знаешь, – горько усмехается Ксавье. – Тебе не понять.       – Чего не понять? Того, что мой сын непроходимо глуп и поспорил на вещи, которые ему даже не принадлежат, чтобы потешить какие-то мальчишеские наклонности? Хочешь новый автомобиль – я куплю тебе его, только не связывайся с гребаными Аддамсами. Чего тебе не хватает? Денег? Секса? Или проклятого воспитания?! Где я допустил ошибку, что ты так со мной за нее расплачиваешься?       – Я не намерен менять свои решения. Если тебе больше нечего сказать – можешь уходить, – устало произносит Ксавье. Ему надоели эти эмоциональные качели.       – Я надеялся, что этот день наступит гораздо позже. Но если это единственный способ отговорить тебя совать голову в пасть акулам, мне придется это сделать. Ты хотел узнать, что случилось между мной и Аддамсом, так слушай.

      Мы не всегда были заклятыми врагами. Конкурентами – да, соперниками – возможно. Иногда даже соратниками, когда это было выгодно всем. У Аддамса есть неоспоримое достоинство – он поистине безумен, поэтому для достижения цели использует любые методы, какими бы грязными они ни были. Между нами была договоренность, можно даже сказать клятва: не вмешивать в наши дела семьи. Можно устранять подчиненных, федералов, да кого угодно, но только не членов клана, если они не замешаны напрямую. И Аддамс нарушил этот договор.       Скажи мне, Ксавье, ты скучаешь по своей матери? Вспоминаешь ли ты ее ласковые руки, которыми она прижимала тебя к себе в минуты твоего детского отчаяния? Помнишь ли ты ее мягкий голос, которым она читала тебе сказки перед сном? Возможно, возраст детства несколько сгладил для тебя ее потерю, и для тебя образ матери равносилен сейчас ангелу-хранителю. Для меня же утрата жены была и остается невосполнимой. Не прошло ни дня, чтобы я не винил себя в ее гибели. Ты постоянно упрекаешь меня за отчужденность, но я просто не могу смотреть в твои – ее – глаза без грызущего чувства отчаяния, ведь ее смерть и на моих руках. Но самое главное, что она на руках проклятого Гомеса Аддамса.       Ты все еще хочешь знать, из-за чего ты потерял мать, а я лишился жены? Или общих слов достаточно для того, чтобы ты не лез в адово пекло? Я не намерен больше лгать тебе, сын мой.       Тот злополучный месяц начался с большой удачи для меня – с помощью шерифа я получил неплохой компромат на Аддамса, но тот каким-то образом узнал об этом. Гомес был в ярости, я же старался действовать дипломатично и назначил ему встречу, чтобы обсудить условия, на которых я готов передать ему все порочащие его материалы. Он согласился. В условленное время вместо гребаного Аддамса я нашел истекающую кровью жену, и последнее, что она видела – и что увидел от нее я – это лицо Гомеса. Ксавье, твоя мать умерла на моих руках, и я ничего не мог сделать с уродом, сотворившим это. Он залег на дно, стал действовать через подставных лиц. Поверь, сын мой, если он узнает, что ты крутишься возле его дочери, тебя может ждать та же участь. Я не готов потерять еще и тебя.       Ксавье молчит мучительно долго. Мысли путаются, он не может связать их в сколь-нибудь цельное высказывание. Отец умело дергает за ниточки его души, но просчитывается в самом главном.       – Это ты виноват в ее смерти, отец. Ты это допустил, – в голосе Ксавье сквозит сталь. – Ты сам не гнушаешься грязных методов ради получения выгоды. Из-за твоей жадности ее больше нет.       – Ты слушал, что я пытался до тебя донести? Аддамсы – враги, они опасны, как ты не можешь понять! – вскрикивает Винсент.       – Для тебя – может быть. Это не моя война, отец. И уж тем более не наша с Уэнсдей. А сейчас я прошу тебя оставить меня в покое. Мне нужно время, чтобы осмыслить то, что ты на меня вывалил.       Винсент впервые не спорит с Ксавье. Он молча поднимается со стула и выходит из комнаты, не оборачиваясь, чтобы не столкнуться с осуждающим взглядом сына. Ксавье прав – смерть жены – полностью его вина. Это он не смог ее защитить. И это режет душу тупым канцелярским ножом – медленно и мучительно. Он не сберег супругу, но сына он не отдаст ни за что, потому что там, на небесах, второй ошибки ему не простят.