***
Уэнсдей впервые в жизни не знает, что делать. После первоначального шока у ее родни, кажется, началось помешательство. Мать с несвойственной ей экспрессией добивалась от дочери клятвы, что та никогда больше не приблизится к Ксавье, а отец… Кажется, новость о возможных отношениях его любимого скорпиончика и сынка Торпа наглухо отшибла ему мозги, потому что он буквально приплясывал в радостном возбуждении и цыкал на дражайшую супругу. – Это же просто очаровательно! Я не мог придумать лучшего возмездия для Винсента, чем любовь его единственного отпрыска к моей венериной мухоловочке! О, дорогая, это же так ужасно – быть во власти любви! – осыпает жадными поцелуями руки Мортиши. Уэнсдей не может определиться, кого она хотела бы убить больше в данный момент: Пагсли за то, что он все это начал; Мортишу за то, что сует своей нос в ее дела, или Гомеса за его глупые слова про любовь. Брюнетка не верит в чувства – весь этот бред завязан на химических реакциях и выбросах гормонов в кровь. Девушку безумно злит, что по какой-то злой шутке судьбы ее дофаминовым катализатором является долбаный Ксавье Торп. Рядом с ним происходит такой выброс адреналина, что все ее хваленое рациональное мышление отключается, словно кто-то выдерживает вилку из розетки. Это унизительно – быть во власти низменных потребностей, самых низших в пирамиде Маслоу, но Уэнсдей впервые в жизни не может подчинить контролю свое тело. Оно словно живет отдельно от мозга. Мозговые центры сбоят – видимо, тактильный контакт с Ксавье негативно влияет на лобные доли. Выплески в кровеносную систему доз дофамина начинают формировать зависимость сродни алкоголизму или наркомании. Это сильнее Уэнсдей, по крайней мере, пока. Она найдет способ взять под контроль дурацкие химические реакции, но это все потом, а сейчас... Сейчас она с любопытством первооткрывателя пробует на вкус неиспытанные ранее ощущения. Она соскочит с иглы тяги к Ксавье, у нее есть мощнейший антидот – знание, что для Торпа все это ничего не значит. Таким образом, риски минимальны – каждый получит свое и продолжит жить как ни в чем не бывало. Уэнсдей честно пыталась переключиться на кого-то другого. Тайлер казался весьма неплохой кандидатурой – те же половые признаки, те же попытки привлечь внимание девушки в первобытном стремлении заполучить самку, но что-то внутри отвергало все это, не принимало близость Галпина. Это как вместо сочного стейка с кровью наложить полную тарелку сои и убеждать себя в том, что организм получит те же условные калории. Не приходит чувство насыщения. Было во всем этом вихре эмоций что-то еще, кроме желания познать и отомстить Торпам, что-то новое, взрастающее на воспоминаниях о прикосновениях художника. Оно пробивало стену невозмутимости Аддамс, словно одуванчик, прорастающий через крохотную трещину в асфальте. Нужно было задушить это непонятное чувство, раздавить каблуком нежный первоцвет, чтобы не позволить ему укорениться. Но Уэнсдей, наверное, впервые в жизни не могла. Она проклинала свою фотографическую память и свой воспаленный мозг – особенно по ночам, когда все заглушаемые мысли выходили в бессознательное или Оно по Фрейду, выжигая всю броню Аддамс, снося вулканической лавой все принципы, запреты. В проклятых сновидениях она – к своему стыду – желала, желала, черт возьми, попробовать, каково это – подчинить свой разум и тело полностью другому человеку. И всегда этим другим был Ксавье, мать его, Торп! Уэнсдей никогда не было страшно. Испуг и Аддамсы – это что-то диаметрально противоположное, никогда не пересекающееся. Если бы брюнетка встретила всемирно известного убийцу вроде Чикатило или Луиса Гаравито, она бы взяла у них интервью и набросала психологический портрет для своих будущих книг. Если бы Уэнсдей наткнулась на труп в лесу, она бы с хирургической точностью провела вскрытие, чтобы установить причину смерти и возможный круг подозреваемых. Но сейчас... Сейчас ее буквально пугала непредсказуемость собственных реакций на другого человека. В минуты просветления разум кричал о том, что Ксавье враг, кровный враг, что с ним нужно покончить, иначе он нанесет удар первым. Но стоило Торпу оказаться рядом, обдавая девушку горьковато-древесным парфюмом, и весь хваленый самоконтроль летел в пропасть. Уэнсдей мучили видения, они буквально доводили до агонии в самом ужасном смысле, пробивали током позвоночник. Видения смешивались в грязное месиво из грехопадения отпрысков двух заклятых врагов и крови. Аддамс тонула в крови, задыхалась от запаха ржавчины, но никогда не видела, кто умирал в этой кровавой бане. Ей не нужно было видеть, чтобы знать. – Уэнсдей, кто я для тебя? – однажды спросил Тайлер, и девушка впервые не знала, что ответить. Игра с человеческими чувствами оказалась сложнее, чем Аддамс думала, поэтому она позорно проиграла. Действительно, как назвать их способ взаимодействия с Галпином? Он проявляет к ней знаки внимания, а она трусливо их игнорирует. Кто они друг другу? Тайлер принимает замешательство на свой счет. Он подходит к Уэнсдей и начинает нести чушь о том, что ему мало быть просто другом для нее, а затем целует. Аддамс распахивает глаза, и прислушивается к своим ощущениям. Отвратительное ничего – ни признаков тахикардии, ни подрагивающих кончиков пальцев. Разочаровывающе. Уэнсдей отстраняется от Тайлера. – Никогда не делай так больше, – спокойно произносит девушка, на что Галпин усмехается. – Скажи мне, Уэнсдей, чем я хуже гребаного Торпа? Нравится чувствовать себя дешевкой? – слова баристы бьют пощечиной наотмашь. – Заткнись, – стискивает зубы. И как Аддамс не замечала раньше, какой он говнюк. А ведь Ксавье предупреждал. – Ему ты говоришь также? Ах, нет, тебя же заводят враги твоего отца, да? Любишь действовать папочке наперекор? – эта фраза становится последней каплей в и без того дрожащей чаше терпения Уэнсдей. Она резко спрыгивает с барного стула, бросает на стойку купюру и короткое: "Сдачи не надо" и уходит. К черту дурацкого Тайлера, к черту всю семью, к черту Торпа и к черту себя саму! И словно в противоречие своим мыслям Уэнсдей срывается к проклятой академии, которая станет ее личным склепом и к не менее проклятому Ксавье, который абсолютно точно будет причиной ее преждевременной кончины. В голове полыхало пламя безумия, обиды, злости на себя, на все вокруг, оно прожигало черепную коробку, плавило глазные яблоки изнутри. Больно. Тошнотворно больно. Ксавье обнаруживается в своей мастерской – и Уэнсдей видит в его глазах отражение своего собственного безумия. Это родовое проклятие, гребаная вендетта, месть предков или очень злая шутка судьбы. Брюнетку засасывает в болотную зелень глаз Торпа, пока тот бесконечно долго летит в бездну ее ониксового взгляда. Оба молчат, слова сейчас – ненужный шум, он мешает, отвлекает от чего-то более важного. Слова – это что-то бесконечно предсказуемое, набившее оскомину, плоское и пустое. Кто мы друг для друга? Заклятые враги, ненавидящие друг друга? Жертвы обстоятельств? Кто? Сейчас этот вопрос кажется таким неважным, бессмысленным. Какая разница, как назовут окружающие это стихийное бедствие, если они оба уже стали его жертвами? Ксавье первый сбрасывает оковы оцепенения и делает шаг к Уэнсдей. Сейчас она кажется такой живой с лихорадочным блеском глаз, легким румянцем на щеках. Очаровательно растерянная и невероятно соблазнительная в своей невинности, пришла к нему, словно вывернула себя наизнанку, обнажила все свои мысли перед ним – забирай все! И он готов пасть перед ней на колени, распластаться у ее ног, лишь бы она не ушла, только не сейчас. Аякс с его долбаной проницательностью был прав. Как всегда. Уэнсдей стоит, словно статуя, и только сбивчивое дыхание говорит о том, что она не стала случайной жертвой Петрополуса. Ксавье приближается вплотную к девушке, длинными пальцами заправляет челку за ухо брюнетки, наслаждаясь ароматом ее парфюма и тактильными ощущениями. Дьявол, оказывается, как мало ему надо для того, чтобы полностью потерять себя. Немигающий взгляд пробирает до костей, выламывает сокращением долбаной сердечной мышцы ребра, и это до одури невыносимо. Невыносимо быть на расстоянии от этой заносчивой девчонки, невыносимо не касаться ее, невыносимо повторять как мантру, что он должен ненавидеть всех Аддамсов. Пусть идут к черту те, кто начал этот гребаный ад, но Ксавье больше не в силах держаться подальше от Уэнсдей. Длинные пальцы скользят по шелковой коже Аддамс. Черные ресницы девушки дрожат, ей так хочется прикрыть глаза, отдаться во власть момента, отпустить самоконтроль. О, Сатана, как она устала все просчитывать, продумывать, вносить коррективы по вине примитивных людишек. И Ксавье, словно читая ее мысли, приникает своими губами к ее, агрессивно проталкивает язык в рот, выбивая из легких воздух. Уэнсдей сдается, прижимаясь к художнику ближе, пальцами находит дурацкую резинку на его волосах и стаскивает ее, наслаждаясь ощущениями. Интересно, как все могло сложиться, если бы Ксавье не был сыном врага ее семейства? Если бы все его действия не были продиктованы дурацким спором для удовлетворения самолюбия? Если бы сама Уэнсдей могла полностью отключиться и поддаться унизительным примитивным потребностям? Увы, ни одно из этих "если" не существует в этой реальности, поэтому фраза "долго и счастливо" для них заказана как некролог в новостной газете. И тем притягательнее сейчас их близость. Время тянется приторной патокой, склеивая намертво две заблудшие души. Нет никаких определений их отношений, потому что нет собственно отношений. И их самих тоже нет. Ксавье и Уэнсдей потерялись в водовороте чужих хитросплетений и собственных ощущений. Хоть бы их не нашли. Никогда. Вот бы просто остаться в этой душной мастерской, закрыться ото всех и умереть вот так – с устами на чужих устах. Уэнсдей кажется, что она сошла с ума. Как еще объяснить эту маниакальную одержимость тактильным контактом с одним-единственным человеком? Почему порыв Тайлера не вызвал у нее ничего, кроме раздражения, а ласки Ксавье... Они подобно оголенному электрическому проводу сшибают все ее принципы и запреты. Она готова дать ему то, чего он так сильно желает, а дальше... Дальше нужно будет включать отказавшее напрочь рациональное мышление. Холодные пальцы девушки торопливо стаскивают влажную футболку с парня, вызывая у него то ли стон, то ли хрип. В ответ он заводит свои руки за шею брюнетки, нащупывает дорожку мелких пуговиц на платье и начинает судорожно их расстегивать. Гребаная пытка, почему их так много? Ксавье тянет рукава платья, вынуждая Уэнсдей чуть приподнять руки, и мягкая ткань соскальзывает к ее ногам, как и самообладание художника. Сколько девушек он видел в нижнем белье и без него, но эта – дьявольское совершенство. Сравнивать то, что Торп представлял в своих фантазиях, и то, что он увидел наяву, так же нелепо, как поставить рядом детской рисунок и портрет Мона Лизы. Ксавье обязан ее нарисовать такую – манящую, открытую, греховную, но это все потом. Сейчас ему до смерти необходимо касаться ее. Художник подхватывает Уэнсдей на руки и несет к своему рабочему столу. Порывисто сбрасывает на пол кисточки, краски, палитры и усаживает девушку на деревянную поверхность. Аддамс тянется к Ксавье, притягивает его ближе, обхватывает ногами его пояс, не оставляя ни малейшего шанса отстраниться. Как будто он смог бы это сделать. Уэнсдей испытывает тянущее, почти болезненное чувство нужды, закручивающееся внизу живота. Нижнее белье унизительно влажное, что доставляет дискомфорт, но ни капли не отрезвляет возбужденный мозг. Болезненные укусы остаются лиловыми пятнами на бледной шее. Причудливые узоры засосов тянутся до самой груди девушки и прерываются у края кружевного лифа. Брюнетка не может себя сдерживать, царапая острыми коготками спину Ксавье, принуждая его действовать грубее. Свои нежности пусть оставить для глупых влюбленных девчонок, верящих в сказки про прекрасного принца. Она же хочет грубо, властно, жестко. Ледяные пальцы касаются разгоряченной кожи под тканью спортивных штанов, и это похоже на удар дефибриллятора, возвращающий разум Торпа к жизни. Он до одури хочет разложить эту чертовку прямо на гребаном столе, но что будет дальше? Аддамс пришла к нему в каком-то отчаянном порыве, и воспользуйся Ксавье им – все пути к Уэнсдей будут отрезаны, а художник не готов отказать себе в удовольствии полюбоваться этим телом еще раз. Или два. Или бесконечное множество. Впервые секс с кем-то кажется ему несвоевременным, неправильным. И хотя долбаное возбуждение сейчас кроет Ксавье трехэтажными матами, он отстраняется от Аддамс. Взмокшая черная челка прилипла ко лбу девушки, чернильная пустота глаз скрыта за пушистыми ресницами, губы распухли от жадных ласк, а с худого острого плечика сползла бретелька лифа. Гребаный ад, что Аддамс делает с ним? – Не трать время зря, – голос Уэнсдей звучит хрипло, несмотря на ее попытки собрать свое самообладание. Она чувствует себя неловко под изучающим взглядом Ксавье, будучи одетой лишь в нижнее белье и грубые ботинки. Какой позор! Торп медленно проводит пальцами по нежной коже бедра девушки, вызывая гребаные мурашки, заставляя дрожать от прикосновений. Аддамс необходимо утолить дофаминовую тягу, чтобы хоть на какое-то время к ней вернулась ее хваленая холодность. Но Ксавье, как будто специально, лишь дразнит брюнетку, распаляет незнакомые до этого момента ощущения. Уэнсдей горит, сгорает, плавится, словно салемская ведьма на костре инквизиции. Ужасно в самом невероятном смысле. – Уэнсдей... Я хочу... – осыпает хаотичными поцелуями шею и плечи девушки, ласкает через тонкое черное кружево грудь. – Я хочу... Тебя нарисовать. Немедленно, –на губах Торпа расплывается издевательская ухмылка с этими проклятыми ямочками на щеках. Что? Что он сказал? Какое к черту рисование, когда вот она перед ним – бери и радуйся победе в дурацком споре? – Один - один, Аддамс. Мы в расчете, – отходит к мольберту и Уэнсдей не может до конца осознать, шутит он сейчас или говорит серьезно. – Что ты несешь? – чувство острой неудовлетворенности вызывает раздражение, и Уэнсдей прекрасно знает, на кого она его выплеснет. – Будь моей, Аддамс? Будь моей музой? – голос Ксавье звучит вопросительно, словно он сам не уверен в том, что говорит. – Иди к черту, Торп, – браво, неужели импульсы в мозговых извилинах решили почтить нас своим присутствием? Уэнсдей раздраженно подхватывает сиротливо валяющееся платье, наспех застегивает его и вылетает из проклятой мастерской. Ей нужно побыть одной. Сейчас же. Ксавье не делает попыток остановить девушку. Ей это не нужно. Не сейчас уж точно. Им обоим надо переварить это месиво из ощущений и эмоций. Благо, у него сейчас идей для вдохновения хватит не на одну бессонную ночь. Любовь нежна? Она груба и зла. И колется, и жжется, как терновник.Часть 11
13 апреля 2023 г. в 14:50
Черные волосы разметались по подушке. Дыхание девушки под ним сбивчивое, сердце бешено колотится. Обсидиановые глаза искрятся первобытным, почти животным предвкушением.
– Ксавье... – шепчет девушка. – Пожалуйста... – О, Сатана, как она греховна в своей невинности!
Пальцы художника подрагивают от возбуждения, он обводит ими контур припухших от поцелуев губ, ласкает мраморно белую шею и тонкую кожу на ключицах. Брюнетка в нетерпении притягивает парня к себе, кусает и без того в кровь истерзанные губы и тут же проводит по ним языком, зализывая ранки. Руки девушки хаотично скользят по спине Ксавье, то царапая ее, то нежно гладя, и этот диссонанс ощущений приводит его в настоящий экстаз. Торп неотрывно смотрит на Уэнсдей - он не простит себе, если не нарисует ее такую - чувственную, жаждущую, нетерпеливую. О, он готов создать целую фреску с изображением ее грехопадения и в лучшем случае любоваться ею, а в худшем... Аддамс лучше не знать, что он будет делать перед ее нарисованным ликом.
Вишневые губы отдают миндальной горечью цианида, и Ксавье готов принять смертельную дозу яда, только бы навечно растянуть это блаженное предвкушение. Плевать, что будет потом, сейчас эта девушка с ним, под ним, над ним. Мысли о ней концентрируются в его голове, электрическими импульсами расходятся по нервным окончаниям. Если бы Уэнсдей была наркотиком, он умер бы от передоза еще в первый свой трип.
Глаза резко распахиваются. Гребаное дерьмо, эротические сны с участием Аддамс хуже, чем кошмары! От кошмаров хочется избавиться, а грязные видения с участием этой высокомерной стервы влекут его обратно, затягивают в царство Морфея. Ксавье хватает лежащий на тумбочке скетчбук и в порыве еще не отпустившего возбуждения делает набросок лица брюнетки. Он должен избавиться от этого наваждения, должен просто выиграть дурацкий спор, но отчего-то это кажется почти невозможным. Ксавье не может понять: проклятые сны – это видения недалекого будущего или его долбаные сексуальные фантазии, по вине которых он скоро начнет кончать во сне как неудачник-девственник.
Почему Аддамс такая сложная? Когда он бегает за ней, девушка воротит нос и демонстративно всячески унижает Торпа. Но стоит ему немного отвлечься – и Уэнсдей буквально преподносит ему себя с праздничным бантом на шее. Этот поцелуй абсолютно точно не был случайным, но Ксавье абсолютно наплевать, какие мотивы побудили Аддамс позлить его отца. Он не кривил душой, когда говорил отцу, что не собирается участвовать в долбаном противостоянии кланов. Винсент явно добивался другой реакции – по его мнению Ксавье должен был, как минимум, возненавидеть всю чокнутую семейку, но вместо этого он лишь сильнее начал презирать отца. Это он не сумел защитить мать. Это его грязные делишки стали причиной ее гибели. Уэнсдей, как и сам Ксавье, была ребенком в то время, и парень уж точно не планирует перекладывать на нее ответственность за грехи их отцов. Если им так угодно, пусть хоть поубивают друг друга.
Ксавье крайне беспокоило поведение Уэнсдей. Уже на следующий день девушка снова начала играть Снежную королеву, а еще через пару дней нахально уехала в Джерико на целый день к долбаному Галпину. Торпу искренне непонятно, что можно несколько часов делать в проклятой кофейне с гребаным баристой, но Аддамс, естественно, не предоставила ему подробный отчёт, и это злит, раздражает до побелевших костяшек пальцев. Какого черта она игнорирует его, словно надоедливое насекомое, но к Тайлеру несется на всех парах? Чем долбаный сынок Шерифа лучше Ксавье?
Ко всем этим неприятностям можно смело прибавить еще две – доставучего Аякса, который откровенно потешается над бесплодными попытками Ксавье привлечь внимание Аддамс, и гребаную истеричку Барклай, которая буквально записалась в ряды его сталкеров и стала их предводителем. Ксавье уверен на сто процентов – сирена докладывает отцу о каждом его шаге, каждом вздохе в сторону Уэнсдей. Неужели ей настолько наплевать на собственную гордость, что она готова ходить по пятам за Торпом после всего того, что он ей высказал и сделал? Хотя, чем он лучше? Точно также носится за проклятой Аддамс, которая так легко его игнорирует.
Уэнсдей. Барклай была абсолютно права, когда говорила, что эта девушка станет его ночным кошмаром. О, не кошмаром – хуже – гребаным наваждением, которое не сбросить ни алкоголем, ни флиртом с другими девушками. Стоит прикрыть глаза – и вот она во всей своей ослепительно-черной красоте. Такая маняще закрытая, притворно холодная, но ей больше не обмануть Ксавье своим напускным безразличием. Торп прекрасно помнит, как легко вспыхивает пламя возбуждения в обсидиановых глазах, как чутко тело брюнетки откликается на его ласки, и это гребаное болото затягивает его. Он тонет, тонет, тонет, черт возьми! Каждый чертов раз, когда представляет или видит во снах эту обманчиво хрупкую фигурку, когда вырисовывает черной пастелью ее бездонные зрачки. И это абсолютно точно больше, чем разовое желание переспать. Ксавье уверен – стоит хоть раз вкусить запретный плод из рук Аддамс – и он навечно станет зависим от близости с ней. Это что-то неправильное, болезненное, чужеродное, словно вирус. Оно поражает нервную систему, наглухо срывает тормоза, вынуждает желать, до одури желать самую невыносимую девушку в мире.
Аякс видит перемены в его поведении и не упускает возможности отпустить очередную тупую шуточку по этому поводу. В другой раз Торп поставил бы змееголового на место, но сейчас абсолютно не до него.
– Не знай я тебя и Аддамс, подумал бы, что ты влюбился, – не унимается Петрополус.
– Заткнись, – шипит в ответ Торп. Почему его так раздражают слова друга? Даже в мыслях смешно ставить рядом три слова: Ксавье, Уэнсдей и любовь. Но что-то изнутри скребётся, неприятно царапает, словно иголкой. Чувства Ксавье, которые он сейчас испытывает, – это не долбаная подростковая влюбленность, нет. Это потребность, жажда обладать, не разделяя ни с кем. Он должен получить Аддамс всю без остатка, без условностей, чтобы утолить свою нужду. Может быть, тогда Ксавье отпустит, и он перестанет бредить этой невыносимой девушкой?
Сколько раз он рисовал Бьянку за все их «отношения»? Ни одного долбаного раза. Сирена дулась, а он ничего не мог сделать с пустотой внутри себя в эти моменты. Его рисунки – эмоции, болезненные, бьющие наотмашь, всегда мрачные и исходящие из глубины его все еще души. Бьянка не вызывала из этого ни-че-го. Она была простая и понятная, предсказуемая, словно зачитанная до дыр книга. Она возбуждала его на уровне телесных реакций, но он не желал ее просто так. Барклай была удобной, готовой в любое время дать ему то, что он хочет, она знала его предпочтения в сексе, знала где и как прикоснуться к нему, но это все не то. Любая другая девушка на ее месте могла запомнить все эти фишки, и Ксавье абсолютно не заметил бы подмены. Ну, почти любая.
Аддамс – это что-то абсолютно другое – адское, жгучее, отталкивающе-манящее. Ксавье мог только предполагать, какая она в постели, и даже эти мысли заставляли ее изнывать в предвкушении. Он безбожно проиграл тысячу Аяксу, потому что, естественно, эта девушка начала его игнорировать и возвела титановые стену между ними. Но Торп не сдастся, нет, и дело тут уже не только в дурацком споре. Ксавье должен познать, каково это – быть с Уэнсдей, подчинить себе ее пламя и подчиниться самому. И если с первой частью были сложности, то с последней он справился на отлично – он в абсолютной власти Аддамс, и это пугает и чарует одновременно.
Ксавье, словно умалишенный, бесконечно рисует ее – масляными красками в мастерской, пастелью на занятиях, гелевой ручкой в комнате – как угодно, только бы выплеснуть обжигающий кипяток вдохновения наружу, и это помогает совсем ненадолго. Стоит Аддамс бесцеремонно уставиться на него своим немигающим взглядом или пройти мимо, обдав волной терпкой волной парфюма – и вот оно, вдохновение, получите-распишитесь! Аякс бы засмеял его, если бы увидел, как часто он рисует Уэнсдей, но Ксавье скрывается, прячется, словно преступник. Почему-то именно изображения брюнетки хочется запрятать, чтобы никто не видел, чтобы никто не знал, как сильно она пленила его. Гребаная муза с дьявольскими глазами!