***
Ксавье не знает – окей, серьезно, блять, – не знает, что ему делать. Внутри что-то зудит, скребется, требует высвобождения, но он не может, просто не может дать этому чему-то карт-бланш на себя. Когда он занимался сексом с малознакомыми девушками, это было приятно. С Бьянкой – чертовски приятно. Но Аддамс... Она выскабливает, выворачивает все наизнанку, он чертовски хочет, хочет, хочет, блять, прикоснуться к ней снова. Это похоже на дурацкую ломку, его мажет хуже, чем от самых тяжелых наркотиков. И это хреново. Будь на месте Уэнсдей Барклай, все сложилось бы гораздо проще. Эта щемящая привязанность не сдавливала бы Ксавье тисками, не крошила бы нахрен его самосознание и привычный образ жизни. Если бы он испытывал все это к Бьянке, все были бы в выигрыше – он бы получил крышесносную девушку, она – выгодного жениха, отец смахивал бы скупые липовые слезы счастья и подписывал завещание и дарственные. Но это Аддамс, и одно это слово превращает в руины надежды сразу трех человек. Если Винсент видел это, видел его позорное падение в преклонении к этой ведьме, почему не предупредил, не уберег, не забрал, черт возьми?! Почему ограничился гребаной фразой на ухо и выговором с вскрытием тайн прошлого? Это, блять, не спасает, нет, наоборот, оно заставляет глубже погружаться в бездонную трясину непонятных ощущений. Аякс говорил, что это влюбленность? Брехня. Любовь – это что-то светлое, детское, это про бабочек в животе и заботу. Любовь – это милые сообщения с утра и перед сном, маленькие подарки без повода и поцелуи в лоб. Любовь – это диаметрально противоположное Аддамс и его эмоциям, испытываемым к ней. Внутри Ксавье миллион тварей, рвущихся наружу, стоит чертовой ведьме пройти мимо или процарапать насквозь своим ледяным немигающим взглядом. Запах ее парфюма – гребаный наркотик, и Торп чувствует себя долбаным наркоманом, делая очередной вдох и ощущая, что вот она, прошла недавно, оставляя шлейф боли и разочарования в самом себе. Возможно, ему стоит заделаться гребаной собакой-ищейкой – это, блять, талант – вычислять присутствие человека по одному только аромату. Проблема в том, что ни с кем больше это не работает. Записка из трех абсолютно обычных слов становится последним гвоздем, вколачиваемым в его гроб. Проклятая ведьма ведет свою игру, но ей не скрыть, что она также хочет Ксавье. Ей не обмануть художника деланно-ненавидящим взглядом, потому что он видел ее слабость, видел ее живую, трепещущую, желающую. Он видел и не мог оторваться. Часы тянутся вязкой патокой, и Торп не способен ни на чем сосредоточиться. Мысли совершают ритуальные круги и возвращаются к заносчивой отвратительной девчонке с двумя заплетенными косами. Часы замирают, отсрочивая его грехопадение. Часы... Проклятые часы! Проклятая Аддамс! Наконец, короткая стрелка едва сдвигается за цифру восемь, и Торп понимает, что находиться в своей комнате он больше не в состоянии. Мастерская встречает его прохладой, запахом красок и пристальным взглядом Аддамс с очередного портрета. Он обещал себе, честно обещал, что нарисует ее в чувственной экстазе, но все не то, не так, не дотягивает, не стоит даже рядом. Холсты бездушные, безразличные, податливо принимающие каждый росчерк его кисти. Аддамс не такая – в ее глазах можно увидеть ритуальную пляску самого Сатаны. Она ненавидит – страстно, болезненно, дурманяще. Она тянет Ксавье в самое адово пекло, и он впервые готов пойти за кем-то – куда угодно – только за ней. Любовь? Чушь собачья. Это болезнь, зависимость, ломающая его изнутри. К черту пари, к черту отца, к черту всех – он готов утащить Уэнсдей на край земли, чтобы их никто не нашел, и касаться, касаться, до стертых пальцев, зацеловывать до распухших губ. Он бы убил ее – честно убил – если бы знал, что это вылечит. Не задумываясь пустил бы пулю в этот вечно нахмуренный лобик, чтобы освободиться от давящих оков преклонения. Скрип двери и шуршание шагов вырывает его из невеселых мыслей. Ксавье оборачивается и понимает, что вот она – его маленькая смерть. Стоит в гребаном кукольном платье и массивных черных ботинках. Проклятая провокаторша! – Ты просил побыть твоей моделью. Я готова, – закусывает губу в насмешке, прекрасно осознавая свою власть над художником. – Какую позу мне принять? – словно не понимает двусмысленность фразы, невинно хлопает пушистыми ресницами. – Как... Как тебе будет удобно... – растерянно бормочет Торп, чувствуя себя абсолютным придурком. – Хорошо, – нагло сбрасывает кисти, краски, усаживаясь на шершавый деревянный стол, закидывает ногу на ногу, неотрывно смотря на Ксавье и буквально ощущает терпкий вкус победы. Художник чувствует, что они дошли до точки невозврата. Ему не нравится расстановка сил и подчинение правилам Аддамс, но он ничего не может с этим сделать. Руки дрожат от возбуждения, а эта чертовка, словно издеваясь, приказывает рисовать. Перебирает полупрозрачную ткань юбки, не замечая, как оголяет мраморно-бледную кожу колен, закусывает в нетерпении пухлые вишневые губы, и Ксавье хочется заорать, связать ее, вырвать себе глаза, только чтобы избавиться от наваждения. На холсте появляются первые неуверенные линии. Он впервые рисует с натуры, и его натурщица – гребаная Уэнсдей Аддамс. Нужно сосредоточиться. Нужно сосредоточиться. Нужно... К черту! Торп отбрасывает палитру и кисти, чем заставляет брюнетку напрячься. – Ты грязно играешь, Аддамс, – прижимается лбом ко лбу девушки, ловя ее прерывистое дыхание. – У меня хороший учитель в этом деле, – облизывает пересохшие губы, и это абсолютно простое действие становится катализатором. Ксавье тянется к Уэнсдей, засасывает ее нижнюю губу, пока ее острые ноготки царапают кожу головы, пальцы путаются в отросших волосах – и это самое крышесносное, что он когда-либо чувствовал. Перепачканные в краске ладони оставляют серые разводы на фарфоровых щеках, бледной шее, они шарят по спине, преступно-собственнически расстегивают платье, раздевают, обнажают, заставляя плавиться в этом огне безумства. Уэнсдей стонет, и этот хриплый звук выбивает последние обрывки здравого смысла. Ксавье выцеловывает шею девушки, вызывая предательские мурашки, спускается ниже, посасывая бледную грудь. Возбуждение становится болезненно-неприятным, оно мешает думать, мешает наслаждаться агонией. Хочется здесь и сейчас – быстро, грязно, животно. До одури больно. Хочется сбросить этот дурман, выбить его резкими толчками. Хочется... Хочется ее? Ксавье оставляет багровые синяки засосов на ключицах Уэнсдей, на груди, животе. Гребаная удача, что она сидит на столе – над ним – словно подсознательно выбирая доминирующее положение, демонстрируя власть над ним. Плевать. Он должен увидеть ее – умоляющую, требующую, проклинающую, жаждущую. Руки путаются в шуршащей ткани, Аддамс бесстыдно стонет, пытаясь выпутаться из платья, но Ксавье не дает ей это сделать. Гребаное платье создано, чтобы стать его проклятием, ночным кошмаром, фетишем – назовите как угодно. Поэтому художник лишь встает на колени, зарываясь лицом в полупрозрачную вуаль, давая себе секундную отсрочку перед казнью. Вдох. Выдох. Руки дрожат, словно ему снова пять, наступило Рождество, и пора разворачивать подарки от Санта-Клауса. Пора. Открывать. Ксавье медленно приподнимает подол кукольно-объемной юбки, целует нежную кожу бледных бёдер, прикусывает ее, оставляя россыпь зудящих синячков. Пальцы движутся выше и выше – к кромке постыдно влажного кружева – и это ощущение, осознание того, что она желает, хочет его, бьет обухом наотмашь. Художник чувствует, как мышцы девушки напрягаются, что она почти готова сбежать, поэтому не медлит и приникает губами к изнывающему лону через тонкую ткань нижнего белья. Уэнсдей кажется, что ее прямо сейчас поджаривают на электрическом стуле, мышцы бьет крупной дрожью от незнакомых ощущений. Ей отвратительно хорошо. Тошнотворно приятно. Ксавье не спешит – медленно обводит языком место пульсации, пока руки гладят острые девичьи колени. Уэнсдей инстинктивно притягивает Торпа ближе – куда еще ближе? – тянет за волосы, побуждая двигаться сильнее, быстрее. Ей чертовски мало того, что происходит – ощущение, что тягучая медлительность только подливает бензин в костер ее похоти. И Ксавье точно это знает. Он словно издевается, лениво вырисовывая языком круги, едва прикусывая чувствительную кожу, и Аддамс хочется его придушить в этот момент. В порыве мстительности Уэнсдей царапает ногтями плечи Ксавье сквозь футболку, тут же чувствуя, как он усмехается. – Чего ты добиваешься? – наконец, не выдерживает напряжения. Ощущение, словно все чувства обострились, она вся – натянутая струна. Возбуждение накатывает волнами, кажется, что еще чуть-чуть – и она взорвется, но чертово промедление Торпа только растягивает эту пытку. – Ничего, – не удосуживается даже поднять голову и посмотреть. Размашисто проводит языком дорожку, вырывая из Уэнсдей полустон-полувсхлип. – Что-то не так? – Не прикидывайся идиотом, – выдавливает, закусывая в кровь губу, чтобы не показать позорную слабость. Рефлекторно обхватывает художника коленями, заставляя быть еще ближе. – Я не буду тебя просить. – Ты не будешь просить, – оставляет легкий укус на бедре. – Ты будешь умолять, – приподнимается, ловя недовольный взгляд черных глаз. Дьявол, как они искрятся самой настоящей похотью! Ксавье целует ее, жадно, собственнически, оставляя на пухлых губах терпкую влагу. Это должно быть отвратительным, но Уэнсдей нравится, нравится, черт возьми! Она углубляет поцелуй, всасывая горячий язык, прикусывая его в порыве неконтролируемой злобы. Ксавье шипит от боли и мстительно сжимает сквозь тонкую ткань грудь девушки, ловя гортанные мурлыкающие стоны. Они оба будут гореть в аду за все, что происходит, но ни один не в силах прекратить. Аддамс неконтролируемо выгибается в руках Торпа, бесстыдно трется, пытаясь получить разрядку. – Тебе нужно только попросить, – севшим голосом шепчет в шею брюнетки, пальцами нащупываю край ее нижнего белья под юбкой. Уэнсдей упрямо молчит, провоцируя Ксавье к действиям. Художник ласкает влажную кожу, вырисовывает узоры, надавливает и обводит, и этого так много, что Аддамс начинает задыхаться. Кажется, еще чуть-чуть – пара движений – и это нечто в ней взорвется, заполнит собой все пространство, брюнетка замирает, чувствуя приближение разрядки, и Ксавье убирает руку. – Черт бы тебя побрал! – срывается на крик. – Пожалуйста, Торп, – рычит сквозь зубы. – Дай мне... – задыхается от быстрых движений пальцев. Ласки художника грубые, яростные – так, как надо – и это осознание перерезает нить, связывающую Уэнсдей с реальностью. Тело дрожит в экстазе, она стонет, постыдно, унизительно стонет, не в силах сдерживать свои ощущения. Щеки пылают, пульс заходится в бешенном ритме, а Ксавье смотрит на нее – такую настоящую, дикую, и в тысячный раз клянется нарисовать Аддамс в порыве экстаза. Спустя бесконечное количество минут дыхание приходит в норму. Уэнсдей спрыгивает со стола, неловко натягивает лиф платья, разглаживает безнадежно помятую юбку и молча уходит. Потому что сейчас так правильно. Потому им обоим это нужно.Часть 12
8 июня 2023 г. в 16:13
Будь моей. Будь моей. Будь моей. Эти слова отдавали пульсирующей головной болью в висках. Аддамс не могла понять, что с ней творится – виной всему проклятые гормоны! Но было в этом что-то еще, что-то хрупкое, едва теплящееся от слов Торпа, отвратительно-приятное и трогательно-беспомощное. Уэнсдей бы с наслаждением вырвала это ощущение из себя ржавыми клещами, но... Всегда есть чёртово "но".
Брюнетка была уверена – до этого момента – что ее тело не склонно к аддикции. Алкоголь вызывал только легкий туман в голове, наркотические вещества вызывали разве что чисто научный интерес – каким образом опиаты, морфий и другие психотропы задействованы связаны с открытиями Фрейда, творчеством По и картинами Дали? Оказывается, она просто еще не встретилась со своей зависимостью лицом к лицу. Гребаный ад, лучше бы она стала морфинисткой, чем таяла от прикосновений Торпа!
Все хваленое самообладание сдавало ее с головой и капитулировало, стоило Ксавье прикусить жилку на шее, слегка царапнуть сухими обветренными губами по коже или провести замысловатую линию шершавыми пальцами по позвоночнику. Он катастрофически точно чувствовал, как и где нужно коснуться, чтобы распалить доселе неведомое пламя. И Уэнсдей сгорала в позорном костре похоти. Чертово проклятье Аддамсов – по-другому девушка не могла объяснить свою – окей, ладно – тягу к человеку, которого, по-хорошему, должна ненавидеть. И это грызет ее, точит изнутри. Она пообещала себе оберегать свою семью, защищать ее любой ценой, а сейчас сама позорно бежит в объятия сына главного врага своего клана. Это неправильно. Это гребаное предательство. Родители ее не простят.
Мать, словно чувствуя ее метания, а еще хуже, если видя, что она творит, не навязывает Уэнсдей свое общество. Хрустальный шар молчит, и девушка впервые действительно скучает по рассудительному тону родительницы, ее проницательному взгляду и раздражающе-верным словам. Мортиша бы не оказалась в такой идиотской ситуации. Она бы не позволила врагу забраться так далеко, в самую мышечную мякоть, чтобы наверняка, что не вытащить и не выковырять. У Уэнсдей были все козыри в руках, чтобы уничтожить Торпа, довести его до агонии, но как так вышло, что заживо горит она сама?
Ей необходимо знать все от начала до конца. Не хватает какой-то крохотной детали, чтобы собрать головоломку и определиться с дальнейшими действиями. Хотя кому она лжет – все уже определено, и ее предательское тело дрожит в предвкушении победоносной капитуляции. Чтобы выиграть, нужно всегда чем-то жертвовать. И Уэнсдей пожертвует собой.
После невеселых – в самом ироничном смысле – рассуждений брюнетка думает, с чего стоит начать, как вернуть себе ведущую роль. Будь моей. Будь моей. Будь моей. От этих слов выворачивает, они жгут кислотой, оставляя незаживающие волдыри где-то внутри. Он всем так говорит? Ставит клеймо собственности и галочку в списке покоренных вершин?
Отвратительно. Унизительно. Приятно?
Решение приходит само собой – он просил быть его музой, моделью – что ж, пусть пожалеет о своих словах. Уэнсдей готова подняться на эшафот – в этот раз приговоренный казнит палача.
Аддамс собирает в кучу свое рассыпающееся самообладание и готовится к встрече с Ксавье как к началу войны. Каждое слово, каждое движение будут иметь последствия без права на обжалование. Вдох. Выдох. Расстрел. Уэнсдей отправляет Вещь с запиской к Торпу. Лаконичное «Девять вечера. Мастерская» выцарапано где-то под кожей.
Если сдаваться в руки врагу, то с наибольшими потерями с его стороны, поэтому Аддамс достает то самое платье с Вороньего бала. Она видела взгляд Ксавье в тот вечер – даже слепой бы заметил. И ей это нравилось – нравилось, черт возьми! Уэнсдей чувствует себя Энид – такой же глупой идиоткой во власти гормонов. И это отвратительно.