Взрослые игры

      Воздух выжигает легкие одновременно со стартом автомобиля Уэнсдей. Безразличная боль иголками входит под ногтевые пластины. Пытка. Очередная пытка.       Неужели чтобы любить, нужно потерять? Или чтобы потерять, нужно любить? Потому что Ксавье не любит Бьянку — и вот она, в очередных пустых попытках примириться крутится вокруг него и не понимает — Торп больше не злится, его не раздражает (точнее, раздражает, но не в том смысле) то, что Барклай спелась — какая ирония — с его отцом. Ксавье абсолютно все равно, что сирена скажет ему в очередной раз, он даже не собирается выяснять, о чем она говорила с Уэнсдей. Ему все равно — и он не теряет Бьянку.       Когда он успел вляпаться в это дерьмо под названием "чувства" по самые уши? Аякс предупреждал, что этим все закончится, отец — что лучше даже близко не подходить к Аддамсам, но Ксавье посчитал себя самым умным и самостоятельным — и вот итог. Все были правы как всегда.       Единственное, чего сейчас хочет Торп — чтобы его никто не трогал. Может быть, он себе все это надумал, может, нет никакой гребанной влюбленности, а этот неприятный скрежет за грудной клеткой — лишь результат того, что кинули его, а не он сам?       Может. Может. Может. Да ни хрена не может!       На пороге собственной комнаты Ксавье кажется, что у него начинаются обонятельные галлюцинации — он, блять, чувствует запах ее парфюма, и на секунду кажется, что вот она, здесь, никуда не уехала, не вдавила в пол педаль газа на чертовом катафалке. Что не было никаких дурацких слов и спора проклятого тоже не было. Не было. Не было. Ничего, черт возьми, не было!       Но реальность бьет кувалдой прямо по затылку. Конечно же, Аддамс тут нет. Но есть чертовы ключи от тачки Аякса на столе — дурацкий подарок на прощание. Поздравляем с днем расставания, будьте несчастливы до конца ваших дней!       — Что твоя психованная творит?! — в комнату залетает Аякс, весь растрепанный и возбужденный. — Вломилась ко мне, и... Эй, Ксавье!       Шутка с ключами почти жестока — Торп и без этого чувствовал себя полным мудаком, а сейчас... Сейчас он чувствует себя мудаком, который знает — ничего уже не будет — он увидит Уэнсдей Аддамс разве что на каких-то разборках или переговорах, когда дела семей перейдут в их руки. А, может, и не увидит вовсе — его уберет либо она сама, либо ее отец, который явно не будет в восторге от того, что Торп обесчестил его дорогую дочурку.       Аякс несет какую-то чушь про то, что все наладится и что Аддамс — не единственная девчонка в этом гребаном мире, и за это хочется вмазать ему. Чертов счастливчик, который живет в радужно-ванильном мирке вместе с той, кого сам выбрал, пытается учить Ксавье — это смешно. Отношения с Синклер сделали из Петрополуса придурка — наверное, так и должен выглядеть счастливо влюбленный человек? У художника же любовь вызывает одно желание — сброситься нахрен с крыши, чтобы больше никогда этого не чувствовать.

      ***

      День первый. Отсутствие Уэнсдей ощущается как резкий отказ от антидепрессантов. Торп знает, о чем говорит — после смерти матери он прошел десятки курсов психотерапии. Ничего не помогало, кроме сублимирования собственной боли в творчество. Он рисовал, выплескивая сгустки ненависти к этому долбаному миру на холст. Он рисовал, полосуя кистью пейзажи, а не вены, как ему хотелось сделать после поступка Тайлера. Он рисовал... А сейчас все ушло, стоило Аддамс закрыть водительское окно.       За сегодняшний день его дважды ударили. Сначала истерику закатила Энид, назвав его чертовым придурком, разрушившим все, затем залепила звонкую пощечину и ушла, причитая, что Уэнсдей сбежала, ничего не сказав. Потом подходил младший брат брюнетки, сказал примерно то же самое, что и Синклер, приправив все это угрозами и добавив вишенку на торт — Тайлер так бы не поступил с сестрой. И хоть Пагсли не трогал Ксавье физически, его удар был больнее. Аддамсы без сомнения знают толк в пытках.       Благодаря стараниям Бьянки вся школа была в курсе того, что Торп переспал с Уэнсдей, и если раньше ему было абсолютно плевать, то сейчас хотелось начистить рожу каждому ублюдку, который позволял себе думать об Аддамс как об очередной его игрушке, галочке в списке достигнутых целей. Конечно же Барклай выставила все так, что Уэнсдей ничего не значит, что она одна из множества, в то время как сирена — единственная, кто может пользоваться привилегиями в отношении Ксавье. Наглая ложь.       Наступает ночь, но сна нет ни в одном глазу. Торп наливает себе виски на два пальца, залпом осушает содержимое стакана и пытается уснуть. Кажется, запах духов Аддамс въелся в каждый сантиметр его комнаты, он душит, жжет, но в то же время почти успокаивает. Ксавье почти жалеет о том, что не узнал, как называется этот парфюм — он скупал бы его с полок магазинов и вдыхал до помутнения рассудка — он дышал бы тем, что хоть отдаленно связывает его с Аддамс.       Черные глаза подкатываются от удовольствия.       — Еще, — хриплый от возбуждения голос отдает короткий приказ. Губы скользят по тонкой бледной шее, оставляя засосы, грубые пальцы стискивают нежную кожу девичьих бедер. — Сильнее, Тайлер... — заходится в полустоне, сжимая до боли пряди кудрявых волос.       Ксавье резко распахивает глаза. Сердце заходится в бешеном ритме — слишком больно видеть ее такую — плавящуюся, чувственную — с гребаным Галпиным. Она не может так поступить. Не может. Только не она. Аддамс не может быть в лапах этого животного, она должна... Ни черта она Ксавье не должна!       День второй. С утра в общежитии Невермора шумно — то и дело снует молчаливый слуга Аддамсов, похожий на Франкенштейна. Пагсли крутится под ногами, суетится, таская собственные пожитки. Она не вернется. Он никогда ее больше не увидит. Ксавье мог бы сказать — это к лучшему, так правильно, но нихрена подобного. Где-то внутри теплилась надежда, что у него будет возможность хотя бы попытаться объясниться. Пусть злится, ненавидит, бьет его — плевать — лишь бы сбросить груз боли, пусть даже на ее плечи. Аддамс поступила эгоистично, бросив его здесь — раздавленного, опустошенного, никчемного и до хруста костей влюбленного. Он имеет полное право вывалить на нее все дерьмо, накопившееся внутри, а потом пусть она делает что хочет. Но Уэнсдей как всегда переиграла его.       Торп второй день прогуливает занятия, ссылаясь на простуду и температуру. Директор Уимс верит — или делает вид, что верит — вряд ли до нее не доползли слухи о нем и Аддамс — и Ксавье проводит время в своей комнате, заперев дверь изнутри. Он не хочет никого видеть, не хочет слушать мотивационные речи Аякса, не хочет чувствовать утешающие прикосновения Бьянки, он не хочет ничего — только бы заглушить дурацкую сверлящую боль. Засосы на шее выцветают, и Торп почти готов пойти к татуировщику, чтобы выгравировать их навсегда на своей коже — хоть какое-то напоминание, что это было, что это не бред, не галлюцинации, не ложные воспоминания. Образ обнаженной Уэнсдей выжжен где-то на верхних веках художника — стоит прикрыть глаза — и вот она во всей своей дьявольской красе. Рисовать бы ее до умопомрачения, до потери рассудка или сознания, заполнять пустоту хоть чем-то, чтобы окончательно не потерять себя.       — За тебя, моя маленькая смерть, — наливает виски в стакан и чокается с бутылкой. Все-таки девчонкам проще — они могут выреветь свою боль, могут жалеть себя, а он... Он жалок, он спивается в гребаной комнате в одиночестве. Браво, Торп!       В комнате темно, но Ксавье знает — она здесь, с ним, в его объятиях. Мягкая и открытая, расслабленная и вся его. Он осыпает поцелуями острые плечи девушки, ласкает длинными пальцами кожу живота, на что брюнетка сонно ворчит.       — Ты сейчас ходишь по тонкому льду, — угрожающе шепчет, но Торп угадывает в голосе Аддамс возбуждение. Он изучил ее — каждый взгляд, вздох. Он мог бы написать диссертацию о том, что нравится Уэнсдей — если бы у него оставалось хоть какое-то время. Но все его время посвящено ей.       — Разве ты не хочешь, чтобы я касался тебя здесь? — проводит ладонью вверх, лаская грудь брюнетки, — Или здесь? — вновь спускается ниже, пробираясь пальцами под резинку пижамных шорт. — Или...       — Заткнись, — шипит Аддамс, придвигаясь ближе к Ксавье, прижимается бедрами к художнику, чувствуя, что тот уже возбужден. Она такая мягкая, такая нежная, такая его — и это гребаное счастье!       Солнечный свет бьет по глазам, и Торп почти ненавидит раскаленный шар, вырвавший его из сновидений. Он почти готов поверить в то, что это один из вариантов будущего, а не его чертова фантазия. Знать бы, что к нему приведет.       День хрен знает какой. Ксавье сходит с ума от дурацких сновидений. Не помогают энергетики, кардиостимуляторы и лекарства от нарколепсии. Он все равно засыпает — и ему снятся все те же закатившиеся в удовольствии бездонные глаза, знакомый голос, который шепчет не его имя. И это рвет нахрен душу, доводит до отчаяния и до желания прикончить к чертям Галпина. Лучше гнить в тюрьме, чем мучиться от этого кошмара.       Все, что знает Ксавье — это то, что Уэнсдей не вернулась домой. Где она и с кем — не знают даже ее родные. Брюнетка прислала открытку без обратного адреса, в которой сказано, что с ней все хорошо, и попросила дать ей время. И Аддамсы действительно успокоились, пока художник медленно сходил с ума.       Все это рассказал Аякс, который, в свою очередь, узнал от Энид. Петрополус пытался хоть как-то раскачать своего друга, но тот оставался безразличным ко всему и старался избегать общество кого бы то ни было в принципе. Они виделись после того утра всего один раз — когда художник вспомнил про ключи и решил вернуть их законному владельцу, а горгона в ответ поделился информацией об Аддамс. Не то чтобы Ксавье просил об этом — проклятые сны впечатывались в головной мозг, и Торп знал, что девушка жива — к счастью или...       Непонятно, что хуже — не знать, где она, или знать, что она с Тайлером и, возможно, даже счастлива?       Ревность бензиновым пятном расходится по его самообладанию. Ксавье жизненно необходимо знать, что Уэнсдей не с Галпином, где угодно — но не с ним. Это похоже на одержимость, на дурацкую болезнь. Плевать.       Торп выходит из комнаты и практически сразу в коридоре сталкивается с Бьянкой. Она выглядит обеспокоенно. Пусть катится к черту со своим участием или сочувствием!       — Когда ты последний раз ел? — заглядывает прозрачными глазами в почерневшие зрачки. Ксавье не помнит. Не знает. Разве это имеет значение? — Ты сведешь себя в могилу с этой долбаной Аддамс!       — Не смей так говорить о ней, — цедит сквозь зубы. Какое право проклятая сирена имеет произносить ее фамилию вслух?       — Ты съехал с катушек. Винсент переживает, — глаза Бьянки блестят от сдерживаемой влаги. Королева школы не имеет права на слезы, поэтому Барклай держится изо всех сил.       — Валите все к черту со своими переживаниями! Мне все равно, что там чувствует отец или ты, — тыкает пальцем в грудь Барклай и разворачивается, чтобы уйти.       — Ты чертов мудак, Ксавье! Тебе плевать на всех, кроме себя! Мы все волнуемся и пытаемся помочь! — сирену прорывает. — Думаешь, мне не больно видеть тебя таким? Мне не больно знать, что я для тебя пустое место, что ты любишь, но просто не меня? Думаешь, мне не больно, когда мать с твоим отцом начинают очередной разговор о нашей свадьбе, которой никогда не будет, потому что я — не чертова Аддамс?       — Ты права, Бьянка. Как всегда, — пожимает плечами и уходит.       Он должен поговорить с Тайлером и выбить из него все планы на Уэнсдей, пока не поздно. Он не позволит касаться ее этими грязными руками. А если не получится — что ж, отцу придется искать деньги на одиночную камеру для наследника.