***
– Представьтесь, пожалуйста. – Ксавье Торп. Семнадцать лет. Ученик академии "Невермор", – отвечает сквозь зубы, сдерживаясь от привычки закусить разбитую губу. Кто бы сомневался, что разговор с младшим Галпином закончится именно так? Для завершения картины не хватает пары финальных штрихов. А вот и они, собственно. – Вы не имеете права допрашивать моего сына без моего присутствия! – в комнату допроса врывается Винсент. Ксавье не смотрит на отца – художнику абсолютно нечего ему сказать. Да, он сорвался, повел себя как придурок, и, как итог, сейчас находится под следствием. Для Винсента это определенно удар под дых – так подорвать репутацию семейства и вляпаться в проблемы с законом и с долбаным шерифом. Понимал ли Ксавье, что делает? Да. Жалеет о своем поступке? Определенно... нет. Единственное, что вызывает у младшего Торпа сожаление – это то, что он не успел окончательно прибить мерзкого слизняка. – Согласно действующему законодательству Соединенных Штатов, а также законам штата Вермонт, мы имеем полное право допрашивать несовершеннолетнего без непосредственного согласия его родителя или законного представителя. К тому же, мистер Ксавье Торп изъявил готовность ответить на наши вопросы. – Я засужу вас! Вы знаете, с кем имеете дело? Без меня ваша шарашкина контора уже давно бы загнулась! – голос Винсента срывается на крик. Очевидно, он в ярости как от выходки отпрыска, так и неповиновения со стороны следователя. – Мистер Торп, ваш сын совершил преступление и должен понести ответственность. Не советую вам усугублять угрозами правоохранительным органам его и свое положение. Мы во всем разберемся самостоятельно. С вашей стороны рассчитываем на содействие следствию. – Да я... Я... – Успокойся, отец, – вымученно усмехается Ксавье. – Я сам. – Винсент замечает, как осунулось лицо сына, как под глазами пролегли тени бессонных ночей. Кажется, Ксавье напоминает лишь тень самого себя – не язвит, не закатывает глаза на присутствие отца. Бьянка говорила, что он страдает, но Винсент не понимал, насколько сильно, пока не увидел воочию. Оказывается, это больно – видеть в собственном ребенке отражение себя после потери любимого человека. Ксавье напоминал Винсента в первые недели после смерти его супруги. И виной этому вновь были проклятые Аддамсы. В голове казалось бы уже равнодушного ко всему провидца крутилась одна мысль: Я уничтожу их всех до последнего. Выжгу дурацкий фамильный особняк Аддамсов со всеми его обитателями. Я заберу у них все, как они отняли у меня сначала жену, потом сына, потому что Ксавье – живой труп, опустевшая оболочка. Неживой. Никакой. Ксавье рассказывает о случайной драке с сыном шерифа на почве взаимной неприязни – почти убедительная версия, если бы Винсент не был уверен – во всем этом ведущую роль играет проклятая девчонка Аддамсов. Он прочитал эту чертовку еще в тот момент, когда увидел в комнате сына, как она вешается на него. Все ведет к одному – Аддамсы пытаются лишить Винсента последнего – его сына. И шериф им в этом пособничает. Продажный ублюдок. – Могу я поговорить с Донованом? – медиум берет себя в руки. Все нормально, все под контролем – у всех есть своя цена, и Галпин услужливо подскажет свою. Следователь кивает – присутствие старшего Торпа здорово действует ему на нервы. Ксавье выдыхает – меньше всего ему хочется, чтобы на этой показательной порке присутствовал его отец. Так что желание Винсента переговорить с Донованом устраивает всех присутствующих небольшой комнатки для допросов. Медиум по памяти находит кабинет шерифа. Не сосчитать, сколько раз он здесь был, проворачивая дела и почти искренне веря в дружбу с этим служителем правопорядка, пока он как крыса метался между двух корящих рук. – Чем обязан? – на лице Донована расплывается тошнотворная улыбка. Его актерская игра отвратительна, но, кажется, мужчину нисколько это не смущает. – Сколько, Донован? – Винсент переходит к делу, не желая тратить время на этикет. – Тайлер в больнице, потому что твой ублюдок опять слетел с катушек. Если бы не посетители кофейни, я бы лишился единственного сына! – кричит шериф. Винсент раздраженно морщится – весь этот спектакль – сплошной сюр. – Не смей так говорить о моем сыне, – старается говорить как можно спокойнее. – А то что? Ударишь меня? Застрелишь? И отправишься в камеру вместе с сынком-психопатом? Я не продаюсь, Торп! – последние слова звучат почти смешно, что тут же озвучивает Винсент. – Помнится мне, у твоей шерифской задницы были конкретные расценки. Я согласен оплатить лечение твоего сына и любую сумму сверху. Что ты хочешь? Новый дом, крутую тачку, деньги? – Не в этот раз, Винсент. Я закрыл глаза на прошлую стычку наших детей. Но сейчас… Твой сын не может вечно оставаться безнаказанным. Зло должно быть наказано, ничего личного. – Ты чертова шавка Аддамсов, Дон. Тебя не волновала гребаная справедливость, когда Чертов Гомес Аддамс расправился с моей женой! Ксавье вспыльчивый, но я сомневаюсь, что твой щенок не мог постоять за себя. Я подниму каждую душонку в этом гнилом городке и мы докажем, что мой сын защищался. Это не было избиением, это была драка, Галпин! Мы снимем побои, и я добьюсь переквалификации дела! – Удачи, Винсент, – усмехается шериф. – Разговор окончен. К окончанию разговора двух отцов завершается допрос Ксавье. Художник выглядит болезненно и устало, и Винсент злится – на себя за свою невнимательность к сыну, на Бьянку – за то, что не рассказала, в каком плачевном состоянии художник и на самого Ксавье – за то, что вечно действует наперекор. Медиум предупреждал – не суйся к Аддамсам – и вот итог – уничтоженное будущее. Гребаная девчонка явно того не стоит. Винсент обязательно с этим разберется, но сейчас главное – вытащить сына. Залог в пятьдесят тысяч оказывается весомым аргументом, чтобы Ксавье отпустили из проклятого обезьянника. Парень выглядит отрешенным и равнодушным, но Винсент добьется от него правды. – Рассказывай, – не просит – приказывает. Любой бы уже начал выкладывать все, но не зря же Ксавье – его сын. Упрямство он абсолютно точно унаследовал от отца. – Ты все слышал. Этот урод заслужил хорошей трепки. – И девчонка Аддамсов тут абсолютно ни при чем? – Не вмешивай сюда Уэнсдей, – бинго! – Неужели дочурка Аддамса крутит и тобой, и сынком шерифа? Похвально – далеко пойдет. Родители будут довольны ее хваткой. – Не смей так говорить о ней, – стискивает челюсти. Крылья носа трепещут от злости, зрачки расширены. – Она не такая! – Не забывайся, сын! Она довела тебя до тюрьмы! Скоро дойдёт до психушки! Я говорил, чтобы ты на пушечный выстрел не подходил к Аддамсам?! Говорил! А ты вечно делаешь все назло! Заканчивай весь этот цирк, возвращайся к Бьянке и выкидывай из головы эту чокнутую. – Катись к черту со своими нравоучениями и приказами! Я не выбирал быть твоим сыном, но жить по твоим правилам не собираюсь! Ты не имеешь права решать, кого мне любить, с кем спать, а кому бить лицо за оскорбления и плевки! – Я тебя услышал, сын. Ключи от машины, – протягивает раскрытую ладонь. Винсент идеи ва-банк, но его сын вряд ли откажется от сытой и беззаботной жизни с кучей игрушек. Однако Ксавье удивляет его и отдает ему ключи и кредитки. – Спасибо, что вытащил. Дальше я сам. Винсент мог бы наорать, вызвать телохранителей и запереть сына, но взгляд Ксавье – такой пустой и холодный – почти вынуждает подчиниться. Медиум успокаивает себя тем, что художник оклемается, что он вернется, потому что не сможет без дорогих гаджетов, изысканной еды и любимого авто. Ему просто нужно время. И хочется верить, что за это время ему перестанет быть нужна Аддамс.Часть 15
24 июля 2023 г. в 19:52
Голос Ксавье эхом стучит в голове. Сатана, какая же она, оказывается, трусиха — позорно сбежала от проблемы. Аддамсы так не поступают. Но Аддамсы и не спят со своими кровными врагами.
Прикосновения Торпа впечатались ожогами под кожу. Хочется расчесать зудящие отпечатки его пальцев, наживо содрать кожу — лишь бы не чувствовать, лишь бы перебить это ощущение упоительной болью, искупить отвратительную пьянящую сладость близости. Уэнсдей согласна сделать лоботомию — только бы забыть, как восхитительно плавится тело под ласками Ксавье.
Это точно пройдет. Ее отпустит — и Аддамс будет с ядовитой ухмылкой вспоминать свой провал. То, что она сейчас испытывает — это небольшая эмоциональная реакция, связанная с потерей девственности — такой себе стокгольмский синдром. Просто Уэнсдей нужно время все переварить и взять себя в руки.
Надо взять себя в руки. Но ничего не выходит – и рисунки засосов выжигают изнутри кожные покровы, они ненавистные и такие… Желанные?
Аддамс хочет ненавидеть прикосновения Ксавье, хочет к чертям выдрать их вместе с мышечной и эпителиальной тканью, лишь бы не помнить, как он проводил своими длинными тонкими пальцами, как шептал ничего незначащие глупости в кожу шеи, лишь бы… К черту!
Рубашка непозволительно сильно пахнет духами Торпа, и Уэнсдей кажется, что он здесь, рядом, обволакивает каждый миллиметр ее тела, стискивает ее в таких некомфортных, но необходимых объятиях… Все, что она испытывает сейчас в корне неправильно, но когда ее собственно волновала эта самая правильность?
Письмо родителям было сродни подачке. Уэнсдей уверена – ее мать уже давно в курсе грехопадения дочери, но, как всегда, не пытается вмешиваться, за что та ей почти благодарна. События последних недель сумбурны и нелогичны, вся эта игра определенно не должна была закончиться так, но какой именно финал предполагала сама Уэнсдей – остается загадкой даже для нее. Брюнетка слишком близко подпустила к себе врага, позволила слишком глубоко запустить свои вредоносные корни в ее нервную систему, позволила себе... Влюбиться? Браво, Аддамс, лучше бы ты сохла по дурацкому психопату-убийце, чем по слащавому королю школы изгоев. Уэнсдей тошнит от этих мыслей в самом ужасном смысле этого слова, язык непривычно перекатывается в ротовой полости, щекочет нёбо непривычным сочетанием фонем. Сатана, неужели она уподобилась своим родителям? Ужасно.
Может ли Аддамс объяснить себе мотивы собственных поступков? Частично. Возможно. Да, она отдавала себе отчет в момент секса с Торпом. Нет сомнений, что это твердое решение, продиктованное, с одной стороны, ее исследовательским интересом, с другой – желанием причинить боль отпрыску Винсента, заставить его страдать, пусть и в несколько непривычном русле, а с третьей стороны – она этого действительно хотела. Она хотела близости с младшим Торпом, как бы не пыталась найти для этого оправдания.
Второй ее поступок также поддается рационализации. Она доказала этим самовлюбленным ублюдкам, что не стоить использовать кого бы то ни было из семейства Аддамс в качестве разменной монеты. Пусть не считают, что она наивная дурочка, которая повелась на штучки Торпа. Она выше мерзких игр детишек таких же богатеньких изгоев, и это почти смешно – почему-то именно клан Аддамс считают ужасным и аморальным, хотя их семейство чтит каждую договоренность и относится с уважением ко всем. Для Аддамсов любовные узы священны и неприкосновенны. Да, члены их семьи могут быть поистине безумны и кровожадны, но никто никогда не пойдет против членов семей. Видимо, кроме единственного исключения, и это исключение – чертовы Торпы, вокруг которых крутятся все проблемы Уэнсдей на данный момент. В общем и целом, если подводить итог – девушка вполне удовлетворена своей почти детской выходкой с ключами. Скорее всего, Ксавье вернет Аяксу его игрушку, а если нет – ее не должно это волновать.
Что брюнетка не может себе объяснить – это дурацкий порыв с проклятой рубашкой Торпа. Чертова ткань словно символ ее капитуляции перед собственными чувствами так опьяняюще пахнет им, что Аддамс не может не касаться ее. Это своеобразная пытка – каждый долбаный раз тело девушки пронзают электрические импульсы, и она видит, видит, видит, как Ксавье касается не ее. Как он целует не ее губы, как ласкает пальцами не ее тело, как выдыхает не ее имя. Это отвратительно, больно до жжения слизистой оболочки глаз, до сдавленной грудной клетки. Уэнсдей с мазохистским упоением вызывает проклятые видения, надеясь, что они отрезвят ее, заставят ненавидеть Торпа, презирать его. Она, словно заправский кардиолог, каждый раз замеряет пульс – пусть сегодня он не будет срываться, пусть ей станет хоть немного безразличнее, но ни черта не работает, и в приступе ненависти ко всем – и к себе в том числе – Уэнсдей применяет дурацкие пытки на самой себе: вгоняет иголки под ногти, плавит огнем свечи кожу ладоней, бедер, ныряет с головой в ледяную ванну в слабой надежде захлебнуться и больше никогда не позорить фамилию Аддамс. Сатана, какая же она, оказывается, слабая!
Уэнсдей почти согласна с достоинством принять собственную смерть, и единственное, что ее почти огорчает – это то, что Ксавье так и не закончил ее портрет с натуры. Аддамс почти интересно – какой ее видит художник? Заносчивой сукой, глупенькой девственницей в строгой семье? Смогла ли Уэнсдей держать лицо, или Торп увидел, что пробил ее броню? Унизительно.