Делец

Кто, когда и зачем убил Кенни?

             Момонга видел застенки и похуже этих. Он был на шестом уровне Импел дауна. Он видел, когда пиратов не кормили неделями. Он привык, чтобы в ответ на то, как офицер Штаба проходит по длинному, плохо освещенному коридору, заключенные бросались на решетки, вопили и гудели, чтобы оглушал грохот цепей.              Но тяжелая тишина пустынных тюрем G-11 — это было удовольствие отдельного порядка. В ней шаги мальчишки отдавались грохотом. Тот вел уверенно — определенно знал, куда, и они шли чрезмерно долго по лабиринту тюрем, которых по памяти Момонги здесь вообще быть не должно, мимо пустых камер и брошенных смотрительских, уснувших муши, неосвещенных переходов и незапертых дверей.              — Скоро?              — Две минуты, вице-адмирал. Она сказала, что здесь.              Она сказала. Как она вообще могла ему что-то сказать? Она смылась с G-11, так и не передав парнишке, которого сама же требовала сюда командировать, никакой информации, и Холланд не вытащил из него ни слова. А теперь, когда они прибыли, он вдруг знал все.              Гласс, черт ее.              Момонга видел много разных заключенных, побитых, отчаявшихся, смирившихся, иногда увеселенных новым лицом, иногда преисполненные слепой верой в какую-нибудь нелепость, вроде таинственного исчезновения в Импел дауне или право на безумный побег. Но человек, которого он увидел, глянул на него из-под неровно отросших патл волос болотного цвета, скривился в насмешку над тем, что видел.              — Вице-адмирал Момонга, — представился он. Капитан долго разглядывал его из-под бровей, потом, наконец, поднялся.              — Здравия желаю. Вице-адмирал, — сказал он сипло, сухо, как будто не видел воды последние несколько месяцев, как будто не верил в то, что видит, не знал, как реагировать.              Заключенный как заключенный: впалые щеки, измученный вид. Разодранное запястье. Момонга указал на него рукой, и капитан повернул руку запястьем к свету. На нем знак, как у Гласс, явно пытались выцарапать ногтями.              — Контр-адмирал Че арестован. О вашем несправедливом суде сообщила Гласс, — сказал Момонга. Капитан не нашелся, что сказать, и Момонга указал на решетку Холланду. Тот налил руку волей.              — Коммодор Гласс? Женщина? — спросил Тризон. Холланд поднял на него взгляд, но ничего не сказал, и Момонга ничего не сказал, потому что от того, как Холланд ударил по замку, грохот отдался многократным эхом по пустым коридорам, в этом звуке, лабиринтом блуждающем по коридору, любой ответ бы утонул. Капитан Тризон отпрянул от решетки. Звук ударил по ушам человеку, много лет не слышавшему ничего громче собственного дыхания. Холланд отступил, пропуская Момонгу вперед, и он толкнул решетку. Капитан Тризон, отступивший к стене, дожидался ответа.              — Да, она. Гласс считала, что ваши знания могут быть полезны для суда над Че, — сказал Момонга. Не это было главное. Главное было то, что мужик просидел много лет в несправедливом заточении, и женщине, которая его вытащила, он не сможет сказать спасибо.              Капитан смотрел ошалело, парню нужно было время. Но его шок был только видимый. Уравновешенный, не застилающий ему глаза и не компрометирующий его здравого смысла.              — Гласс считала? — переспросил он, и Момонга повторил:              — Верно.              — А сама она где?              Худ, стоявший в коридоре, улыбался. Его уши здесь лишние, но он может пятнадцать минут идти по коридору, и его все равно нагонит эхо ответа на этот вопрос. Кроме того, он все равно узнает. Холланд заметно поджал губы, у него сыграли мышцы шеи.              — Убита, — сказал Момонга. И, пока не успели размазать сопли по полу: — Уходим.                     В том, что Гласс была не в себе, сомневаться не приходилось. Она еще на Санрайз выглядела слегка ошалевшей. Вроде бы шла ножками, а изо рта струйкой стекала кровь, хотя внешних повреждений не было. Холланд был не врач, но ее состояние внушало беспокойство. Всем, кроме нее.              В нее в порту влетел, схватив за плечи, мужчина — один из местных гостей и выглядящий соответственно: в расшитом фраке, в парике и с напудренным лицом.              — Гласс!              — Аллен, — улыбнулась она, остановив Холланда за локоть.              — Я поражен, — сказал он, кивнул на вице-адмиральские корабли. Два стояли на рейде. Два стояли в порту. Зоуи медленно пробежала глазами по экипажу, кого было видно. — Буалье, теперь Че. Не знаете пощады.              — Правосудие, что с него взять, — сказала она. У этих двоих была какая-то своя игра. В этой игре мужчина по имени Аллен знал, что Гласс участвовала в делах Сороса, а Гласс знала, что он знал, и тем не менее они оба лживо улыбались друг другу а Гласс все еще не была убита раньше времени. Хотя балансировала на краю. Холланду это не понравилось, но он ничего не сказал. Гласс отправляется с ними, и слава богу.              — Я влюблен в ваше правосудие, — немного опустив подбородок, как в поклоне, продолжал Аллен. — Хочу раскаяться вам в преступлениях, которые совершил.              — У Дозора здесь нет полномочий на арест гражданских, Аллен. Боюсь, ваши преступления останутся безнаказанны.              — А у тебя нет времени на это, Гласс, ты сейчас без жизни останешься, — прервал Холланд, потому что этот обмен любезностями никуда не шел, а игра в эвфемизмы, похоже, увлекала Гласс, как рулетка.              — Всего две минуты, милый капитан Холланд, — сказал Аллен. Холланду это тоже не понравилось: мужчина назвал его по имени, и Гласс это заметила: изогнула бровь, но ничего не сказала. — Мисс Гласс. Если вдруг вы не умрете из-за моих преступлений, в которых я не буду раскаиваться, раз уж останусь безнаказанным, то знайте: синдикаты до единого от вас в собачьем восторге. Жаль, что ваши погоны не дают вам заниматься таким правым и беспреступным делом, как честная торговля, — закончил он. Взял ее правую руку, довольно пошло провел по ней пальцами, наконец, наклонился, поцеловал костяшки и склонился в поклоне.              А Гласс стояла и стоически глотала кровь, что копилась у нее во рту.              На вторые сутки плавания она сидела в его каюте, приоткрыв рот, и скопившаяся вперемешку со слюной кровь капала на стол. Ей это было забавно, и ничего тут поделать было нельзя. Момонга, стоявший в углу его вице-адмиральской каюты, которую Зоуи хорошо помнила, не отвлекал ее от этого дела. По-хорошему, ей врач вообще велел не вставать с постели. А в Маринфорде ее ждали живой. Предпочтительно.              — Давай вот о чем, Гласс, — начал Момонга, и Зоуи закрыла рот. Кровь пришлось проглотить, а капли на столе вытереть салфеткой. Серьезные разговоры вот этого всего не терпели. Он отвернулся от окон, подошел к столу, сел на свое место, и Зоуи подняла на него взгляд. — Сколько преступлений ты совершила, пока вела дело? — спросил он. Зоуи подняла брови.              — А повторяющиеся считаются? — Момонга усмехнулся. Нет, он не об этом собирался говорить. Зоуи улыбнулась, откидываясь на спинку посетительского кресла перед его столом. Не то что бы она не знает, что он спросит: знает. Сознание подкидывает ожидающие ее вопросы на пятнадцать минут разговора вперед.              Момонга выдвинул ящик стола, положил на стол газеты четырехдневной давности. Зоуи улыбнулась.              — Вот об этом, — сказал он. Ее улыбки истинного подонка вице-адмирал привык игнорировать. — Гласс. Белоусы в Раю, ты это знаешь?              Час назад не знала. Десять минут назад она уже ожидала точно этот вопрос, так что технически — знала. Ладно, это не в счет. Она медленно отрицательно покачала головой.              — Белоусы вернулись из Нового мира на второй день после этой статьи.              — А вы считаете, они меня будут преследовать? При том, что вы, Момонга, со всем Штабом вместе мне с ними дружбу и приписываете, мол, я с Феником Марко каждый день на телефоне. — Она усмехнулась. Она успела подумать, что сказать. Удобно знать чужие вопросы наперед, главное не начать заранее отвечать на те, о которых Момонга еще не успел задуматься, это будет странно. Например, знает ли она, сколько дают за их капитана.              Чьего? За Белоуса? Шесть ярдов? Или пять? Вроде больше, чем за Шанкса, но меньше, чем за Драгона. А Драгон вообще самый разыскиваемый в мире человек.              Мешанина в голове мешала сосредоточиться.              Нет, Зоуи не верила в то, что флот Белоуса здесь по ее душу. Марко бы может появился, ручку бы пожал, но в целом все это ее не пугало ни капли. Момонга видел в этом исключительнейшее самомнение.              — Гласс, ты же понимаешь, что Че это передал Моргансу? Ровно за тем, чтобы на тебя объявили охоту, и именно это происходит. Твои мимолетные связи с ними тебя не спасут, они усугубляют дело. Белоусы примут это не просто за вторжение в их земли. Они примут это за предательство.              — И что? — нет, это было не самодовольное «и что», это было практическое «и что», которое означало «давайте выкладывайте что вы там собираетесь в связи с этим делать». Момонга ее понял правильно.              — Гласс, ты отправишься в Маринфорд. Тебя желают там видеть. Заляжешь на дно.              — Я могла бы залечь на дно где-нибудь, скажем, в Ист блю. Знаете, цветы продавать.              — Ист блю? Ты в Ист блю? — Момонга скривился так, будто она все об анекдотах. Зоуи покачала головой. — Будь это возможно, я бы тебя туда все равно не отправил. Пожалел бы людей.              — Ну не в Ист блю. Может куда-нибудь на заслуженный отдых. На Гран Тесоро. Тоже неплохо, я хороша в покере.              — Гласс, на Гран Тесоро я тебе как друг не советую. — Зоуи подняла бровь. Момонга долго смотрел на нее, как будто ожидал что она сама догадается. Она молчала. — Гилдо не поклонник работорговли, — сказал он, наконец.              Зоуи усмехнулась. Это была правда.              — Так вот зачем вы мне работорговлю в личное дело вписали. — Момонга махнул рукой. Она все шутки шутит.               Но Гран Тесоро манил, черт. Была надежда, что легенда забудется, когда ее перестанут подстегивать слухи. Сплетни недолго живут в памяти.              — Только бы не угодить в какое-нибудь дело снова, — сказала она.              — Да боже упаси еще с тобой дела иметь, — Зоуи улыбнулась. Это было почти умилительно. Момонга потянулся крутить усы.              — Ну вот. Мне бы бессрочный отпуск. Так же договаривались, — она улыбнулась, но Момонга смотрел на нее, как на юлившего ребенка. Зоуи это не очень нравилось. Если бы она видела в его лице дурное намерение или, скажем, неудовольствие или раздражение, было бы все ясно. А так было не ясно. Глубоко озабоченный ее текущим состоянием и, что важнее, ее будущим состоянием вице-адмирал, почти отечески ищущий причины, как она докатилась до жизни такой, и способы разрешения ситуации. — К чему я в Маринфорде?              — Присмотреть, чтобы тебя не шлепнули. Обсудить исход дела.              Объективно говоря, сомнительные причины. По ее скромному мнению, любой здравомыслящий офицер предпочел бы ее больше не видеть в Маринфорде.              — Про исход дела я вам и так скажу. Убирать Че была ошибка. Надо было его не убирать, а им управлять. Дозор потерял доступ к синдикатам, — сказала она. Над этим успела поразмыслить за два дня в больничной койке. Не то что бы ей за это время стало легче, но спалось плохо. А теперь, когда вслух сказала, еще кое-что пришло в голову. — Хотя и синдикаты потеряли доступ к дозору. Но я не знаю, что в долгосрочной перспективе более… значимое поражение.              Момонга ее выслушал внимательно. Сидел, сложив на столе руки в замок. Зоуи глядела на стрелку часов у него на руке.              — Ну вот это и обсудишь с Сенгоку, — сказал он.              — Дедушка поседеет, — заверила она. Момонга едва-едва удержался, чтобы не закатить глаза, потому что воспитывать ее уже устал, а она по-прежнему не фильтровала, что говорит.              Зоуи подняла ноги на кресло, подтянув коленки к груди. Нет, было кое-что привлекательное в Маринфорде. Там будет Цуру. К Цуру у Зоуи были вопросы. Ее смиренный вид Момонгу не обрадовал, а насторожил.              — Ничего, — сказал он. — Ответишь на вопросы тех, у кого они есть, и — на все четыре стороны.              — До следующего преступления, — напомнила Зоуи громче, чем стоило. Кто это, интересно, так хочет задать ей вопросы, что непременно нужно стоять как лист перед травой в Штабе. Но ее охватил кашель и во рту снова отдало привкусом крови.              Она, чтобы откашляться, опустилась локтями на стол. Почему-то, когда сгибаешься в три погибели, проще унять приступ. Момонга не торопил, дал прийти в себя. Кашель рвал горло до слез, потом затих в глубине груди, и Момонга долго рассматривал ее через стол, пока она не поняла, что у нее кровь на лице. Тянуло ругнуться. Кровь уже надоедала.              Сюда бы чудодейственное пламя Феникса, он бы ее собрал. Ладно, надоела не кровь. Дело было не в этом. Дело было в том, что она жила на капельнице, не могла есть, не могла спать, ее преследовал рой людских воплей, и Воля, кажется, передавала радио с ближайших островов.              — Холланд говорил, мы на G-11.              — Везде у тебя уши и глаза, Гласс, — подтвердил Момонга.              — Просто насчет G-11 есть еще мыслишка. — Она говорила с привкусом слез от кашля. Момонга приглашающе поднял руку, откинулся на спинку и оглядел потолок каюты преимущественно над Зоуи. Размышлял. Зоуи стерла кровь манжетом дозорной рубахи. — Есть там такой коммодор Уикенд, — сказала она.              — Замешан?              — Нет. Как раз это то, что я хочу сказать. Он не замешан. Он предложил мысль про фрукт. И он достойный парень.              — Хорошо.              — Я пойду? — честно говоря хотелось лечь. А кроме того, в больничном отделении ее начинали искать: Зоуи чувствовала суету. Вот-вот кто-нибудь ворвется и объявит Момонге, что она сбежала. Умора, как будто она может сбежать в таком состоянии. В могилу разве что.              — Не спеши, еще одно, — покачал Момонга головой. Зоуи уже поднялась с кресла. — Че послал коммодора Порча преследовать одну команду в море, пираты вечности. Цуру перехватила его на выходе вслед за ними в Новый мир. Знаешь сколько дают за их капитана? Двенадцать миллионов. — Зоуи открыла было рот, но Момонга поднял ладонь. — Знаю, знаю, про Че ты скажешь, что не можешь о нем говорить. Но про себя-то можешь. Кто это такие?              Зоуи усмехнулась. Тут сейчас вопрос, хочет ли она говорить. Хочет ли она соврать. Промолчать. Или уйти от ответа. Она запуталась в вариантах, а кроме того, дверь распахнулась.              — Гласс сбежала! — Зоуи обернулась. Момонга поглядел на солдата. Он добавил, чтобы не выглядеть идиотом: — Из лазарета, в смысле. — Зоуи понятливо покачала головой: нет, нельзя считать всех вокруг себя беспросветно тупыми. Просто нельзя, надо было избавляться от этой привычки. Воля выдавала иногда очень яркие и заблаговременные картинки, но не полные. Верить им нельзя. Воле вообще верить нельзя, она оказалась очень строптивой дамочкой, последние два дня только и делает, что пытается вытравить Зоуи из ума. — Врач требует…              Момонга прервал:              — Гласс. Кто это такие? — напомнил он. Распоряжения врача не давали иммунитета на вопросы. Зоуи неопределенно покачала головой.              — Это союзники Рыжего. И дилеры подполья. Хотя я не разобралась до конца.              — Двенадцать миллионов, — напомнил Момонга.              — Да, — покачала Зоуи головой. — Можно даже по-другому сказать, думаю: дилеры подполья и союзники Рыжего.              Зоуи ждала еще вопросов, но Момонга не спросил. Видимо, пожалел: она стояла, слегка согнувшись, потому что в области корпуса все требовало ходить в форме буквы зю. Как когда встаешь после аппендицита. Только врач велел не вставать.              — Все, иди, — сказал он, будто отпускал надоевшего ему ребенка на улицу. Зоуи отшатнулась от кресла, о которое опиралась, солдат отдал честь и дал ей дорогу, и она бы непременно пошла и легла, если бы не зацепилась с Холландом языками.              Корабль шел на G-11, чтобы получить подтверждение всему тому, что там творилось, навести там порядок, а потом должен был проследовать на Маринфорд. Вести с начальнических планов передавал Холланд, и Зоуи трясла его за плечи, мол, ей нечего в Маринфорде делать и вообще она вольная птица, а потом она чуть-чуть не теряла сознание, и Холланд усаживал ее, чтобы она тут не свалилась — тогда ее врачи просто прикрутят ремнями к постели — и курил, рассказывал, как они смылись с G-11 и как отреагировал на ее дела Бойс и еще много всяких увеселительных вещей, пока она сидела на релинге, пытаясь не завалиться назад.              — Хотя может мне и надо в Маринфорд. — Холланд даже забыл затянуться, услышав это. Ему не хватало чуткости услышать в этом беспокойство, а Зоуи не хватило мастерства совсем его скрыть. Да она и не хотела. — Холланд, хотите по секрету одну вещь скажу?              — Ну.              — У меня голоса в голове, я схожу с ума, — сказала она. Улыбнуло сразу, и Холланд, кажется, не воспринял всерьез. Она прикусила губу.              — Чем Маринфорд тебе с твоим безумием поможет? — вопросил он и затянулся остатком сигареты.              — Может, Цуру знает, что с этим сделать.              Она посмотрела на Холланда, ему в лицо, в его серьезный обычно взгляд, ожидавший, что это развяжется в шутку. Зоуи видела, как он начинает понимать, что она всерьез.              — А Момонге ты сказала?              — Нет.              Как сказать Момонге, что у нее в голове постоянное радио, что у нее мандраж рук не от слабости, а от микрореакций от того, как повар на камбузе взялся за нож? Как сказать, что она ловит дежаву, потому что каждое второе событие проживает по второму разу, уже увидев его в подсознании? Что эта постоянная множественность событий в голове, одно из которых реальное и сиюминутное, а еще пять-шесть сценариев подкидывает провиденье и ей все время нужно отличать одно от второго, чтобы не отвечать на вопросы, которые еще не задали? Сказать это Момонге?              Да это было бы самое правильное решение в ее жизни.              Сейчас Холланд спросит:              — Почему? — она произнесла это вместе с ним, это было смешно. Но это было ожидаемо, он даже не дрогнул мышцей. И если бы она сказала что-нибудь в духе «потому» или «Холланд, идите к черту», то можно было бы еще дальше забавлять капитана тем, как она знает, что он говорит, но она знала Холланда так давно и он проявил такое безупречное доверие к ней (какого она не заслуживала), что потянуло на откровенность:              — Страшно, — сказала она.              А откровенность не требовала слов, и Холланд знал, что она всерьез, и Зоуи знала, что он знает.                     Зоуи спала очень тяжело. Когда сон свинцовой тяжестью приковывает к постели — это и не сон вовсе, это греко-римская борьба сознания с собственной беспомощностью. Чувствовала, что мечется в постели, что у нее влажный затылок, что на подушке кровь и что ей снится то ли разговор в каюте Момонги, то ли картежные игры на бочке между матросами, то ли возгласы:              — Давай убьем Гласс!              — Ты головой ударился, йой?              А потом снова вмазывало в подушку, и она задыхалась от креста на шее, она тонула в густом киселе искусственно наведенного на нее сна, который вливали ртутью ей в вену по капельнице.              Врач клялся, что она должна скоро встать на ноги, а потом выходил из каюты и говорил Момонге, что он знать не знает что с ней делать, как будто Зоуи не слышит все сразу, все разговоры на корабле сразу, и еще мутное радио голосов с близлежащих островов, она была готова поклясться, если она сейчас прибудет на Сабаоди, она разберет переговоры Горосеев на Мариджое и разговоры короля Рыболюдей на океаническом дне. За двое суток до того, как они произойдут.              Сознание играло с ней в игру, похожую на то, когда вы встаете с друзьями в кружок, беретесь с руки и как следует перепутываетесь, а потом развязываете этот узел. Только не было друзей, была она одна в каюте, и она билась с одеялом, простыню выбило из-под тонкого матраса, сознание требовало проснуться-проснуться-проснуться! и не объясняло почему.              Зоуи вскочила с постели, сорвав иглу со сгиба локтя, шарахнулась к спинке кровати, почему-то почувствовала, что инстинкты тянут свалиться на пол. Отползла в угол. Гудело в голове безумно. Дозорная рубаха ей вместо сорочки перекрутилась, волосы выбились из косы, дыхание сбилось и кровь текла по губе, накопившись во рту, пока она лежала.              Сглатывать кровь — отвратно. На улице ночь. Зарево вроде рассветного видно снизу в иллюминатор. Теплое, как пылающее пламя. Солнце любит таким подниматься, когда выходишь в тропический климат, там красные закаты и красные рассветы, они символизируют нависшую над морем духоту: не нужно быть гением синоптиком, чтобы это знать.              Зоуи стерла кровь манжетом рубахи.              Для дорассветного часа на палубе шумно. Не буквально шумно, у нее кровь бьет в ушах, она кроме белого шума ничего не слышит. Там много суеты, там много людей. А должно быть четверо патрульных и — максимум — дежурство на камбузе.              Врач строго-настрого запретил вставать с постели, но она коммодор черт возьми.              Зоуи поднялась по стенке. Когда там уже эти последствия криомантии Королевы из Норт блю ее минуют? Прихватила клинок — так привычнее. На ходу влезла в штаны. В узком коридоре между каютами передумала. Нет, туфли — это святое. Будь она трижды при смерти. Вернулась. Долго сидела на постели и застегивала туфли. А потом обернулась на иллюминатор. Если сидеть на полу, в иллюминатор было видно только алое зарево.              А если сидеть на постели, было видно не только его.              Воля била тревогу, Воля буквально вопила в голове, воля требовала действовать в этом тяжелом сне на таблетках, у Воли даже хватило сил поднять ее с постели, Воля привела ее в чувства, Воля заставила выслушать всю палубу и над морем собрала точнейшую картину боевых действий, но ее глупая, бестолковая носительница не додумалась ее послушать, пока глазками не увидела:              Там, в море, один из кораблей, на которых они вышли с Санрайз два дня тому назад, горел весь целиком, опрокинутый в море, как когда лыжа зарывается носом в снег.              — Давай, деточка, думай головой, — сказала Зоуи мысли, которые не думала, которые подложила на язык вторая прослойка сознания, которая нынче сильно стала самостоятельной.              Зоуи уставилась в дальний угол каюты. Еще раз. В бою все просто. Они посреди моря. Воля определила людей там, на палубе, с точностью до звания, имени и фамилии, номера личного дела и любимого цвета. Стоят, ощетинившись ружьями. Момонга на палубе. Холланд на палубе. Куча людей в море — с потопленного корабля. Еще два корабля дальше готовы открыть огонь, но вражеских суден нет. Есть только двое.              Не двое.              Трое.              Зоуи теперь поднялась. Усмехнулась. Это сюр какой-то.              — Во-первых, — сказала она себе — в частности той части себя, что беснуется в последнее время. — Угомонись, ради бога. А то там любовник на палубе, а мы с катушек едем.              Сознание не отозвалось активным согласием, но пыл поумерило. В голове ясно стих гам. Воля оставила на кромке сознания, как точки на радаре, только самое важное.              Зоуи толкнула двери, вышла на палубу. Одну сторону лица тут же подсветило пламя — корабль горел, как сухие щепки в мангале. Зоуи повернула голову вбок: корабль был просто разломан пополам, вот и все. Другую сторону лица осветило холодным голубым светом — пламенем Феникса.              — А во-вторых, — начала она, обращая на себя внимание. Рука потянулась к клинку. Враждебность на палубе стояла буквально наэлектризованная, дозорные уставились ружьями в двоих человек — Марко Феникса и Эйса Огненного кулака. — Во-вторых, вечеринка и без меня? — Она улыбнулась, перехватывая клинок обратным хватом и поднимая руки к груди и к лицу: Воля сообщала, драться ей придется через три.              — Гласс, — донеслось до нее тяжелым голосом Момонги.              — Гласс, — почти в приветствии одновременно сказал Марко. Эйс ударил кулаком в ладонь, от этого в небо взметнулось пламя, растянулся в улыбке. — Момонга, гляди-ка, она сама показалась.              На языке чувствовалась кровь. Зоуи умом плохо понимала, что происходило. Воля требовала стоять на низком старте к бою насмерть, от этого давила лыбу на лицо.              — Феникс, — предупредительно сказал Момонга. — Уймись. Гласс будут судить по закону за Джемрок. В Маринфорде.              Два.              — Дядя, на Джемроке нет законов, кроме наших, — отозвался Эйс. — Сестрицу можем судить только мы. Так Отец сказал.              — Законов много, я одна, — улыбнулась Зоуи, разведя руками. — Ну давай, Марко, как вы там любите. Деретесь со мной — остальных не трогаете.              — Гласс, — Зоуи в голосе Момонги чувствовала, что она срывает ему переговоры. Срывает, но он как будто не попрепятствует.              — Что «Гласс»? Уже полгода как Гласс.              Марко, стоявший в человеческой форме, зажег пламя на ладони. Воля начинала устраивать в сознании потоп из исходов боя, и с каждой секундой концентрироваться на реальности было все сложнее — или она утонет в бесконечном числе предсказаний. Вот смеху-то будет, если она начнет уклоняться от еще не нанесенных ударов.              Один.              Это было лишнее. Это определенно было лишнее, и нелепость сказанного опрокинулась на нее смехом. В приступе хохота она коротко окинула палубу взглядом, подошедшую к языку кровь пустила на губы, чтобы потекла вниз, и когда Момонга указал на нее Холланду, чтобы он не дал ей начать бой, который она проиграет, о она все это уже сто раз видела.              Пора.              Она все это уже сто раз видела, она видела, как Холланд попытается удержать ее за плечо, прежде чем она спровоцирует Марко. Но что ей стоит спровоцировать Марко? Вон он стоит открытый, как греческий бог, мужчина из ее постели, пират, трижды спасший ей жизнь. Стоит, снова всем своим видом лишая ее единственного удовольствия в жизни: навредить мужчине сильнее ее.              Холланд смог бы ее удержать, если бы она сама дернулась, но она перехватила клинок за лезвие и коротким броском метнула кинжал в Марко.              Вместо того, чтобы утонуть в голубом пламени, клинок пошел в плоть плеча по самую рукоять. Голубое пламя вспыхнуло, конечно, но пока металл, проигнорировавший свойства логии, касался крови, регенерация Феникса ничего не могла дать. Зоуи коротко увидела его взгляд: только на долю секунду удивленный. Увидела почти спиной ошалелый вид Холланда, хватавшего ее за левую руку и выкручивающего ее ей за спину. Зоуи вслед за тем, как развернулись суставы, ушла в кувырок, утянув Холланда за собой, вывернулась из захвата. Марко вытащил клинок из груди, пламя вспыхнуло, он бросил оружие на палубу, и началось.              Началось то, в чем Воля плавала, как рыба в море, то, чего Воля ждала и жаждала, сводила с ума воплями посторонних людей. Воля, вместо того чтобы сводить ее с ума, наконец отвлеклась на то, чтобы спасать ей жизнь.              Марко рассек воздух так стремительно, что она ушла, только потому что знала наперед, рефлекса бы ей не хватило. Холланд уже не пытался ее остановить — было поздно, он сцепился с Эйсом, и пламенем вынесло борт и огненной стеной отчертило линию мимо руля. Зоуи сиганула в пламя, где черный дым скрыл ее от Марко. Клинок забрала в перекате, где только что была ее голова, тут же свалился обломанный рей. Зоуи поднялась на ноги. Когда в битве на повышенных скоростях выдается больше, чем четверть секунды, значит кто-то что-то задумал, либо будет флешбек.              Воля пальчиком подняла ей подбородок к небу. Зоуи запрокинула голову.              Феникс пикировал с неба. И Воля не требовала уклониться, увернуться, укрыться, хотя Зоуи успела бы по меньшей мере сигануть за борт и скрыться в море: Марко — фруктовик, это совершенно читерский мув. Но Воля велела стоять и лыбиться. Спирало дыхание, и хотя в нее не попало ни разу даже ни одной щепочкой, в которые разносили корабль Холланд и Эйс, кровь стекала с губ на подбородок и падала на воротник.              Пике Марко обрушилось на нее с высоты птичьего полета, проломило с три палубы, и Зоуи непременно бы приложилась спиной о пол так, что трижды сломала бы себе спину и потеряла бы сознание, если бы мягкое крыло Феникса не уберегло ее от разрушительной мощи этого удара и взрыва крошки, щепы и обломков, за ним последовавших. Здесь, в техническом трюме почти на самом дне корабля — здесь у них есть две секунды уединения.              — Ты сильнее в бою, чем я думал. — Она расплылась в улыбке. А что ей еще делать в ответ на такие пошлые комплементы. — Ты меня продырявила, йой, — объяснил Марко степень своего удивления, хотя его внимание привлекло кое-что другое.              Его взгляд врачебный зацепился за кровь у ее рта, пальцы наклонили подбородок, чтобы он мог, подсветив голубым пламенем, заглянуть ей в глаза.              — Прости, — прошептала она. Говорить вслух значит снова захлебнуться кашлем. Вся эта свистопляска не шла на пользу ее рекреации. Что он там увидел у нее в глазах? Как у нее тридцать три прогноза на будущее сосуществуют в сознании одновременно, и она наугад выбирает, в котором из них существовать? — Хоть бы предупредили, что грохнуть собираетесь.              — Я был уверен, газета — твоих рук дело.              — Я дала на нее моральное добро, но идея не моя. Того подонка в трюме на третьем корабле, — она усмехнулась. Борха. Вот он не видел. На палубе Эйс явно взялся целью потопить корабль. Холланд ему проиграет. Что, воля вооружения не поможет против логии пламени? Любопытно. Зоуи улыбнулась, и Марко, помогая ей подняться, заметил, как ее тянет в немного злую ухмылку. — Кто с вами третий?              — Намур, — сказал он. Зоуи покачала головой. Она его плохо знала. — Умирать больно, йой, предупреждаю, — сказал Марко.              — Но ты же меня вытащишь, верно?              — Не успеешь опомниться, — заверил он. И все-таки его беспокоило ее состояние. Они стояли вплотную. Зоуи ногой убрала щепки в сторону, чтобы на каблуках стоять ровно.              — Дашь мне тебя ранить?              — Еще раз?              — Да. Последнее желание умирающего?              — Не шути так, йой.              Зоуи потянулась к нему, удержав за плечо. Марко дал его целовать — с привкусом крови на языке, со следом крови у него на губах.              — Не шучу, — улыбнулась она.              Нет, любопытство глянуть на Марко в бою никогда не расчитывало, что в бою придется быть с ним, а это было невозможно. Было невозможно. Совершенно дохлый номер.              Она свалилась на палубу с высоты второго этажа, когда отпустила его пояс, и он поднялся выше в небо на взмахах сильных крыльев, а ее потащило по палубе, кренящей вправо по ходу корабля. Она прокатилась кувырком, встала на ноги, за собой утянула тяжелую винтовку, и когда Воля увела от тяжелого удара в грудь, она выстрелила Марко вдогонку. Пули пошли голубое пламя насквозь, Марко обратился человеком, развел руками в приглашающем жесте, мол, давай еще. Зоуи растеклась в улыбке.              Марко хорош. Марко чертовски хорош. Он пират, его быть продырявленным веселит, его веселит смотреть на нее через всю палубу, прекрасно зная, что она ему не ровня. А ей не страшно смотреть ему в глаза, знать, сколько человек он прикончил за свою карьеру, знать, что дерись они по-честному, это были бы последние сорок секунд ее жизни. И это чувство — не испытывать никакого страха перед его лицом — это чувство приносило удовлетворение самого интимного толка.              Она бросила ружье. Перехватила клинок. Марко дает шанс нападать. Это даже красиво, и для показательной казни — самое то.              Она не заметила, как рукоять оказалась у него в руках, и по ее пальцам скользнуло лезвие, оставив на ладони глубокий порез, а потом Воля бросила в глаза импульс, и единственное, что велел предпринять инстинкт, схватить Марко за плечи и за руку, чтобы когда клинок вошел в грудь, не свалиться на подкосившихся ногах.              Зоуи пятилась. Казалось, чувствует, как клинок поддевает каждую следующую жилку, и чудовищной боли не было только потому, что она запаздывала за прилетевшим в грудь кинжалом. Марко, зараза, ни капли жалости не знал. Она цеплялась ему в руки, а он только поддев клинком снизу, вогнал его глубже, почти по самую рукоять. Зоуи не представляла, что он задел такое лезвием, но к горлу подступила кровь, она подавилась ей, кровь красным пятном брызнула Марко на рубаху. Марко отпустил ее руку, она вцепилась в борт, устояла на ногах только несколько секунд, пока Марко заглянул ей в глаза и прикоснулся пальцами к ее щеке напоследок. Пошло, свысока. Как пират.              Кто-то выстрелил, откуда-то издалека Момонга велел прекратить огонь. Марко развел руками, мол, так и так, с Гласс договорились: дерется с ней, остальных не трогает. Эйс в связи с этим не убил побежденного капитана, схлопнув пламя одним движением руки.              Зоуи плохо слышала, о чем там речь. Марко — сукин сын, его все-таки забавляет играть мышцами перед вице-адмиралом. Он ей еще на Сабаоди втирал, что если нужно, он в битве один на один вынесет вице-адмирала вперед ногами.              Зоуи почувствовала, как боль заполняет тело. Судорожные вдохи сменились почти сознательным отказом дышать. Ноги подкосились, она обвалилась на палубу, не сумев удержаться руками за борт. Голубой сполох. Пламя Эйса, ударившее напоследок в правый борт. Крен. Стон. Солдатские руки. Крики. Притихшее в голове сознание. Помутнение. Ледяная вода. Сильная хватка под локоть. Пузыри воздуха, освободившие легкие. И все. И больше ничего.                     Экстра 14. Сальваторе              Его полным именем называл только отец. С партнерами по бизнесу он давно условился на короткое имя. Свою первую сделку Сал закрыл в четырнадцать лет, называть его полным именем тогда могли разве что в случае особых проступков, и это не предвещало ничего хорошего. А меж тем эти сделки из детства с маржой в смешные, но приятные для малолетки тысячи белли, создали в нем одно качество: представляться коротким именем.              Представляться коротким именем, учитывая, кто его отец, сразу снимало градус с разговора. Облегчало его. Упрощало. А потом он клал чек на стол отцу, тот смотрел прежде всего сумму, а потом подпись. Не одобрял. Но Сал приносил деньги.              Свою знаковую сделку он закрыл в двадцать семь, когда поставил на двадцатичетырехлетнего парнишку-плотника, который решил, что сможет перестроить Город воды, реструктурировать огромную машину Галлей-ла и при том не потерять качества плотницких работ и госзаказов. Айсберг был толковый малый, и Сал в свое время ради его дела жизни провел с ним несколько сделок, продав редчайшие материалы для работ по себестоимости черного рынка. Отец тогда, кажется, решил, что сын его не достоин, но через три года Айсберг уже был главным законтрактованным на девяносто процентов правительственных кораблей, и Правительство платило безумные деньги за суда с маркой Галлей-ла. Айсберг вернул это вложение сполна. И был отличный мужик. Выпить любил.              Сал в целом не любил сделки ради больших кушей. Он любил искать партнеров по бизнесу. Любил долгоиграющие соглашения. Любил взаимную выгоду. Сложные переговоры. Встречи и расставания и наконец сделки на общей земле. Рукопожатия.              Последние три или четыре года немного изменили ландшафт. Сдвинули акценты в его жизни в силу двух событий. Первое — это старость отца, наступавшая медленно, но решительно, и требовавшая преемника.              Салу пророчили это место. Отец отрезал: недопустимо. Сал с ним хором отрезал, улыбаясь: никогда.              В сферу его интересов не входили вопли в муши, разборки с капитанами кораблей, кулуарные игры на Санрайзе и чертово безумие стоять во главе синдиката. С этим неплохо справлялся и Матео, что был старше его на три года и отлично ругался в трубку. Не умел разговаривать с людьми вживую, сколько отец ни таскал его на Санрайз, хотя дураком не был.              Второе — это появление в жизни Айсберга секретарши, которая закопала его в бумагах. Работать с ним стало проще, а видеться — сложнее. Сал видел его раз в год или того меньше теперь, хотя поставки материалов шли бесперебойно. Сал не был намерен на них влиять только в силу того, что не видится со старым другом, но вот его звонок и заверение, что он будет на Санрайзе, куда сбегает от своей секретарши ради какой-то другой женщины, которой непременно нужно увидеться с ним, Салом, перекроило его планы, которые обычно заставляли его якобы по случайности держаться от Санрайза подальше.              И вот появляется эта женщина. Появляется в компании одного из глав Юга. Оставляет руководство синдикатов в состоянии молчаливого признания — верха уважения, которое могут провялить главы синдикатов ко второму номеру в переговорах (по словам Матео). Сал не был впечатлен неизвестной ему женщиной с переговоров, потому что Матео ничерта в них не смыслил, а потом эту же женщину с ним посадил за стол Айсберг, и Сал убедился: отлично знает, что хочет, сколько это стоит и как она будет платить. Требует нерушимости сделки даже в случае смерти, и Денаро-старший гарантирует ей таковую, а на следующий день улыбается с разворота газеты. Она отлично знала, что умрет. Еще до выхода статьи.              Потом прибывает дозор. Сал в порту видит эту женщину в крови, и ее забирают штабные. Че, в отличие от нее, забирают в кандалах. Отец разговаривает с их вице-адмиралом. Они отплывают.              Сал курит на улице, и отец с Матео подходят. Он дает отцу прикурить.              — Такое первый раз, — говорит Матео, потому что стояние в тишине ему кажется неудобным. Сал даже головой не качает. Сал, хотя не совсем вникал в дела руководителей синдикатов, задается скорее вопросом, почему Отец и прочие ее не убили, узнав, что она притащила Дозор. Это было бы неприятно, но логично.              — Почему ты не убедил Момонгу? — спрашивает Сал. Если синдикаты ее не убили, значит осознанно сохранили жизнь женщине, которая вообще-то обвела одного из них вокруг пальца. Значит, хотели видеть ее в своих рядах. Тогда должны были сделать так, чтобы ее не преследовал Белоус, а от Йонко можно скрыться только в море. На Гранд лайн императоры властвуют безраздельно. И отец не зря говорил с Момонгой один на один, не считая ушей Матео, на этот счет. Передышка в Вест блю бы сохранила ей жизнь.              Отец, как всегда впечатленный тем, что он умеет думать, долго пережевывал дым сигары.              — Сальваторе, — он выдыхал дым сквозь язык и зубы, от этого его выдох свистел, а дым был похож на нитку. — Дозор имеет на нее планы, на которые они не влияют сами, — сказал он.              Сал не занимался геополитикой. Не вполне мог это интерпретировать. Обычно бы спросил, что это значит, если бы не знал, что отец сам объяснит:              — В ее случае смерть для нее самой предпочтительнее.                     Экстра 15. Контр-адмирал Салус              — Полгода как Гласс, вот что она мне сказала.              — Что вас удивляет? Имя Зоуи Гласс она взяла себе на Гериере. Совершенно не скрывала, что это случайный псевдоним, — улыбаясь и теребя усы медлительно, как обычно, отвечал контр-адмирал Салус. — Хотя теперь уже, конечно, не важно.              Салус был прав, это было уже не важно. Не важно, откуда она взялась, кто она такая, неважно, что она умудрилась ранить Феникса до крови напоследок.              Феникс, кстати, — наглец, за эту показуху Штаб перевыпустит его листовку, накинет еще несколько сотен, но и это было неважно. Неважно.              Гласс была умна, видела на несколько шагов вперед — на столько шагов вперед, что когда Момонга донес до Сенгоку ее последние соображения, которые они успели обсудить на корабле, тот провел несколько часов один на один с Че Борхой, что содержали под арестом на Маринфорде. Его наказание еще предстояло определить.              Гласс была мертва, вот что не вставало под сомнения, и в Штаб-квартире по этому поводу не объявили траур и не устроили торжественный залп, но через неделю после того, как Феникс ее показательно распял на глазах у всех, кого это касалось, в Штабе объявился вызванный из Саут блю Салус, Цуру вернулась из Нового мира, Сенгоку отвлекся от дел в Мариджое, и Момонга вернулся из G-11, где наводил порядки.              — И все же я надеюсь, что она именно мертва, — заметила Цуру. Момонга и Салус оба перевели на нее взгляды. Момонга — насмешливо-осуждающий, а Салус — вопросительно-удивленный. — Если она не мертва, это бы означало, что она обвела нас всех вокруг пальца, а мы не поняли, когда она так решила, — сказала она и принялась за порезанное кубиками манго.              — Даже если Марко ее не добил, она утонула. Исключено, — сказал Момонга. Не был уверен, что в голосе не прозвучало удовлетворение. Позволить ей стать против Феникса означало ее смерть. Момонга это знал. И Феникс бы не успел добраться до них, если бы они сразу пошли в Маринфорд, а не отправились на крюк до G-11. В прочем, кто теперь будет рассчитывать сроки их прибытия.              — У нее была клятва Борхе, ее метка пропала. Контракт прекращает только смерть, — вступил впервые в разговор Сенгоку. — Дьявольщину фрукта не обманешь.              — Меж тем, ваш врач, Момонга, сказал, что она бы не протянула и недели со своими повреждениями в бою на Санрайз, — отозвался Салус. Момонга быть ничуть не удивлен, что контр-адмирал уже успел все вызнать. Вот он мог бы и прикинуть, что способ все же доставить Гласс в Маринфорд был. Момонга смерил контр-адмирала взглядом. Нет, не похоже, что это его заботило.              — В таком случае просто жаль, — сказала вице-адмирал, хотя в ее голосе особого сожаления не прозвучало. — Умная девочка, способна к Воле, думает головой и почти неуправляема. Безупречный кадр для разведки.              Нет, все-таки Цуру было жаль. По-настоящему, неподдельно жаль потерять ценный ресурс, в который она вложила свое время и который можно было бы использовать с огромным возвратом. Правда, ее бы она и так потеряла. Дело было не в том, что врач действительно не гарантировал ей жизнь. Весь Штаб за последние две недели дружно переориентировался на то, чтобы доставить Гласс сюда в интересах Правительства. Воля бы Сенгоку или Момонги, глаза бы ее больше не видели.              Но исход, в котором Гласс была мертва, Правительство тоже устроил. И в Штабе не было много времени на сожаления.              Контр-адмирал покинул зал собраний, набивая трубку, и спустился в сад пагоды. Его присутствие здесь было обусловлено не столько желанием Штаба его здесь видеть, сколько необходимостью подтвердить ее кончину представителю правительства. Что Салус и сделал.              — Веритас? И вот мы снова в Штабе. Как давно это было, — сказал Салус, потому что фигура капитана замаячила возле коридора. — Вы, должно быть, могли больше других огорчиться произошедшему.              Веритас спустился в сад. С отточенным автоматизмом достал сигареты — видать, курил он в последнее время больше, чем обычно.              — Нет, — сказал Веритас коротко.              Уверенно, четко. Закурил.              И в целом, Веритас умел держать себя в руках, одно его подвело: пристрастие к табаку. Дрожь сигареты выдавала тремор пальцев, незаметный, когда он держит руки в карманах.              Салус заметил это краем глаза, острого на изменения в поведении людей, которых он знал много лет, но не стал обращать внимания. Он прикусил трубку зубами, чтобы освободить руки, расстегнул пиджак и из внутреннего кармана достал сложенный вдвое листок. Подал его капитану. Веритас знал много такого, чего не ожидают от капитана в море, и он, забрав бумагу, определил ее назначение только на ощупь:              — Чья она? — спросил он, догадавшись, что это вивр-карта. Салус не спешил отвечать, смаковал дым. Выдохнул его густыми клубами.              — Она должна была принадлежать Мисс Гласс. Я подумал сделать ее почти сразу, как она едва не погибла тогда, еще в море, что и сделал по прибытии в Тукомст, — сказал Салус.              — Это не может быть ее карта, — сказал Веритас.              Надо было отдать ему должное, он хорошо держался. Его голос отдавал серьезностью и категоричностью, хотя и свойственными ему в работе, но теперь напущенные с пущей силой, чтобы не выдать слабостей.              — Почему вы так считаете? — спросил Салус. — Карту сделали по ее крови, мастер клялся, что он знает свое дело, — сказал он. Было любопытно.              — Вивр-карты имеют свойство, — начал он, неуверенный в том, что говорит, и Салус поднял брови, чтобы подбодрить капитана. Хлопнул его по плечу, направил к коридору, чтобы не стоять истуканами посреди сада. — Свойство сгорать при смерти владельца.              — Больше того, — предложил продолжить Салус.              — Это точно не ее карта. Она по меньшей мере трижды чуть не погибла, карта должна быть опаленной со всех сторон. А она абсолютно целая, карта ведет к другому человеку, — подытожил Веритас. — К какому-то человеку, который никогда не был на Гранд лайн. А она мертва.              — Как глупо было с моей стороны не проверить работу мастера карт, — произнес Салус. Веритас вернул ему карту.              — Знать бы, что она при смерти, может быть, это можно было бы предотвратить, — произнес капитан. Контр-адмирал тяжело затянулся трубкой. Веритас был хороший парень.              — Вряд ли, капитан, — сказал он. Сжал плечо своего подручного и протеже, встряхнул, чтобы Веритас отвлекся от этой мысли. — Вряд ли.              — Да, вряд ли, — согласился немного погодя капитан.              Они свернули к коридору, чтобы покинуть пагоду и выйти в город. Веритас видел мисс Гласс в городе воды. Ничего, кстати, на этот счет не сказал, значит мисс Гласс, как и ожидалось, не среагировала на такой неприкрытый блеф как припугнуть ее, что Салус узнал что-то помимо того, чтобы известно всем.              И ее целую вивр-карту могло, конечно, объяснить то, что Салус ошибся в выборе мастера, но в чем Салус не ошибался — это в выборе людей. Не ошибся в мастере карт так же, как не ошибся и в Гласс. Она была жива — это было несомненно, а то, что она никогда не была на грани смерти по-настоящему, означало только то, что Гласс чертовски хороша в том, чтобы иметь тузы в рукаве и никогда не ставила свою жизнь на кон. Итак, Гласс не была при смерти после встречи с Бакшотом — очевидно, кто-то позаботился о том, чтобы ее непременно спасли. Она не была при смерти на Сабаоди, потому что ей прикрыли спину. Наконец, она не была при смерти после Санрайз, потому что ее много связывает с одним из гениальных врачей эпохи. С тем самым, чья и без того нешуточная награда в девятьсот миллионов нынче перевалила за миллиард триста.