сердце карт

В груди набатом стучит сердце: оно двигается так быстро, разносит по венам отравленную ядом кровь. Грозится или выскочить, пробив грудную клетку, или остановиться насовсем. Пульс гулом отдаётся в ушах: тук-тук-тук. И так бесконечно долго, так страшно, так громко и много. Руки чешутся ужасно сильно. Вены гудят и зудят, кровь, бегущая по ним раздражает внутреннюю сторону артерий. Лимфы поют и кричат. Из-за быстрого бега крови становится жарко, но кожа покрывается табуном мурашек — его бросает в холод, хотя внутри всё горит, всё плавится, а кровь становится не кровью, а раскалённой лавой, красно-огненной магмой, ниспосланной ему за какие-то грехи. Он знает за какие. Сознание мутит, хотя мыслит он как никогда ясно. Раньше сердца было два, не важно, что одно из них было кристальным, оно ныне пропало и теперь не справляется то оставшееся сердце. Сердце бьётся заполошно, оно бежит марафон, но спотыкается и падает перед финишной прямой. В разуме пульсирует кровоток, в разуме пульсирует острая кинжальная боль, в разуме тёмные тени со страшными тёмными лицами. И он не знает куда деться от них. Некуда? К горлу подступает вязкая кислая слюна. Её много. Его опять мутит и тошнит, хочется вывернуть наизнанку желудок, но там и так отчаянно пусто, хотя голод грызёт изнутри, как стая голодных бешеных псов. Хочется хоть крошку хлеба, но при мыслях о еде мутить начинает ещё сильнее. Хочется, но не хлеба. Мышцы ломит и скручивает, как будто он отсидел все места разом, как будто кровь бежит по венам, но обходит стороной мышцы рук и ног. Он вскакивает и качается из стороны в сторону, ходит по ванной, бросается от стены к стене и тихонько воет. Перед глазами пусто и мутно, блеска давно нет ни в радужках, — которых не видно, — ни в зрачках, — которых слишком много. Он смотрит бесцветно, глазами убитой рыбы, а разум его — воспалённый, израненный, больной, едва дышащий — соображает быстро и ловко, но неправильно. — Должен быть выход, — шепчет он, потрескавшимися сухими губами, — Это не может продолжаться вечно. И снова мечется по комнате, потому что мышцы сводит и крутит, выворачивает в разные стороны. Он стонет и выгибается. Приседает на корточки и прижимает колени к груди. Но больно и страшно, и не помогает. И он пытается понять. Пытается придумать как помочь себе. Как помочь другим. Как помочь тем, кто отчаянно и бессмысленно старается помочь ему. Кожа на руках сухая и ломкая, длинные волосы лезут в глаза и рот — они секутся и ломаются. Он проводит по покрасневшей от инъекций руке ногтями — вверх-вниз, вверх-вниз — и не чувствует боли. Только краем глаза видит кровавые покраснения, ощущает тёплую грязную кровь, бегущую вниз по его руке. Слышит — усиленно в тысячекратно — падение капли крови на пол. Мир замирает, а голова трещит от боли, которую ей доставляет этот звук. Он переводит разбитый взгляд на пол и видит кровавую кляксу. В его глазах слишком много больного и алого. Клякса неровно расползается на белом кафельном полу, и он смотрит на неё и смотрит, а она чернеет и чернеет от новой крови. В голове пульсирует и становится ещё больнее. Мысли разбегаются — они все оформленные и осознанные, но он не успевает поймать за хвост ни одну. Как будто белый бильярдный шарик разбросал по лункам остальные шары. Но лунки — не сознание. Лунка — забытье, пустое и далёкое. Неизведанное. Однако одна мысль-шар не падает в лунку. Она остаётся на поверхности и изо всех сил цепляется за плывущее радио помехами сознание. — Кайто, — надтреснуто шепчет он, и валится на пол, падает на хрупкие — уже хрупкие — колени и воет. Тихо-тихо, но этот вой, как и капли крови, стучат в голове. Он шкребёт руки ногтями, льётся ещё больше крови; он воет и плачет, зовёт Кайто и не может, не может, не может ничего с собой поделать. Ему так плохо. Он не знает, что делать. Что ему делать? Пот струится по лбу, смешивается со слезами и оседает на шее и щеках. Морозит. Бросает в жар. Снова морозит, но ещё сильнее. Судорожная дрожь проходит по всему телу. Это неостановимо, это чудовищно. Замутнённое сознание смотрит на всё сквозь призму чёрно-красного восприятия. Рука вся в кровавых бороздах и инъекциях. Значит ли это, что она источник всех бед? Значит ли это, что Кайто придёт и поможет ему, если решить эту проблему сейчас? Его кости кричат. Их вырывает из него клещами, но ничего не происходит. Перед глазами мелькают белые вспышки. Пропадает свет — не в комнате, а перед глазами — и становится туманно-темно. И гулко. И пустынно, и облачно, и сумеречно, и мрачно, и… больно, больно, больно. Он с трудом — ломит тело — встаёт и бредёт к выходу из ванны. Практически ползёт на кухню — мысль-бильярдный-шар наконец в своей лунке, но он сумел её понять и рассмотреть. Она такая же багряно-чёрная, как кровь на полу в его белоснежной ванной. Но она такая правильная и манящая на фоне всех остальных. Она истинно-верная. Если она воплотится в жизнь, то Кайто придёт! Всенепременно придёт и поможет ему. Если он этого не сделает, то Кайто уйдёт навсегда, хотя Кайто обещал: — Ты обещал! — воет он, падая у кухонного стола, — Ты обещал мне помочь!.. Голос сипит и совсем пропадает, слёзы всё активнее бегут по щекам. Пелена застилает глаза, но изувеченный разум замечает то, что ему нужно. Нож. Нож такой большой, такой острый. Кристально чистая сталь. Холодная и опасная, гладкая, как хорошо отполированная воском кожа. Мягкая? Нужная. Нужная сейчас, как воздух, как свет, как соль. Как Кайто. Нож лёг в руку мягко и так, как должен был, будто он всегда находился в левой руке. У него всегда что-то было в левой руке: ладошка сестры в самом раннем детстве, ручка, которая выводила первые кривые иероглифы, веер карт во время дуэлей, меч в дальней прошлой жизни, игла. Шприц и игла. Теперь как влитой сел нож. Его трясло — от эйфории или от припадка — пока понятно не было, но его трясло так сильно, что он чуть не выронил нож. Не в силах терпеть это, не в силах терпеть эту боль, он замахнулся ножом в своей левой руке. Рука выглядит дико. Она кажется ему ненужной, лишней, чужой. Она кажется ему источником всех бед. Нож входит глубоко в кожу, но упирается в плечевую кость. Дальше не идёт, но чужая рука так сильно раздражает и пугает, что он, с несвойственной ему маниакальной яростью, наносит ещё несколько размашистых ударов по одному и тому же месту. Усилившееся от пульсаций восприятие полностью игнорирует боль, она кажется не большей, чем боль в сведённых мышцах. Уши ловят звук слабого хруста. Он хрипит и кричит, зовёт Кайто, плачет и снова вонзает нож в правую руку. Рука висит безвольной тряпкой, нож попадет и в плечо и в предплечье, нож разворачивает кости, на полу на кухне скапливается лужа крови и красновато-белые осколки кости. Он слышит стон сухожилий, которые перерезаются ножом, слышит рёв мышц, которые получают удары холодной, но раскалённой стали. Слышит стук пульса в своих ушах. Слышит долгожданный удар руки — оторванной, наконец-то, — об пол. Всё в крови. Он кричит и вонзает в упавшую руку нож, он бьёт, бьёт, бьёт и бьёт, всё сильнее и сильнее, дробит на мелкие кусочки, чтобы никогда больше даже не видеть этой руки. Кровавая пелена застилает глаза. Это она стала причиной его бед, это из-за неё ушёл Кайто, это… — Рёга! — задушенная вспышка-крик больно режет по ушам, но всплывает перед взором длинным синеватым плащом. Белоснежными сапогами. Если поднять расплывающийся от боли взгляд выше, то можно увидеть звериный испуг в серых-серых глазах. А потом провалиться в темноту. *** В сознание он приходит едва-едва. Тело не ломит, но не ощущается. Рёга не может сказать, где он находится — ему мягко или твёрдо? Хорошо или плохо? Он всё-таки в сознании или же нет? Глаза неохотно приоткрываются. Свет не режет — света нет, если здесь и есть окно, то оно зашторено, в комнате царит полумрак. Голова не поворачивается: болит шея — это первое, что Рёга действительно почувствовал — и болят колени. Рёга думает, что возможно несколько раз их разбивал. Мысли путаются. Нет ни страха, ни агрессии, нет ужаса или чего-то ещё. Есть только усталость и какое-то смирение. Рёга не знает, что произошло. Не помнит. Возможно, это к лучшему. Шею он всё же слегка разминает: голова поворачивается неохотно, будто бы со скрипом. Неприятно. Он выдыхает через зубы и фокусирует взгляд на своём, как оказалось, посетителе. Посетитель сидел на полу, на коленках. Его руки осторожно сжимали левую ладонь Рёга, а голова покоилась на краешке кровати рядом с ладонью. Пальцы опалило тихое размеренное дыхание. — Кайто, — хрипло и разбито прошептал Рёга, чувствуя, что в уголках глаз собираются слёзы. Кайто резко распахнул глаза — он не спал, боже, сколько он не спал? — и шальным взглядом впился в Рёгу. Его зрачки чуть расширились, а рот открывался и закрывался в неверии. В конце концов, он… прижался губами к ладони Рёги, мелко целуя всю тыльную сторону: — Ты проснулся, боги, ты проснулся, проснулся… Рёга гулко сглотнул, совершенно неуверенный в своей реакции, потому что совершенно не знал, что произошло. — Я… не должен был? — осторожно уточнил Рёга, отводя взгляд. На Кайто хотелось смотреть всю оставшуюся вечность, но было отчего-то страшно и неловко. Кайто замер, замолчал, а потом будто заскулил, заговорил сдавленно и хрипло, словно пытаясь не зареветь — Кайто никогда себе такого не позволял, значит, случилось что-то серьёзное? — Ты… Ты просто, — он судорожно вздохнул, — Рёга… Рёга, твоя рука… Боги, зачем ты это сделал, Рёга, я же просил дождаться меня, я уходил за лекарствами, я уходил ненадолго, Рёга, пожалуйста… Рёга, я… я сожалею, что оставил тебя, даже на пять минут нельзя было, но тебе было так плохо, Рёга, тебя рвало, я улетел за лекарством, я вернулся быстро, но… недостаточно быстро и… Кайто оборвал свою сбивчивую речь, утыкаясь губами в тыльную сторону ладони Рёги. — Я не оставлю тебя, клянусь, не оставлю, — зашептал он, и Рёга чувствовал его шёпот кожей, и в сердце его распускался пион, лаская изнутри пышными лепестками, — Но не делай так больше, я умоляю тебя, не делай, я не переживу. Рёга вздохнул. Он медленно повернул голову в другую сторону. Затем также медленно прикрыл глаза. Правой руки больше не было. — Да, я… — он замолчал, понимая, что слёз совсем не сдерживает, — Прости меня. Прости меня, прости, умоляю, я не… я не хотел, чтобы ты так волновался из-за меня, я не хотел доставлять тебе проблем, которые доставил, я не хотел! Мне… мне так плохо, Кайто, плохо от одной мысли, что тебе больно! Я… Он сглотнул вязкую слюну и замолчал. Его плечи слегка подрагивали. Кайто поднял на него мутные серые глаза. В них плескалось море боли, тоски и чего-то такого, что Рёга пока был не в силах понять. Но очень хотел. — Я здесь, — прошептали они одновременно, и тускло, но искренне улыбнулись. Так дай мне воздух — и я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, Мои сны о тебе далеко остались внизу.