сердце карт

Грязь. Была под ногтями, была на лице. Была под кожей. И совершенно не было представления о том, что можно с этим сделать. Он ощущал себя неправильно и мерзко. Будто он богохулил, будто грешил. Не «будто», а богохулил, не «будто», а грешил. Он был таким грязным и мерзким с головы до ног: его нежно-розовые волосы казались ему самому не более, чем плохо смытыми кровавыми разводами на кристально-чистой репутации его семьи. Даже его старший брат так не очернял их. Его старший брат не очернял их вообще! Это он — позор собственного рода! И смотреть в глаза старшим боязно и тревожно, и так до одури стыдно и страшно. Как вообще можно посмотреть в глаза хоть кому-то из них, после того, как ты сам понял какой ты… отвратительный. Иногда ему хотелось удушить себя, но тогда его смерть привела бы только к ещё большему очернению семьи, а его семья уже и так испортилась из-за него. В корзинке с яблоками гнилой плод позволит остальным гнить быстрее. Трэй считал себя гнилым яблоком. Порочным, но не запретным, а оттого манящим, а разлагающимся. Трэй ощущал себя лишним. Во всех существующих смыслах этого слова. Он считал себя неправильным, а потому убогим. Как у Байрона Арклайта, отца таких великих и замечательных людей, как его братья, мог родиться кто-то вроде него — Трэя? Разве имел он право называть себя как-то иначе, чем Трэй? Разве его существование не оскорбляет самого Байрона, особенно, когда тот совершенно непринуждённо и даже ласково зовёт его тихим голосом: «Михаэль»? Разве Трэй… заслужил это всё? Ему подарили возможность быть кем-то значимым, быть частью большой и любящей семьи, но всё, что Трэй делает — это очерняет её своим присутствием. Трэй подходит к зеркалу, висящему над раковиной — за его спиной в ванне висит зеркало в полный рост, но Трэй не смотрит в него, потому что тогда там отображается вся грязь, что есть в этом доме. В зеркале над раковиной он видит лишь её часть и тогда… может сделать вид, что её немного и что её ещё можно отмыть. Трэй не улыбается сам себе. Он думает: «Никто и никогда не радуется, когда в корзинке с фруктами находит подгнившее яблоко. Обычно на такую находку брезгливо кривятся. Если плод сгнил несильно, то его могут помыть, отрезать гниющую часть, а чистую, целую — не отравленную — могут съесть. Или хотя бы отдать на корм. Но, если яблоко сгнило целиком, такое не отдадут даже скоту. Его выбросят под яблоню. Догнивать». Он думает: «Выбросите и меня догнивать под яблоней, чтобы я не задел своей гнилью то-саму, Квинто-нии-саму и Кватро-нии-саму. Чтобы я не задел своей гнилью Юму-куна и остальных. Чума заразна. Чума заразительна». Он тяжело сглатывает, проводит ногтями по руке вдоль: вверх-вниз, расчёсывая, но не до крови — до красных полос и раздражённой кожи. Трэй думает, что он — гнойный нарыв. Трэй думает, что его проще и быстрее удалить, причём чем скорее, тем лучше, потому что нарыв продолжит гнить, продолжит умерщвлять остальные клетки и ткани, пока не поглотит всю руку, ногу. Организм. Трэй снова смотрит на себя. Он чувствует себя одержимым и больным. Чумным, которого стоит оградить от живых и здоровых людей, чтобы он перестал распространять болезни дальше. Но никто не спешит его огородить. Все просто продолжают жить как раньше, хотя внутренне все понимают, что так, как раньше, уже не будет никогда. Трэй смотрит в свои зелёные глаза — они кажутся ему цветущим болотом, полным перегноя и прочей мерзости. Они кажутся ему кислотными и прелыми, как загнившая листва. Трэй одевается и выходит из ванны в свою комнату. Дуэльный диск пылится на столе. Трэй не смотрит на него, потому что не хочется больше распространять чуму. Юма-кун сказал бы, что Трэй просто запутался и всё в порядке. Но ни черта не в порядке! Трэй садится на свою кровать, глотает слюну, скопившуюся во рту от дикого волнения и молит себя успокоится. Всё, что ему предстоит — это тихий ужин с семьёй. Всё, что ему предстоит — попытаться не повеситься после этого ужина. Иногда Трэй не совсем чётко осознавал, что именно удерживает его от желания удавиться. Он встаёт и идёт на выход из комнаты. Пока ещё через дверь. Коридор кажется анналами Апокрифа — он удлиняется, поворачивает в разные стороны, иногда останавливается, позволяя слезть в нужном месте. Трэй чувствует себя окутанным зловонием отвратительной бездны, которую источает он сам. Ему порой кажется, что с его рук капает что-то склизкое и гнилостно-чёрное. Оно пахнет тухлятиной и болотной тиной, оно пачкает их дорогой бордовый ковёр, оно портит интерьер, оно портит дом, оно портит семью. Он портит. Дверь в обеденный зал открывается легко, но Трэй думает, что приложил невероятно много усилий, чтобы опустить одну несчастную ручку. В обеденном зале горят настенные бра, мягкий жёлтый свет тут же раздражает испуганное сознание, и Трэй чувствует подползающее к горлу недовольство. Так проще и правильнее. Он видит то-саму во главе недлинного — длинный стол убрали совсем — стола. Блюд немного, но они вкусные и изысканные, они сытные и должны вызывать приятный голод и предвкушение от скорого употребления пищи. Не вызывают. Трэй кривится. Справа от то-самы сидит Кватро-нии-сама, он кажется более весел, чем обычно и что-то негромко рассказывает то-саме. Должно быть что-то про дуэли, или про Рёгу, или про что угодно ещё. Трэю не плевать, он до боли хочет интересоваться жизнью брата, но до ещё более сильной боли Трэй не хочет брата пачкать. Поэтому всегда игнорирует его рассказы. Поэтому молчит или закатывает глаза. Поэтому огрызается и бранится на него. Трэй на секунду прикрывает глаза и представляет, что всё могло бы быть хорошо и прекрасно — не будь сам Трэй таким уродом, которым является. Слева от то-самы сидит Квинто-нии-сама. Он холоден и возвышен, но смотрит с искренней теплотой и любовью на отца и младшего брата. Он сдержан в словах и зачастую молчалив. Он до рези в глазах идеален, Трэю почти больно на него смотреть, поэтому с некоторых пор его обычная реакция — это недовольство, сарказм и едкость, бьющая куда-то в самое сердце. Метко. То-сама… Трэй сглатывает неслышно и позволяет себе то, с чем отчаянно борется уже очень долго. Сердце начинает биться быстрее, оно бросается в хаотичный бег. То-сама выглядит, как божество спустившееся с небес на эту грязную землю, чтобы люди сумели искупить свои грехи. Трэй смотрит в единственный его видимый глаз — переливающийся от благородного золотого до змеиного жёлтого. Трэй смотрит в это глаз и умирает от переполняющего его гнилостного чувства. Он читал на форумах, что это чувство лучшее, что случалось со множеством людей, он читал, что люди спасались с помощью этого чувства. Люди были готовы положить мир к ногам ради любви — прекрасной и всеобъемлющей, животворящей, окрыляющей, сжигающей в огне страсти и тоски. Трэя любовь топила. Трэя любовь тянула ко дну, а сам Трэй тянул ко дну всех. Трэй смотрел на то-саму и старательно прятал во взгляде свои чувства и эмоции, Трэй говорил самые обидные гадости, Трэй отвечал резко и больно, Трэй творил всякую обидную ерунду. Вплоть до совершенно нелепых истерик и слёз, просто чтобы не осквернять своего отца своей совершенно не сыновьей любовью. Трэй умирал от ненависти к себе. Ему было страшно даже представить, что может подумать о нём то-сама, что подумают о нём братья. Его могут с позором выгнать из дома и это будет милостью по отношению к нему, это будет благодатью. Трэй душил в себе слёзы, прежде чем сказать отцу новое обидное слово, прежде чем ранить его, чтобы он только не понял и не заметил, что скрывается за этим фасадом. — Михаэль, — отец улыбнулся улыбкой-половинкой, не скрытой за маской, его голос бархатистый и мягкий, у Трэя мурашки бегут по телу, а дыхание предательски учащается. Трэй хмурится — он старается не показать насколько ему приятна эта нежность в голосе отца — и кивает, а затем, даже не посмотрев на остальных, садится за свой стул рядом с Кватро-нии-самой. Трэй смотрит на суп в своей тарелке, но вместо того, чтобы съесть его, у него появляется желание проблеваться в ванне. Желудок сводит от голода, но аппетита нет совершенно. — Ты похудел, Михаэль, — замечает то-сама с искренним беспокойством в голосе, а Трэй хотел заорать ему: «Заткнись, заткнись, заткнись! Не заботься обо мне! Я грязный и ничтожный, я оскверняю тебя! Прекрати заботиться обо мне и дай умереть, чтобы я перестал позорить тебя и братьев!», но он молча утыкается взглядом в суп и всем своим видом выражает недовольство этим разговором. — И что? — говорит Трэй холодно и с вызовом, грубо и резко, чтобы показать отцу, что не желает продолжения разговора, который его терпеливый отец всё равно продолжает. — Я надеюсь, что ты поешь, — отвечает то-сама грустным голосом. Трэй внутренне кричит: «Я не хочу тебя огорчать! Я не хочу тебя расстраивать! Я ненавижу себя за то, что ты грустишь из-за меня, но я не могу иначе! Я оскверняю тебя!», но внешне только цыкает сквозь сжатые зубы и закатывает глаза. — Ты практически не появляешься на обедах и завтраках, а на ужинах едва ковыряешь еду в тарелке. Я волнуюсь за тебя, Михаэль. — Я сам решу, когда мне есть! — хамит Трэй и ловит недовольный и печальный взгляд Квинто-нии-самы. Сердце от этого делает кульбит и начинает ныть. Он расстраивает не только отца, но и братьев. Ещё больше они расстроятся, если поймут какой он мерзкий и гнилой на самом деле. — Михаэль, — предупреждающе звенит голос Кристофера, — Следи, пожалуйста, за словами. Квинто-нии-сама предельно вежлив и аккуратен, но это именно то, что нужно, чтобы начать очередной конфликт, который закончится его истерикой и хлопаньем дверей в обеденном зале. — А я не стану! — повышает голос Михаэль, а внутри у него рушатся города, — Почему все в этом доме считают, что они знают, что для меня лучше?! Я сам решу, что мне хорошо, а что плохо! Скоро и Кватро-нии будет указывать, что мне делать?! — Эй, Трэй, я не… — говорит Томас, но прерывается и тихо сглатывает. Взгляд его полон боли и Трэй знает, что это из-за его слов. Трэю и самому жутко больно, его душат жгучие слёзы обиды и ярости на самого себя. И больше всего на свете хочется вновь стать маленьким, уткнуться отцу в колени и разреветься из-за того, что не смог поймать красивую бабочку в поле, или что Кватро-нии-сама толкнул его, и Трэй больно ударился коленкой — на коленку теперь нужно подуть, а его самого поцеловать в лоб. (Но хотелось упасть перед отцом на колени, разреветься, как маленькое дитя, вымолить прощения и получить поцелуй, но не в лоб). — Что?! — Трэй вскакивает на ноги. Ужин не успел начаться, а Трэй уже успел его сорвать. Но так было лучше для всех. Чем меньше гнилое яблоко соприкасается с другими яблоками, тем медленнее те яблоки будут гнить. — Михаэль, пожалуйста, сядь, я не имел ввиду ничего та… — то-сама смотрит болезненно-отчаянно и Трэй почти чувствует слёзы, выступающие в уголках глаз. Он берёт себя в руки, поднимает на отца яростный взгляд и кричит: — Я не хочу, чтобы мной управляли (я отчаянно желаю, чтобы ты заметил меня) и указывали, что делать! Почему я просто не могу пожить хоть день спокойно без ваших нравоучений?! Я что, о многом прошу! Прекратите… прекратите портить мне жизнь! (я я я я я я порчу вам жизнь простите простите простите простите) Трэй резко разворачивается и стремительно шагает к выходу из зала, специально хлопая дверями так громко, чтобы было слышно на всех этажах. Он практически летит в свою комнату по длинному коридору (Апокрифа), а перед глазами стоит пелена слёз. Его душит сухой ком в горле, плечи дрожат, а тело сотрясают рыдания. Трэй врывается в свою комнату, захлопывает дверь — также громко — падает на кровать и кричит в подушку. Он ненавидит себя, потому что не может не ранить дорогих его сердцу людей! Ему страшно даже представить, что с ним сделает его отец, если узнает, что Трэй влюблён в него! Ему просто так до безумия страшно и отвратительно, что он чувствует себя источником смердящей бездны. Трэй и есть смердящая бездна. *** — То-сама… — То-сан… Трон гулко сглатывает и откладывает ложку. — Всё, — он говорит через силу, горло сдавило, — Всё в порядке. Я найду способ поговорить с ним. У него проблемы и я хочу помочь ему их решить. — Хорошо, то-сан, — Кватро поджимает губы и грустно смотрит в свою тарелку. Смотреть на Квинто также больно, как и слышать от Трэя просто «Кватро-нии». Квинто молчит и не знает, что и думать. То-сама выглядит разбитым и сломленным. Трон смотрит на своих детей и думает, что сейчас их семья в состоянии ничуть не лучше, чем когда он был одержим идеей убить Фэйкера.