Минута слабости

Часть 1 У Баджи всегда были особые отношения с внутренним голосом. Точнее… У него их было два. И с обоими он, по своей же глупости, спорил. Спорил вслух. А эти двое извечно между собой ругались, явно копируя какую-то скандальную семейную пару. — Заткнитесь… — Баджи шипит это, носом упираясь в листы своей контрольной, которую он заведомо напишет на твердую двойку. — Нет, ты только послушай, что он предлагает! Списать, как последнему позорнику! — Мягкий, бархатный голос с нотками серьезности. Слыша его, сразу рисуется образ светлого мальчишки с миловидным, кукольным лицом. По крайней мере, Баджи его так и представлял. — Это лучше, чем получить два и опять остаться под домашним арестом. — Грубоватый, ехидный. Баджи представлял его обладателя кем-то, издали напоминающего тэнгу. А ещё этот голос извечно сопровождался звоном колокольчика. — Меня скорее в психиатрии закроют. — Говорит это Кейски тихо, косясь в сторону подозрительно щурящегося учителя. — Или я сам туда лягу. Зарисовка 2 У Баджи едет крыша. Едет она у него стремительно, в одном конкретном направлении — психиатрия. Кашу он ковыряет согнутой вилкой под пристальный взгляд матери. Ковыряет под голоса в голове. Снова эти двое сцепились из-за ерунды, а Кейски не может их угомонить, ведь в комнате он не один. — Это он из-за тебя двойку схлопотал — Бархатный голос искажается, шипит, нервничает. У Баджи от этого тембра по спине ползут мурашки. Чем-то он напоминает злую маму, после очередного родительского собрания. — Что? Это ты не дал ему списать! — раздражённо. Если бы у этого голоса было лицо, брови на нем наверняка бы хмурились. — Потому что бубнел ему над ухом! — Ты тоже! — Кейски? — среди этого гула с трудом распознаётся материнское волнение. — Если надавишь сильнее — тарелка треснет. Баджи вздрагивает, замечая, с какой силой вжимал вилку в фарфор посуды. — Прости. Задумался. Голоса в голове вздыхают. — Класс, сейчас он ещё и тарелку разобьёт из-за тебя. — Заткнись. Зарисовка 3 (АУ про Италию, получается) Приходская католическая школа выглядела пугающе огромной. Баджи не знал, как угодил сюда… Нет, он определенно предполагал, что не стоило говорить матери о голосах, без умолку болтающих у него в голове. Но он то, по своей детской наивности, надеялся на прием у психиатра, но уж точно не рассчитывал на школу-интернат при церкви. — Я ведь не верю в Бога… — Он говорит это глядя на высокую каменную статую ангела, прямо у входа в высокое, витражное здание. — Я тоже. — Шершавый голос, которому он уже давно дал имя «Тора», возмущённо вздыхает и от чего-то лицо парня обдает горячим ветром. — Прикуси свой язык. — Строго, бархатно. Этот голос носил имя «Чифую». Ангел смотрит на Кейске сверху вниз и ему чудится, что тяжёлые каменные веки на секунду вздрогнули. От статуи он шарахается, как от огня. — Только галлюцинаций не хватало. — На массивные деревянные двери косится с откровенным недоверием. — Какой из меня святой? Листва под ногами хрустит, мешаясь с гулом в голове. — Тебе понравится. — Чифую всегда был оптимистом. — Там в колодце двора есть слепая зона, можно пиздить людей. — Зато Тора всегда находил слова поддержки… — Если бы не вы оба, — Баджи шипит это себе под нос, прекрасно зная — они его слышат, — я бы и дальше жил как нормальный ребенок. Молчание. Глухое и давящее, а после тихое, совсем печальное: — Ты никогда не был «нормальным»… — Никогда.