***
Будили не только плохие сны. Однажды Винцента заставил вскочить громкий стук в дверь. Она сотрясалась от громоподобных ударов посреди ночи, и Винцент в страхе схватился за первое, что попалось под руку — половник, оставленный на столе. Он готов был встретить незваного гостя ударом; но этим гостем оказался Амантиус, выглядящий, как показалось Винценту, до того паршиво, что рука бы всяко не поднялась. — Боевой… видок. Как хорошо, что ты живёшь близко. Он ввалился в дом, оставляя на полу грязные следы. Опасно покачнулся — Винцент рефлекторно положил руку на грудь, придерживая, будто это чем-то могло помочь. Запах крови и пота ударил в нос. — Где? — В лесу. — Рана где, идиот? Амантиус взял его ладонь и переместил ниже, на липкий бок. — На кровать. — Без… прелюдий? — он хмыкнул через силу. — Если шутишь, то, значит, будешь жить. Сейчас домой отправлю. Обувь не снимай! Проходи так, ну. Винцент быстрыми движениями зажег свечу, оставил ее на подоконнике. Амантиус на кровать упал и зашипел, держась за рану. Дыша тяжело, сипло и часто, он откинулся назад и предоставил себя, целиком и полностью, в винцентовы руки. — Рубашку снимай. Всё снимай. — Винцент помог стянуть контейнер с болтами, и сумку, и куртку тоже, и поясные ножны. Всё это с грохотом упало на пол. Движения пальцев, обычно ловкие и отточенные, неуклюжие и с трудом осуществимые сейчас. У Винцента ладони скользкие от крови, его трясло и мутило от одного металлического запаха в воздухе, смешанного с сернистым. Те сны должны были остаться снами. Ткань рубашки пришлось отдирать от раны; вместе с ней отходили ошмётки кожи. — Есть одна… Vae. Проблема. — О, правда? А до этого что, не было? — саркастично спросил Винцент, вытащив пробку из горлышка бутыли. Ко всем прочим запахам присоединился отчётливый, резкий настойки — полынь на спирту. — Нет, ты немного… не понял. Проблема. Там клык, он… застрял. Нужно… — Вытащить его. Хорошо. Я понял. — Протянув настойку, Винцент вытащил кожаный пояс, сложил его вдвое и, дождавшись, пока Амантиус сделает несколько глотков, приложил к чужим губам. Амантиус послушно сжал зубы на коже. Его когти нервно скребли по простыне, хвост хлопал и вилял, мешаясь. От каждого его вздоха неровные края раны ширились, обнажая черное нутро, полное крови. Мышцы, на ощупь словно камень, зажали осколок животного клыка — он казался полностью белым на фоне красного. Винцент пролил настойку на руки, а после и на рану. Амантиус, до этого сдерживающийся в эмоциях, взвыл, ударил кулаком по кровати. Его затрясло, и среди тяжёлых вздохов Винцент различил всхлип. — Терпи. Не плачь. Я тоже тогда заплачу. Будем вдвоем сидеть и плакать. Нравится мысль? Винцент размял холодеющие, скованные страхом пальцы и погрузил их в рану, второй рукой придерживая края. Он задержал дыхание, чувствуя, как плотно сомкнулись мышцы. Кровь заливала пальцы, стекала на кровать. Чёрная в полутьме. Её было слишком много; столько, сколько в человеке, казалось, не бывает. Амантиуса начало потряхивать. Он походил на загнанное, напуганное животное, ослабевшее до того, что неспособное отбиться от терзающих его и удерживающих на месте рук. Беспокойный, взмокший: холодный пот перемешивался с кровью, заставлял волосы липнуть ко лбу. Из горла иногда вырывался хриплый свист, сменяясь гортанными, низкими стонами, тяжёлым дыханием, всхлипами и — реже — тишиной. Пальцы нащупали осколок и потянули его. Из стиснутых зубов выпал ремень, когда Амантиус вскрикнул, приподнявшись. Осколок ускользнул, и Винцент замер, охваченный ужасом. — Не дёргайся, блядь! — Толчок в грудь заставил лечь. Пальцы опустились ещё глубже, в густую влагу, под ругательства на общем и на инфернальном. В конце концов, Амантиус не выдержал первый. — Culter. Достань его. Винцент поднял на него вопросительный взгляд и склонился к брошенным вещам после короткого кивка — голос бы выдал его неуверенность и страх. Лезвие блеснуло, отразив пламя свечи. Пытаясь прогнать дрожь из пальцев, Винцент сжимал и разжимал их на рукояти. Холодное лезвие легло на рану. — Expectare! М-можно мне ещё? Выпить. — Нет. Крови будет больше. Алкоголь её разжижает. Но её и так стало больше, когда Винцент надавил. Его руки дрожали едва ли не сильнее, чем дрожал Амантиус, вцепившийся зубами в собственное предплечье. Пальцы ещё несколько раз скользнули по осколку, замирая от судороги в моменты, когда он будто уходил ещё глубже. Когда Винцент смог его схватить, пришло понимание, что он, изогнутый, зацепился за ткани. — Амантиус. — Quid? Винцент подался к нему, коснулся побледневших губ своими в каком-то почти умопомрачении. Это не избавит от боли, но, может быть, немного облегчит её, подумал он, одновременно потянув осколок на себя. Острые зубы сомкнулись на губе, выпуская кровь и заставляя почувствовать её вкус на языке. Крик застрял у Амантиуса в горле. Отдышавшись и немного придя в себя, Винцент поднёс осколок к свече, разглядывая получше. Крупный. — Я оставлю его себе на память, — с нервной улыбкой бросил он, отложил осколок в сторону и вымочил в спирту иглу и нить. Погнув иглу зубами, Винцент свёл края раны. Они выскальзывали, смещались. Кожа и напряжённые мышцы протыкались тяжело: иглу то приходилось вновь сгибать, то, наоборот, выпрямлять. Она с трудом входила справа, показывалась между краями — там Винцент перехватывал её снова — так же медленно выходила слева и тогда откладывалась в сторону, чтобы обе руки могли завязать узел. И после всё с начала. Швы давались тяжело из-за непрекращающейся трясучки. Это длилось, казалось, бесконечно долго, и руки под конец болели от приложенных усилий, но когда всё кончилось, Винцент вздохнул с облегчением. Взял настойку и сделал глубокий глоток. — Винцент, — позвал Амантиус. — Спасибо твоей матери, что… родила тебя. И отцу за старания. Он, находясь в полусознательном состоянии, умудрялся улыбаться. Слабо и блёкло — ни в какое сравнение с тем, что можно было увидеть обычно. Лёжа в своей крови и с винцентовой на губах, сам не себя не походил. Винцент намочил тряпку и принялся обтирать края раны. — А мне спасибо не полагается? — Кое-что другое… — Когтистая рука легла на пальцы. — Te amo. — Мешаешь. Помолчи. — Te a-amo valde. Te amo ad mortem. Que… — Ad mortem? Что же, ты близок. Я удавлю тебя подушкой. Заткнись. Мне следовало зашить тебе и рот. Он слабо посмеялся, коснулся щеки, прежде чем ладонь опустилась на постель. Когда Винцент закончил и поднял взгляд, Амантиус был без сознания. Полуулыбка так и замерла на губах. Ночь укрыла маленькое преступление, совершённое в порыве чувств: по его губам Винцент провёл большим пальцем, вспоминая их прикосновение. По опущенным векам, разглядывая длинные ресницы и запечатлевая в памяти умиротворенность, смешанную с изнеможением. На щеках не было привычного румянца, но и их Винцент коснулся, а после склонился снова и украдкой поцеловал. Над ним кружили блуждающие огоньки, вызванные взбунтовавшейся в крови магией. Мерцая и гудя, они бросали на всё белый свет; в нём Амантиус казался ещё бледнее, словно труп. Размеренно опускалась и поднималась чужая грудь, на которой остался кровавый отпечаток ладони; его Винцент тоже стёр, остановившись слева и чувствуя, как быстро стучало, разгоняя по телу остатки крови, чужое сердце. Сердце размером с кулак. Винцент сжал слабые амантиусовы пальцы. Показалось, что маленькое. Наверняка, очень хрупкое. Запоздалый прилив сил не позволил всю ночь сомкнуть глаз. Винцент пододвинул стул, сел напротив, в оцепенении наблюдая за Амантиусом. Он всё ждал, когда грудь его замрёт.***
Винцент проснулся от стука в дверь, крупно вздрогнул и едва не свалился со стула. Он мельком бросил взгляд на Амантиуса, затерявшегося среди кошек. Теплее обычного человека, он ими оказался облюбован, несмотря на кровь: две в ногах, трое бочками жались к рукам и бёдрам, ещё одна легла сверху. Винцент согнал их и наскоро вытащил одеяло. Стук повторился. — Идите нахуй, никого дома нет! — крикнул он, замечая, что Амантиус ещё дышал. От этого подкосились ноги и глаза защипало. Мелочь, но обнадеживающая. Надежду Винцент давно счёл непозволительной роскошью. Он распахнул дверь, едва не ударив ею молоденькую девушку. Она успела отскочить, охнув. Её подруга спряталась за спину. Был вечер. Винцент заметил это не сразу из-за боли в затылке — будто вбили раскаленный гвоздь. Язык в пересохшем рту ворочался кое-как и казался распухшим, чужим. — Что случилось? — Мы хотели… ну, спросить. — Ну. Спрашивайте. — Про будущее, — бледнея, пояснила первая девушка. Винцент обернулся, прикинул, стоило ли тратить на это время и силы. Хотя, не то, чтобы его спрашивали, мог ли он погадать. Никогда не спрашивали. — Много узнать хотите? — Про мальчиков. — Давайте быстро. Один-два вопроса, потом чтобы разбежались, понятно? Они закивали и юркнули в дом, семеня. Похожие на двух крохотных птичек, опустились на стулья, Винцент вернул третий на место, но не сел и сначала поставил воду кипятиться. — У меня недавно мой… — Девушка тяжело вздохнула, поглядела на подругу с укором за то, что вынуждена была начать первой. — Возлюбленный какой-то не такой стал. Хотела узнать, не ходит ли… к другой. — А мне нравится кое-кто. С ним ли я буду? А у меня вот вчера тифлинг на кровати чуть не умер, мне бы ваши проблемы, закатывая глаза, подумал Винцент, бросив взгляд на постель. Амантиуса видно не было — одеяло его укрывало полностью, как саван. Винцент встряхнул головой, прогоняя эту мысль. Карты грели руки, возвращали в привычную колею. Девочки ёрзали на месте, переглядываясь, пока Винцент тасовал колоду. — Ходит, — сказал он первой. Раньше бы сказал, ещё на пороге, но она вряд ли поверила. — Как мальчика зовут? — Амантиус. Винцент издал невнятный звук: то был истерический смех, который вовремя удалось оборвать. Он зажал рот, закашлялся, взмахивая рукой и жестом прося подождать. На этот вопрос он тоже мог бы ответить на пороге. Или лучше сказать: «Спроси у него сама, вон на кровати лежит»? Винцент дрожащими пальцами выложил карты, надеясь, что лишние слова из его рта не вылетят. Шансы-то? Амантиусу нравились мужчины. Вроде… А если девушки тоже? Замешательство охватил, заставив задуматься. Если мужчины, то какие? Неужели ему нравились винцентовы грубость, резкость, нелюдимость? Все поведение Амантиуса — не насмешка ли над живущим вдали и нелюбимом всеми чародеем? А поцелуи? Не заключил ли Амантиус с кем-то пари втайне? Какая ему с этого выгода? Карты сказали, что никакой. Винцент сначала подуспокоился, пока не понял, что гадал, думая о юном ловчем, но никак не о девушке. И ответы все были о юном ловчем, а девушка… Что же… — Он предпочитает мужчин, — обозначил Винцент, стыдливо пряча взгляд. — Всё, ступайте. Они остановили несколько монет на столе и ушли, поникшие, не попрощавшись. Винцент занялся отваром. Раздавил каштаны, выдавил сок крапивы для примочек, собрал ромашек. Обработал швы, проверил, не поднялась ли температура — это оказалось очень сложно. Взволнованно касаясь губами лба, Винцент старался запомнить теплоту его тела, отпечатать её в памяти, но казалось, что ни один поцелуй к этому знанию не приближал. Надо было ещё раз. И ещё. И, может быть… Винцент решил, что достаточно, когда в один момент ткнулся неловко, слишком сильно и ушиб об чужой лоб нос. Укорил себя в мыслях, чувствуя, как краска заливала лицо. Он забрал у юной девушки её любовь. Вряд ли она была единственной обделенной: Амантиус казался человеком, способным в душу запасть кому угодно. Людей, его любивших, Винцент обокрал. Не позволяя себе окунуться в эти мысли, он до глубокой ночи суетился. Полная луна светила ярко и даже свечей зажигать не пришлось. Закончив с одним делом, придумывал новое: отвары, примочки, ещё раз обработка швов, опять отвары, настойки, травы повесил сушиться, дошёл до леса, собрал с окраины одуванчики змеиного горца, мать-и-мачеху, листья брусники. Вернулся домой, перерисовал четыре страницы из отцовского травника. Когда начало клонить в сон, Амантиуса всем теперь имеющимся можно было бы залечить до полусмерти. Винцент не лёг, но сел в противоположный угол кровати, прижав ноги, будто это существенно делало его меньше и не таким опасным. Не обращая внимания на тяжёлые веки, смотрел на Амантиуса какое-то время, почти заворожённый. Иногда прыскал, вспоминая, как тот поцеловал Костю. На ровном месте чувствовал, как сердце начинало быстро биться от мыслей о поцелуях с ним. Будто опьянённый, думал о том, что будет завтра — может, Амантиус очнётся? Улыбнётся, как умеет, розовыми тонкими губами в свете солнца и попросит снова ещё один поцелуй. Винцент, может быть, даже позволит себе секундную слабость и подарит его, погладив по щекам, к которым вернётся румянец. Он с утра заметил веснушки на смуглых плечах, с восторгом подумал, что это вовсе обезоруживающая прелесть. Как звёзды в небе — сколько их там? Сосчитать бы… — Блядь, — наконец сказал он, пряча лицо в ладонях. Когда Амантиус очнётся, то сразу же окажется на улице — иного исхода представлять не стоит. Винцент судорожно вздохнул, вытер выступившие против воли слезы и попытался уснуть.***
Утро началось со странного ощущения, будто кто-то пинал в бок. Винцент встал, уже собираясь разразиться ругательствами (наполовину искренними, потому что пинать мог только Амантиус, и если он пинал, то, значит, очнулся), но вместо этого охнул и подполз ближе. Амантиуса всего трясло, как при падучке. Слабо похлопав по щеке, позвав по имени, Винцент соскочил с кровати и бросился к шкафу. В нижней полке, в самом дальнем уголке был запрятан маковый отвар в сосуде размером с напёрсток. Разбавив его наскоро водой, Винцент поднёс чашку к губам, но они не разжимались, хотя кривились. Пришлось раздвинуть их одной рукой, вливать другой, как больной собаке, а потом держать голову, чтобы не захлебнулся ненароком. Отпустило его не сразу. — Спасибо, блядь, за ещё одно бодрое утро, — бросил Винцент в воздух, не чувствуя в себе сил. — С тобой столько возни, что проще уже на двоих могилу выкопать, и демоны с ним. Божья милость давно начала казаться выдумкой, но теперь само существование этой идеи походило на злую шутку. Их свели вместе — чего ради? Мучительной, долгой смерти в винцентовой постели? И следующей за этим смерти Винцента, уже добровольной? Он закусил губы, надеясь, что боль приведёт в чувство. — Знает ли кто-нибудь о том, что с тобой, где ты? — Винцент погладил чужой покрытый испариной лоб. — Если да, то знает ли кто-нибудь, к кому ты приходил до этого? Отговаривали ли? Должны были. Почему ты не послушал? Амантиус не отвечал. А у Винцента было столько вопросов, что он уже начинал злиться на отсутствие всяких ответов. — У меня нет заклинаний, которые поднимут тебя на ноги. И нет таких, которые излечат глупость. Если и были бы, то я сначала использовал бы их на себе. Приходи в себя, пожалуйста, — он поцеловал Амантиуса, обещая себе, что это последний раз, — и проваливай. Не ради меня — ради себя хотя бы. Винцент коснулся чужой руки, сплёл пальцы. Амантиусовы были пугающе холодные. Он признался в любви. Трижды. Даже один — больше, чем Винцент надеялся услышать когда-либо в своей жизни. Это легко объяснялось бредом от кровопотери. Но когда Амантиус показывался на пороге по два, три раза в день, и приносил всякое, он не был в бреду. Когда он из раза в раз улыбался, завидев Винцента, он не был в бреду. В бреду он не был, вручая со словами о цвете глаз лунный камень, и разговаривая с ним в таверне, и идя потом следом. На одеяле расплывалось мокрое солёное пятно рядом с запёкшейся кровью. Утро не было утром в привычном смысле — чуть придя в себя, Винцент понял, что заря только начала заниматься у горизонта. Сна ни в одном глазу, в уме одно — заняться чем-нибудь, лишь бы прогнать дрожь из своего тела, мысли из головы и хотя бы приблизиться к привычной колее. Повод отвлечься появился днём, когда солнце в зените ласково грело землю. «Повод» распахнул дверь, тяжело дыша. У «повода» было красное лицо, на котором карие глаза, широко распахнутые, лихорадочно блестели. Яркие рыжие волосы (знакомый оттенок) растрепались. «Поводу» на вид было лет шестнадцать-семнадцать. До странного знакомая незнакомка громко спросила: — Ты не видел тифлинга? Рост вот такой, — она задрала руку, став на цыпочки, — рыжий, охальник, совершенно тупой и явно мужеложец, хотя мы с ним ещё не говорили об этом. Это мой… — Её взгляд упал на кровать. Девушка замерла. — А. Вот он. Сестра, догадался Винцент. В ней не было и намека на амантиусову лёгкость. Если он походил и фигурой, и характером на гибкий, устойчивый тростник, то она казалась березкой. Дерево есть дерево — сильный ветер всяко переломит пополам. Ниже ростом, конопатая, с вострыми глазами и коротким, вздёрнутым носом. У Амантиуса нос прямой, без загнутого кончика. У Амантиуса голос тише и ниже. Амантиус казался очень мягким, а она вся деревянная. Несмотря на это впечатление, девушка легко, почти неслышно прошла внутрь. И охнула вдруг. — Ты! Это ты та девка, что его охмурила! Винцент подавился воздухом. Вытянулся от прошедшего вдоль позвоночника холодка. — Что? — Вернее, мы думали, что это девка, — она круглыми глазами посмотрела на брата, потом на Винцента, снова на брата и на Винцента. — Хотя, я не думала, остальные так решили. Я-то знаю, с кем он и где был. Ой-ой, все упадут, когда я им расскажу. — Нечего рассказывать. Я его выхаживаю. Его на охоте ранили. Впервые за долгое время Винцент почувствовал, что, говоря правду, неубедительно лгал. — Так я и купилась, ага. Всех бы так выхаживали. Запашок у тебя дома знакомый, от него так же вечерами пахнет. — Она потопталась на месте, наматывая прядь волос на палец. — И как он? — Жить будет, — бросил Винцент, отводя взгляд. Кому из них двоих он врал — ей или себе? От этой мысли отмахнулся. — Иди домой. Тебе здесь делать нечего. — Здесь мой брат. — Она присела на край кровати. — Иан, кстати. — Кстати, неинтересно, — Винцент поднялся. — Да брось! Как вы познакомились? А он тебе тоже нравится? Хорошо, если нравится. Ты имей в виду, Амана только я могу обижать. Я тебе уши откушу, благо, они длинные, если с ним что-то случится, понял? — Никак мы не… Не лезь к брату в постель. Она, очевидно назло, положила голову на подушку, оставив ноги на полу. — Уже залезла. Так как? — Никак. Понятия не имею о чем ты. Иан сощурила глаза, и стала похожа на брата сильнее прежнего. — В кровати с ним нежись побольше. Отправь его домой, когда оправится. Она встала, повернулась к брату и замерла. Кинув подозрительный взгляд на Винцента, ничего не сказала, коротко поцеловала Амантиуса в щёку и пошла к двери.***
Амантиус открыл глаза на четвёртый день и сразу попросил воды. Винцент о сне забыл и оттого соображал с трудом, но отточенными движениями набрал чашу, положил на колени его голову и помог. Впору было расплакаться, но к тому времени слёз как будто уже не осталось. — Как ты себя чувствуешь? — Я себя не чувствую, вот как, — слабым голосом ответил Амантиус, хмуря брови. Он был бледен и казался старше самого себя лет на десять. Осунувшийся, беспомощный, будто старик. — Не вижу ничего. То есть… вижу, но как-то… male. Non scio. Можно ещё? Винцент? — Он задрал голову, протянул руку и стёр что-то с щеки. Винцент заметил влажный блеск на пальцах. — Ты плачешь? — Я? Нет, — в противовес своим словам протёр глаза, перед которыми уже всё расплылось. — Нет. — По-моему, плачешь. — Тебе показалось. Сам сказал, что смутно видишь. Вот и мерещится всякое. Сейчас воды принесу. — Да не надо уже. Посиди тут. С тобой удобно. — Он ласково, почти умоляюще и виновато добавил: — Не плачь, пожалуйста. Хотя, конечно, если сильно хочется, то плачь. — Спасибо за разрешение, — угрюмо отозвался Винцент, злясь на себя. — Подвинуться сможешь? — А… ага, конечно. Не мог — Винцент видел, с каким трудом ему удалось приподняться немного и освободить местечко. Но накопившаяся усталость ещё одну ночь провести сидя не дала бы, поэтому Винцент лег, поблагодарив за эту возможность. — Сестра твоя приходила. Он сказал это только ради того, чтобы сказать. Намереваясь задержаться подольше в этом дне, в котором Амантиус наконец чётко дал понять, что умирать пока не собирается, и послушать его голос, и попробовать сосчитать веснушки на плечах. — Хорошо. — На тебя не похожа совсем. Амантиус вяло кивнул. — Можно вопрос? — Валяй. — У тебя есть кто-нибудь? — Ты… ты сейчас… Ты чуть не умер, тебя ищет семья, я тебя выхаживал несколько дней, мне казалось, ты прямо здесь скопытишься! — Да, но тебе нравятся мужчины? В замешательстве Винцент бросил: — Мы, вообще-то, целовались. Дважды! — А. Ну, хорошо. Неловкость и растерянность повисли в воздухе. Справившись с ними, Винцент уточнил: — Это всё, что тебя волнует? — Да, пожалуй. — Какой ужас. Ты ужасен. — Я приму это за комплимент. — Как хочешь. — Сложно было? Me paenitet. Не думал, что так выйдет, и пойти не к кому. Не хотел тебя пугать. Он повернулся на не раненый бок, подложил руку под голову и долго, ничего не говоря, смотрел на Винцента. В его лице Винцент разглядел… что-то. Неузнаваемое. Далекое от привычного. Восторг? Очарованность? Нежность? Наслаждение? Это все можно было бы объединить в одно слово, но Винцент его забыл. — Даже мечтать не смел, что смогу так близко с тобой лежать, — прошептал Амантиус, поддаваясь вперед. Винцент увернулся, и поцелуй не коснулся губ, но попал куда-то рядом с макушкой. — Не думай об этом, — бросил, не обращая внимания на полное досады выражение лица Амантиуса. — Видал вещи и пострашнее. Тебе нужно вернуться домой. — Я прекрасно себя чувствую и здесь. — Тебя ищут. — Не первый раз. — Твоя семья переживает за тебя. Амантиус невесело улыбнулся, помотал головой. Он что-то хотел сказать, но так и оставил мысль при себе. — Хорошо. Если тебе так лучше, то… — Разумеется, как на ноги встанешь. Не сегодня. Сегодня оставайся. — А завтра? К завтрашнему дню едва ли Амантиус станет заметно здоровее. Может, чуть спадет бледность, больше осмысленности и живости появится во взгляде. Но чтобы полностью оправиться, нужно больше времени. Винцент утешил себя этим перед тем, как сказал: — И завтра тоже оставайся. Он закрыл глаза и, проваливаясь в сон, почувствовал тяжесть руки, обнимающей за плечи. Когти царапнули одно. Было тепло. Странное чувство, поселившееся в груди, заставило прижаться ближе и все ворчания свело на нет. Винцент его опознал с трудом. Уют.***
Винцент проспал сутки с лишним мёртвым сном. Когда проснулся, то прилива сил не ощутил; только желание проваляться в кровати ещё больше, может, до скончания времён. Амантиус чихнул ему в висок. — Не болей. — Не болею. — И не чихай. — Не чихаю, — и снова чихнул. Винцент прыснул, развернулся и протёр лицо. По ощущениям опухшее, а на вид, наверное, страшный кошмар. Впрочем, Амантиусу это не помешало оставить поцелуй на скуле. — Угомонись, чёрт, — Винцент вслепую попытался отстранить его от себя. — Угомонись, пока я тебя из дома не выгнал. — Меня нельзя выгонять, я ранен, мне плохо. — Ой, правда? — Винцент спустил босые ноги. — Так и думал, что тебя отваром из дождевых червей отпаивать надо. Вот он сразу вылечит. Пойду разомну. — Minime! Амантиус потянул его назад, заставив упасть. Ну и хорошо — не слишком-то и хотелось. — Honeste, от одного упоминания лучше стало. — Да ну? Хорошо тогда. Со швами осторожнее. Не дёргайся лишний раз. Рука как-то сама собой потянулась к рыжим мягким волосам и погладила. — Заживает хорошо, но шрам останется, — размышлял Винцент вслух, — неприятно. — Не велика беда, — Амантиус перехватил его руку, окинул взгляды белые полосы после многочисленных ран. — А тебе мужчины с шрамами нравятся? — Мужчины? Не знаю таких мужчин. Знаю одного мальчишку, который вернулся из леса недавно. Он думал, что задел чужое самолюбие, когда увидел, как улыбка исчезла с лица Амантиуса. Но секунду спустя она появилась вновь. — Я так молодо выгляжу? Спасибо. — Он поднёс ладонь к губам, поцеловал костяшки. — Откуда у тебя их столько? — Рукоблудил часто. — Думая обо мне? Винцент забыл сделать вдох. Оцепенел, смотря за тем, как Амантиус оставил еще несколько: на каждом пальце с едва заметными, ножом вырезанными тонкими рунами, на ладони внутри и снаружи, на запястье (один-единственный, пересекающий синие вены). — Иди ты… — На Нижние планы. Ага. Только что оттуда. А тут тоже есть? — Когтем подняв рубашку, Амантиус наклонил голову. — Руки не распускать! Цыц! — Винцент оттолкнул его. — Место! Амантиус засмеялся, спускаясь ниже. Отстал наконец, подумал Винцент, собираясь облегченно вздохнуть; но вместо вздоха прозвучал испуганный вскрик, когда чужая рука подхватила под колено. Резкое движение — и нога Винцента оказалась на плече. Амантиус взялся за вторую. — Швы! — Крепкие, — заверил Амантиус так, будто сам их накладывал. Прижался щекой к бедру, умоляюще смотря снизу вверх. — Спокойнее, amica mea. Я не помру, на мне все заживает, как на собаке. Видел бы он себя несколько дней назад. Винцент напряженно приподнялся на локтях, хмурясь, в сказанное совершенно не веря. Он мокрыми ладонями комкал простыню, когда Амантиус зашёл дальше и спустил штаны. Шрамы на бедре заставили его удивлённо приподнять брови. — А эти? — Какая разница? Винцент не узнал свой голос. Слабый, почти теряющийся за шумным дыханием. — И то правда, — сказал Амантиус и поцеловал их тоже, крепко держа вздрогнувшую ногу. Острые зубы сначала слегка царапнули, потом сжались — Винцент вскрикнул, пятерню сжав на рыжих прядях. По розовым следам Амантиус, будто извиняясь, провел языком, прежде чем поцеловать колено, щиколотку. Опираясь на одну руку, он губами коснулся ключиц, заострённых кончиков ушей, тонкой кожи за ними. Он поцеловал и шрам у брови. Иных коснулся губами несколько раз. Поцелуи перемежались с тихими признаниями на инфернальном и на общем. У Винцента кругом шла голова, воздуха не хватало. Он, вцепившись в чужие плечи, думал, что все это — нереально, будто происходило не с ним, не здесь, не сейчас. Но горячее дыхание жгло, а поцелуи щекотали в реальности. И это было неправильно, совершенно… Что-то в нём перемкнуло, ёкнуло сердце и вмиг от страха похолодели руки. Винцент испуганно толкнул Амантиуса в грудь и встретился с недоуменным взглядом. — Что, переборщил? — Не… Да. Подожди, ты… ты ничего не почувствовал? Амантиус помотал головой, и Винцент огляделся по сторонам, пытаясь понять, что изменилось. В середине комнаты стоял белый единорог, видом напоминающий ломовую лошадь. Он развернулся, заржав, и сбил стул задней ногой, крупом заставил вздрогнуть шкаф. После беспокойного взмаха хвоста на пол упали сложенные травы. — Блядь, — Винцент закрыл лицо руками. — Ого. Это… единорог? — Их видят только девственники, — бросил, наскоро поднимаясь, чтобы вывести лошадь. — Ничего тут нет. Это мог быть не единорог, а электрический разряд, яд, некротическая магия или пожирающий всё огонь. То есть, это могло быть то, что убило бы Амантиуса. Или ослепило. На улице дул холодный ночной ветер. Винцент поёжился, про себя угрюмо заметив, что в холоде голову надо было держать раньше, а он позволил дьявольскому пламени себя коснуться. Вдалеке горели жёлтые огоньки окон. Среди них — дом Амантиуса. — Иди домой. — Сейчас? — Да. Сейчас. Уходи. Амантиус беспрекословно встал и собрался. Он бросал на Винцента, ждущего на улице, украдкой виноватые, смущённые, непонимающие взгляды, а обувшись (пришлось наклониться, и он поморщился), сказал: — Извини пожалуйста. Я… мне стоило спро… — Тебе стоило не появляться на пороге моего дома, — безучастно ответил Винцент. — Ты это из-за магии говоришь? Из-за того, что она против твоей воли буйствует? Отвечать не хотелось. Смотреть на Амантиуса тоже — таким серьёзным тоном он говорил впервые. На его месте, наверное, стоял другой, Винценту незнакомый человек. — Винцент? — Какая, нахуй, разница? Тяжёлый вздох слился с ещё одним порывом ветра. — Спасибо, что… — Иди. Не трать силы. Швы снять — дело не хитрое. Сам справишься, надеюсь. — Справлюсь. До встречи. — Прощай. Винцент вспоминал его виляющий хвост в ночь, когда они пьяные хохотали здесь, на пороге. Сейчас он волочился по земле. Показалось, что Амантиус собирается обернуться, и Винцент поспешил в дом, чтобы не создавать впечатления, будто он стоял, провожая. Он своего добился, но ни удовлетворения, ни облегчения от этого так и не испытал. Камень на сердце стал тяжелее.***
В течение нескольких дней стука в дверь не было. Жизнь вернулась в привычное русло, хотя казалось, что на самом деле развернулась вверх тормашками. Вялыми движениями Винцент зашивал штаны — порвал их, напоровшись на корягу в лесу. Костя на столе ползал из одного угла в другой, игнорируя летающих вокруг мух: чувствовал чужую чужое уныние или хандрил из-за чего-то своего? Винценту хотелось думать, что собственным паршивым настроением он не портит настроение Косте. Иногда, впрочем, жалобы нарушали тишину. — Он юн и ненадёжен. Такие не знают ни об ответственности, ни о верности. Нет, дело не в том, что он тифлинг. Дело в… просто в нём самом. Хотя, тем вечером Амантиус был готов к серьёзному разговору. Но Винцент не тешил себя мыслью о том, что оказался бы понятым тогда. — Мне он, между прочим, сразу не понравился. Слишком настырный. Настырный, поэтому и зашёл так далеко, что оказался в одной с Винцентом в кровати. Настырные больше остальных получают от жизни, если своё упорство сочетают с умом. У Амантиуса большое будущее, а рядом с Винцентом будущего нет вовсе. — И слащавый. Сла-ща-вый, именно так. Ему казалось, что если образу в своей голове дорисовать несколько неприглядных черт, то сердце перестанет так щемить, голову не будут более сдавливать тиски, а тошнота отступит сама собой. Превратить успокаивающие объятия в приставучие, нежные касания — в неуместные; поцелуи сделать навязчивыми, а чужую жизнерадостность обозвать легкомысленностью. Образ в его голове меняться не желал. Он был улыбчив, был покорен, был желанен. Винцент поджимал дрожащие губы, когда чувствовал, что близок к слезам опять, дышал, считая про себя, и, успокоившись, продолжал плутать в лабиринте собственных мыслей и желаний, придавленный тоннами противоречий. А потом прозвучал стук. Пальцы дрогнули, игла вошла в один, но боль прошла мимо. Первый. Пауза. Три друг за другом. Винцента затрясло, мурашки пробежали по всему телу, охваченному ознобом. Замерло сердце, разучились дышать легкие. Ноги ватные, не способные держать все остальное, ослабевшие руки опустились на колени. Стук повторился. Раздался голос. — Винцент? Надо поговорить. То есть, ты, конечно, если не хочешь, можешь не говорить, только выслушай. Юный ловчий после жалобно добавил: — Пожалуйста. Винцент приоткрыл дверь и выглянул в узкую щель. Не хотелось, чтобы тифлинг видел, как его потряхивало. — Ты вернулся... — сказал он. Больше вопрос, чем утверждение. — Вернулся? Я особо никуда и не уходил, чтобы возвращаться. Он выглядел, как прежде, до встречи с вепрем: яркие цвета, живые движения. Это должно было успокоить, но взволновало сильнее — так ведь легче забыться, обмануться мыслью, что опасность миновала. — Что хотел? Тифлинг почесал коготком щеку. Он долго подыскивал нужные слова, собирался с силами, пока не толкнул дверь (Винцент испуганно шагнул назад). Перехватив холодные, дрожащие руки, Амантиус — в момент, когда пальцы почувствовали тепло его щек, Винцент вернул себе знание его имени — положил их на лицо. На всякие попытки убрать ладони только прижимал крепче. — Что ты… отпусти! Отпусти, блядь! — Винцент пнул его в колено. — Совсем с ума сошел? Сукин ты… — Винцент, — позвал он ровным тоном. — Все эти… магические всплески, они у тебя с рождения? Винцент замер от его голоса, в котором не было ни страха, ни растерянности. Кивнул кое-как, напряжённый, словно пружина. — Ага, я… в общем, ты же такой один, да? То есть… никто, кроме тебя, не встречался с этим. Мне в твоих руках и рядом с тобой безопаснее и лучше, чем с кем-либо, потому что ты знаешь, на что способен. Я хочу сказать, что… ты мне этими руками жизнь спас, и ими вряд ли когда-либо навредишь. А если такое и случится, то через это можно пройти вместе. Ничего страшного ни разу не произошло. А в том, что ты яростно себе приписываешь, твоей вины нет, не было и не будет. — Он наскоро поцеловал одну ладонь, невесело улыбнулся. — Te amo. Я, к своему счастью, под воздействием чар совершенного другого толка, и вот их тяжело снять. Не страшно, конечно, если ты скажешь «нет», но просто… подумал, что не хочу тебя терять из-за таких страхов. Спасибо, что выслушал. Это важно для меня. У Винцента подкосились ноги, и когда его качнуло, Амантиус подхватил под поясницу. Пальцы вцепились в его плечи. Слов не находилось. Он не понял, в какой момент оказался на кровати. Амантиус сидел поодаль, обеспокоенно разглядывая. Ждал ответа. Вместо ответа было шумное, судорожное дыхание, дёрганные движения рук: ногти одной расчесывали костяшки второй, сдирая корку с мелких ран и оставляя недолговечные белые полосы. Содрогаясь всем телом, Винцент невидящем взглядом смотрел на пол. Когда ладони потянулись к лицу, Амантиус мягко перехватил их. — Извини. — Ты идиот. Ты пропащий безумец. Ты… обреченный на горести глупец. Горячие пальцы стерли с щёк горячие слёзы. Винцент хватал ртом воздух, пытался тереть глаза, пока, в конце концов, не пододвинулся ближе, опустил голову Амантиусу на грудь и зарыдал. Сначала чувствовал неловкие, боязливые поцелуи в макушку, от них плакал сильнее, и со временем ощущения ушли — остались дрожь, сбивчивое дыхание и непрекращающиеся громкие рыдания, раздирающие горло. Потеряв счет времени, Винцент притих, только когда обессилел. К тому моменту он уже сидел у Амантиуса на коленях, повиснув на шее. Уткнувшись в плечо, Винцент сидел так какое-то время, пока Амантиус не спросил, хочется ли ему лечь. Кивнув, он позволил когтистым рукам замотать себя в одеяло, как гусеницу. Судорожные вздохи все продолжали нарушать тишину, холод не оставлял — подтягивая одеяло ближе к лицу, Винцент отрешённо подумал, что пальцы, холодные, как сосульки, гнулись едва-едва. Одеяло не согревало. Амантиус позвал его по имени. Винцент натянул одеяло, будто капюшон, прячась. Позвал снова — вместо ответа поджал ноги. — Я… наверное, пришёл не вовремя. Прости ещё раз. — Рука погладила по голове через овчину. — Лучше пойду. Он собирался встать, но Винцент развернулся и вцепился в запястье. Амантиус озадаченно принял установленные без его ведома, неизвестные правила. Остался на месте, положил голову на плечо, словно покорный пес. Винцент старался на него не смотреть, когда спросил: — Ч-что именно тебе во мне… н-нравится? Снова голос чужой, совершенно не тот, который привычен. Хриплый, ослабевший, до странного высокий. Впервые на своей памяти Винцент говорил, запинаясь. — Ответ «все» не принимается, — добавил, вернув суровость. — Если ты хотел задать мне трудный вопрос, то ты оплошал. Амантиус улыбался. Наверное, по обыкновению чуть сощурив глаза, отчего постоянно напоминал лису. — Я знаю ответ, но мне будет сложно его объяснить. — Ничего, я пойму. — Уверенности в этом не было, но, по крайней мере, можно постараться. — Ты, возможно, обидешься. Винцент опустил взгляд, изогнув бровь. — Я заинтригован. Амантиус вздохнул, поняв, что желаемое из него вытащат в любом случае. Хвост похлопывал по кровати рядом с руками, и Винцент не удержался — украдкой погладил в молчаливую паузу. — Когда мы впервые встретились… — В таверне-то? А. То, как я пью пиво, да? Плечи Амантиуса задрожали от тихого смеха. — Винцент, stella mea, мы встречались раньше. В лесу. Ты правда не помнишь? — Недоумённый взгляд заставил его стушеваться. — Хорошо, мгм… Ты сидел около оставленного мною капкана и пытался отцепить лапу лисы, чтобы забрать когти. А я пошёл проверять и предложил помощь. И… в общем, ты отказался, а я всё равно остался, и… — Он приложил руку к подбородку в задумчивом жесте, воспроизводя ту встречу в памяти. Винцент ему позавидовал. — Мне тогда показалось, что тебя тяготит что-то. Societas mea, конечно, можно было бы подумать, но это было что-то в разы тяжелее. А у тебя плечи такие хрупкие, и ты весь сам такой… тонкий, что будто вот-вот сломаешься. Мне было интересно, думаю. Банальное любопытство. Ты ушёл, а я… скажем так, прожил несколько очень насыщенных деньков. В какой-то момент увидел тебя в таверне и решил подойти. И тогда было ещё кое-что: ты очень красивый, когда гадаешь. Или колдуешь. Ты же в своей стихии в такие моменты. Mutatio ipsa attrahenti est . Мне нравится твоя прямолинейность. То, как ты смеешься. То, как, — Амантиус широко улыбнулся, — дал поцеловать жабу. Нравится твой запах — он напоминает о лесе. Мне нравится смотреть за тем, как ты чем-то занят. И ты столько всего знаешь! Я не думаю, что кто-то другой смог бы… поднять меня на ноги, например. Я и магию твою люблю очень сильно — est splendidis. Мне вообще всегда было интересно — как это ощущается? Я не колдовал ни разу и не думаю, что смогу. Это щекотно? Или неприятно? В любом случае, со стороны дух захватывает. Мне очень нравится твой голос, даже когда ты ругаешься. И ты кажешься человеком, которому можно доверять. И ещё — очень надежным. Поворчишь, конечно, но сделаешь. С тобой уютно и хорошо, и ты весь как глоток свежего воздуха. Живое воплощение того, в чем я нахожу пристанище. Леса, я имею в виду. С его мрачными тайнами, но умиротворяющим спокойствием. Винцент еще на середине понял, что зря задал вопрос. Он, замотавшись в одеяло, всё больше прятал лицо, всё больше пытался сжаться, спрятаться в складках от сказанного. …человеком, которому можно доверять. …и магию твою люблю очень сильно… …ты очень красивый, когда гадаешь. Amor facit caecum. Неужели об этом и говорили карты? А сны — лишь плод воображения? Сердце встрепенулось от этих мыслей. — Когда я тебя увидел, то почувствовал такое желание, знаешь… Винцент напрягся, подав голос: — Спасти?.. — Нет. И не помочь. Немного другое, — Амантиус нахмурился, подбирая слова. — Если бы я попытался спасти тебя или помочь, разве это не… не значило бы, будто с тобой что-то не так? И в таком случае, мне кажется, я бы слишком много на себя взял. Это, пожалуй, было бы неуважительно по отношению к тебе. Ты ведь не просил себя спасать. И ты сильнее, чем я. Во многих смыслах. Винцент прикусил кожу на пальце. Амантиусу было… двадцать три, кажется. Он казался ветреным и страстным — из тех, с которыми проведённое время коротко, а конец из раза в раз один и тот же. То, что он говорил, то, как он это говорил… — Что с тобой случилось? — Что ты имеешь в виду? — Люди твоего возраста так не рассуждают. У них сплошная романтика и убеждённость в том, что любовь — лучшее лекарство. Они кладут жизнь под ноги дамы сердца, которая уже замужем. Готовятся умереть за тех, кто скоро о них забудет. Убеждены, что расставания не переживут, льют слёзы от мимолетной влюбленности, надеятся, что одна любовь всю жизнь приведёт в порядок. Амантиус пожал плечами. — Ничего не случилось. Estne male? — Нет, это… до подозрительного тонкие для молодняка выводы. — Молодняка? Винцент, ты же не сильно старше меня. — Мне тридцать пять будет. У Амантиуса от удивления приподнялись брови. Убрав одеяло, Винцент заправил волосы за ухо. — Эльфийская кровь. — А-а-а, точно. Ой, я дурень. — Ничего. Всё в порядке. Ты… я тебя перебил. — А, да. На чем я остановился?.. Вспомнил. Мне бы хотелось… тебя сберечь. Думаю, это подходящее слово. Как первый подснежник. Они недолговечны, эти цветы, но такие… удивительные. Первые цветущие. Я думаю, что когда ты увлечён своими… магическими ритуалами, то ты цветёшь — и это мне хочется сохранить. Это очень прекрасно, потому что уникально. И ты тоже уникальный. И, в общем, вот. Я закончил, — скомкано бросил он, потирая шею от смущения и неловкости. — Мне кажется, ты меня с кем-то перепутал. — Мне кажется, что тебе кажется. — И тебя не смущало то, насколько я… невыносимый мудак? — с подозрительностью спросил Винцент. — Нет. Мне это было понятно. Я, скорее, даже был к этому готов. Извини за то, что скажу, но… Иной раз ты будто настолько не веришь в то, что можешь быть любим, что сама эта мысль тобою поднимается на смех и презирается. А те, кто прикипел к тебе, конечно же, невероятные глупцы, которые жизни не понимают и тоже заслуживают презрения. — Амантиус встряхнул головой. — Хотя, может я ошибаюсь. Винцент промолчал. На кончике языка вертелась шутка: осмеять что-нибудь всегда проще — так проблемы будто и не было вовсе. Не смог её высказать, скованный ужасом от разоружающей проницательности. Собачий нюх — и тот менее чуткий. Это была полная, безоговорочная капитуляция. — Ты ошибаешься, — наконец сказал он. — Есть кое-кто, он самый невероятный глупец, но я его вовсе не презираю. Он ходит охотиться на вепря с двумя болтами и коротким ножиком, бесконечно упрям и склонен бодаться. Амантиус посмотрел на него искоса, то ли приободрённый, то ли пристыженный. Откинув одеяло в сторону, Винцент боязливо протянул руку, коснулся рыжих прядей. Неторопливо перебирая их, каждую пропуская между пальцев, привыкал к мысли о том, что одно касание не обернется трагедией. И следующее за ним. И десяток, сотни после. Когда Амантиус приподнялся, ткнушись макушкой во всю ладонь, Винцент её в страхе (более привычном) одернул, но ненадолго. Он позволил Амантиусу подобраться ближе, поцеловать в щёку, и похлопал рядом с собой. — Холодно очень. И поздно, наверное. — Я не знаю, сколько сейчас времени, — ответил он, опустив голову на подушку и приобняв. — Я тоже не знаю. Это важно? Винцент прижал к нему руки, переплёл ноги. Он закрыл глаза и почти уже засыпал, когда вдруг вспомнил кое-что важное. — Амантиус. — М? — А ты швы снял? — Я… ну, я вообще… я забыл. — Боги, блядь. От магического пламени загорелись свечи, и Винцент поднялся за ножницами, настойкой и тряпьём, напоследок дав команду раздеваться.