***
К нему пришли несколько за советами по мелочи. Вопросы из головы вылетели очень быстро, только один занимал голову: как у Амантиуса шли дела? Что-то он долго. Начало темнеть, когда Винцент, в очередной раз выглянув в окно, увидел его силуэт вместе с ещё одним, неизвестным. Со своим приятелем Амантиус расстался задолго до дома Винцента. Рассказал ли он кому-то о том, что произошло? Кто знал о его заставляющей забыть обо всем на свете нелепой влюбленности? Лучше бы молчал — слухи пойдут, и ему же самому хуже. Амантиус не успел постучать, когда подошёл, потому что дверь открылась раньше. — Здравствуй. Как охота? — Хорошо. Свет свечей упал на разбитую бровь и расцарапанное лицо. — И это «хорошо», по-твоему? — с укором спросил Винцент. — Я… не знаю, — Амантиус пожал плечами, стыдливо опустив взгляд. — Очень хочу спать. Можно у тебя остаться? — Можно. Но сначала умойся. — Я принес куропатку. Винцент недовольно подумал, что лучше бы пришел с пустыми руками, но целый. — Правда, мог бы больше поймать, их там много было, но я что-то… задумался. — Кто тебе лицо так раскрасил? — Куница, — Амантиус поморщился. — Неважно. И что толку от рун, если он вернулся с новыми ранами? Толк был. Пришлось напомнить себе об этом, чтобы не погрузиться в досаду с головой. Винцент поправил воротник, нащупал заговорённую булавку. Открепилась. Своё дело выполнила, как смогла; без неё Амантиус бы вернулся с чем-нибудь похуже. Винцент удручённо покачал головой, не обращая внимания на озадаченный взгляд белых глаз. — Проходи. Обработаю. Его лицо Винцент скорее поглаживал через ткань, пропитанную спиртовым раствором. Амантиус, пусть и шипел от неприятных ощущений, позволил мягко держать себя за подбородок и вертеть голову, как удобно. Он почти засыпал на стуле, но в один момент они разговорились: тогда Амантиус встрепенулся, ожил и до глубокой ночи рассказывал о том, как однажды, будучи совсем сопляком, охотился на лося вместе с приятелем. Винцент смеялся, ужасался и возмущался его истории. В ней приятель Амантиуса из-за обиды и желания покрасоваться едва самого Амантиуса не убил. Слушал о том, как Амантиус, став чуть старше, увидел — в первый и последний раз в жизни — дроу. Сидя на краю стола, Винцент перебирал рыжие мягкие пряди, находя это до странного успокаивающим занятием. — …Я вообще много чего не видел, на самом-то деле. Ну, например, таких как я. Вообще ни разу. Таких, как он, Винцент тоже не видел. — Я однажды гадал тифлингу. В таверне, помню, при всей его компании приятелей, — Винцент улыбнулся одними уголками губ. — Он спросил насчет своей девушки, а та любила другого. Когда это всплыло, он такую рожу скорчил. — Злой был? — Очень. Раскрасил мне лицо что твоя куница. Раньше он бы едва ли смог говорить об этом говорить так легко и непринуждённо, но время стёрло из памяти лицо тифлинга (кроме яростного выражения, которое не менялось от человека к человеку) и превратило Винцента в… в то, чем он был теперь. Но Амантиус об этом слышал впервые. Между бровей его залегла беспокойная морщинка. — Раскрасил?.. — Ну, да. Кому бы такое понравилось, хах? Лёгкости в винцентовом тоне стало меньше. Уступала место тревоге тем сильнее, чем больше растерянным казался Амантиус. — Не… не переживай. Дела прошлых лет. Не надо на меня так смотреть. И не думай, что меня с того дня тифлинги пугают. Между прочим, они в разы более безобидные, чем паладины. — А с паладинами-то что? — Принимают целибат. Безумие, да и только! — Винцент всплеснул руками и замер, с поднятыми, потому что Амантиус, склонившись, обнял его чуть выше пояса. Чуть ли не в охапку сгреб, заставляя сесть на край стола полностью. — Амантиус?.. Он ничего не ответил, только ткнулся головой в живот. Винцент с обеих сторон почесал его за заострёнными ушами. — Бросай это, дурачок. Расстроился, что ли? Нашёл из-за чего. Он тяжело вздохнул, не зная слов, которые смогли бы объяснить, почему в сказанном им повода для печали или обиды не было. «Бывало и хуже» — определённо не то. — И что, теперь из-за всего в такую тоску впадать будешь? Я, когда мелкий был, споткнулся и коленки расцарапал. Из-за этого ещё поплачь. — Упал-то ты сам, — угрюмо возразил Амантиус. — И нарвался сам. Всё, бросай. — Винцент поднял его лицо, едва осязаемо поцеловал в обе щеки. — Так лучше? Будешь убиваться по глупостям — быстро состаришься. — Не буду, — пробурчал Амантиус. Большим пальцем Винцент провел по переносице, разглаживая хмурую складку. — Вот и славненько. Какой ты чувствительный, однако, laska. Напоследок поцеловал ещё раз, к удивлению заметив, что почти к этому привык. За окном давно стемнело.***
Проблема стала очевидной на следующее утро. В обычное для себя время — около шести-семи утра — Амантиус проснулся с трудом. Легли они с Винцентом вдвоем, но Винценту все не спалось, и он каждое мгновение вялого пробуждения запоминал, обдумывал. — Laska. — М? — Штаны задом наперёд надел. Амантиус пробурчал что-то в ответ, штаны снял, развернул и остался сидеть с одной натянутой до колена штаниной. Зевал, смотрел в одну точку, кое-как взял себя в руки. — Может, тебе не идти? Амантиус покачал головой. Тяжёлое, медленное движение. Винцент обнял его сзади, грудью прислонившись к спине. — Рубашка наизнанку. Ты же не выспался совсем. — Я обещал. Йован без меня в лес не ходит. — Один раз потерпит. Кто такой Йован, Винцент понятия не имел и интереса к человеку, носящему это имя, не питал. Только одно знал — этот самый Йован обойтись без Амантиуса хотя бы день более, чем способен. — Не потерпит. Я скоро вернусь. С новыми ранами, с горечью подумал Винцент, разжимая объятия. Он Амантиуса из раза в раз гнал подальше. Нечего начинать просить об обратном — остаться подольше. — Тогда иди. Будь осторожнее. Винцент готовил себя к плохому. Карты подтвердили его опасения. И вечером, когда стоящий на пороге Амантиус зажимал нос окрасившимся в красный платком, Винцент почувствовал разочарование от оправдавшихся ожиданий. Всё происходящее было дьявольски нечестным. За долгое время кто-то полюбил его столь сильно, что готов был по чужой судьбе проливать слёзы, винцентовы беды воспринимая, как свои собственные. Столь сильно, что светился от восторга при каждой встрече. Столь сильно, что себя не жалел, лишь бы порадовать. И жизнь его, горящая раньше как адское пламя всех Девяти Преисподних, теперь — лишь дрожащий огонёк свечи. Неосторожного вздоха достаточно, чтобы потухло. Тошно. Но до конца весны время было. Амантиус сказал, что эту ночь проведёт дома, и Винцент проводил его со спокойной душой. Одна ночь порознь, чтобы потом — если он достаточно постарается — провести сотни вместе. — Что же, я знаю, что ты, наверное, не одобрил бы этого. Отцом собранные книги с полок клал на стол. Лихорадочным взглядом скользил по пожелтевшим страницам, напуганный собственными помыслами. Том за томом. Рецепты зелий, описания трав, записи о том, как искать ту или другую… Не то. — И я знаю, что поступаю неправильно. Хотя, разве это не то же самое, что делают лекари, спасая чужую жизнь? Разве плохо, если я, предвидев беду, не позволю ей случиться? Заметки о заклинаниях и их компонентах, потоков магии пронизывающих всё вокруг. Не то. Ветхие исписанные страницы из одних книг выпадали, разлетались по полу, но Винцент не обращал на это внимания. Запал иссякал понемногу, вместо него приближалось отчаяние — и каждая капля его тяжелее свинца. — Я знаю, что это глупо, так глупо, но ничего с собой не могу поделать. Он шёл против природы дважды, намеренный изменить чужую судьбу; сохранить нечто драгоценное, дорогое сердцу, от рождения умея лишь разрушать. Как же здесь мог помочь тот, кого давно уже не было рядом? Только, разве что, памятью о себе чувство полного одиночества сделает острее всякого меча. — Помоги мне, пожалуйста… отец. Озарение пришло вместе с рассветом, когда лучи солнца упали на выпавшие страницы. Ритуал не был описан полностью: то тут, то там по строчке, по словцу. Ещё день Винцент провел, собирая всё воедино.***
Золотистый нечуй-ветер найти проще всего остального. Под тонким месяцем Винцент оставил обувь на поросшем мхом пне, завязал глаза. Вдали ухала сова, но как ткань легла на лицо, сразу замолкла. Шелестели зелёные молодые листья берёз и дубов, клёнов и вязов. Холодный ветер касался стоп, мягко ступающих по влажной земле. Не страшно. Винцент сжал и разжал пальцы, прежде чем пошёл вперёд под полный тревоги шёпот леса вокруг. Не страшно, но тяжелее, чем обычно: таким мир будет для Амантиуса, если Винцент не подготовит ритуал вовремя. Эта мысль мешала сосредоточиться. Он плутал между деревьев, натыкался на кусты в надежде почувствовать то самое покалывание в глазах, что чувствовал всякий слепец, подминая нечуй-ветер. Ноги путались в высокой траве, царапались о мелкие камни и ударялись о большие; почти окоченели в ледяной воде ручья. Рядом завыл волк, и следующие несколько минут Винцент слышал частое шумное дыхание стаи подле себя. Мокрые носы тыкались в ладони, шерсть щекотала кожу. Винцент счёл разумным пойти за ними — не просто так ведь сновали вокруг. Едва не скатился кубарем с крутого спуска, но под руку попался ствол тонкого деревца. И ещё одного, и следующего за ним. У реки волки оставили его. Замерли на месте, скуля и переминаясь с лапы на лапу. Винцент благодарно потрепал каждого по голове и спустился к воде. Ему придется вернуться сюда позже, скорее всего, когда настанет очередь разрыв-травы. Ноги нащупали мокрые камни. Скользко. Винцент вытягивал пальцы осторожно. Самый крупный фута три размером, а на маленьком обе ноги уместить сложно. Когда решил пройтись по воде, поцарапался — о ракушку на дне, наверное, но кто его знает Противоположный берег встретил его мокрым песком, собирающимся между пальцев. Пахло илом. Винцент прошёлся из стороны в сторону и понял, что вовсе никакой это не противоположный берег, а островок посреди реки. Правда, припомнить такого он не мог. И в центре островка он почувствовал долгожданное покалывание, будто от выступивших слёз. Опустился на четвереньки, ликуя, нащупал тонкие стебли, украшенные пышными цветками. Домой вернулся с букетом, но без обуви: слишком далеко отошёл от того места, где оставил полуботинки. С разрыв-травой вышло не так просто, как казалось сначала. Плутать в темноте не пришлось; змея, сверкая малахитовой чешуей, привела к поляне, на которой Винцент скосил добрую четверть зелени. Обливаясь потом, облегчённо вздохнул, когда изогнутое лезвие сломалось; собрал всё в охапку и понёс к реке (проверил — островка в самом деле не было). Несколько раз ходил, бросал в течение: те травы, что плыли по нему, не трогал, а бегал за той, что плыла против. Вечером доставал спутавшиеся с волосами водоросли и ил, сетуя Косте на то, что можно было что-нибудь и попроще выдумать. Для плакун-травы спустился к озеру. Оно чуть дальше реки, восточнее: серое зеркало в раме из гротов и пещер. Винцент против воли плакал, кололся о растущий рядом репейник, но траву собирал. Беда с ней постоянно — слезы лились ливнем. Ходил за ней редко, хранил от себя подальше. Что до папоротника, то нужного дня ждать Винценту несподручно. Отец, впрочем, и об этом писал. Освященную свечу Винцент выкрал одним днем, посреди чтения молитвы, затерявшись в толпе. Совесть не мучала: богу того храма он не молился, а то, ради чего нужен был папоротник, уже само по себе большое святотатство, и негоже после него гнушаться более мелких. Набрал полыни — её всегда в достатке — забрался в чащу леса. Пытался потеряться намеренно. Когда наступила ночь, очертил круг вокруг высокого папоротника, прочел заклинание и замер, ожидая. Сначала была гроза. После — сотни лиц вокруг. Призрачно-белые овалы в темноте зарослей. Яркие глаза. Губы недвижимые, но речь громкая, что тот же гром. Винцент молился, сжимая полынь, и не смотрел, не слушал. Папоротник цвел. Алый цветок распускался медленно, мерцая в такт биения сердца. Горячий на ощупь, хрупкий и такой… Винценту вспомнился взгляд лишенных зрачков глаз и тепло смуглой кожи. Миг на то, чтобы сорвать его, половина — чтобы спрятать. Винцент сорвался с места и побежал. А сзади голоса стали громче. Среди них — почти забытый Майры, ученицы отца, строгий Августа, паладина, мягкий Тринникуса, драконорождённого-колдуна из Верховной Башни Знаний, заставляющий сердце упасть в пятки судьи и… — Винцент? Amica mea! Что ты здесь делаешь? Винцент отступился. Нечестно. Слишком грязно. Обернётся — голова так и останется, если не оторвут вовсе. Её заберут, заберут папоротник. Нет, нет, напомнил себе Винцент, оборачиваться нельзя. Подготовка к ритуалу начинается задолго до самого ритуала, говорил отец. Он Амантиуса не видел с того дня, как задумал все это. Две недели минуло. Две недели, полные переживаний о его благополучии — и сейчас из-за своей тоски все насмарку пустить? Нет, нет. Винцент вытер глаза, ускорился. Услышал голос отца, споткнулся совсем и упал в траву. Цветок выронил, но, спохватившись, поднял и прижал к груди. Сзади кто-то дернул за волосы. — Мы так долго не виделись. Неужели ты даже не дашь обнять себя? Дай посмотрю, как ты вырос. Его голос. Его смех. Его… Винцента потряхивало, как при лихорадке, когда он вскочил. Одни руки оставались недвижимы, держа цветок. Трещала по швам разболевшаяся голова, сердце всё грозилось ребра стереть в пыль, а легкие горели изнутри. Ноги несли его к краю леса уже сами по себе. Тело не слушалось — и за это ему спасибо. Слишком велик соблазн обернуться. А они все звали, умоляли отчаянно остановиться, взглянуть на них. Винцент напомнил себе: отец далеко, Амантиус — дома. Никто из них в глуши, в которую он забрёл, находиться не может. Под утро он увидел крыши домов Фандалина и свой собственный, вдалеке от остальных. И наконец позволил себе упасть в траву, вытянуть ноги, взглянуть в алое на востоке и синее на западе небо. Там, где сливались два цвета, пересекала небо, словно стрела, фиолетовая полоса. Если бы можно было поседеть дважды, то Винцент обязательно это сделал бы.***
Вторая часть написана на бумаге шифром, надежнее которого не было и не будет. Мертвый язык, никому не известный. В отцовских записях ритуал только так и записан. Первую часть Винцент повторял каждый день, как одержимый. Со второй сложнее — труднопереводимая, полная туманных формулировок. Надо спросить у знающих, но всякий знающий давно почил в безымянных могилах, забытых могилах. Тело Винцента всё больше подводило его — дважды кровь из носа пачкала пергамент, трижды раскалывалась голова. Даже дыхание, обычно происходящее само по себе, неожиданно стало чем-то очень трудозатратным: каждый вдох и выдох отнимал силы, которые могли быть потрачены на подготовку к ритуалу. Час от часу не легче; но большая часть пути пройдена. Он уснул однажды за столом, и переписанный перевод синим отпечатался на щеке, размазался на пергаменте. Прошла ещё неделя. Наступил май-месяц, и близилось полное затмение луны. Винцент признался себе в том, что нуждался в помощи — но искать-то где? Топь Мертвецов забрала жизнь слишком многих, чтобы в нем перебирать души в поисках нужной. На это ушли бы годы, если не десятилетия. К эльфам, хранителям знаний, которым больше тысячи лет, путь закрыт. Мыслями об этом полнилась голова, когда Винцент возвращался к дому, едва переставляя ноги. Кошки, собравшиеся на крыльце, при виде его замяукали и разбежались, но человек, которого они облепили, головы не поднял. Рогатой головы. Холера. Винцент замер, перебирая в голове возможные оправдания. На ум не пришло ничего, кроме того, что говорить не стоило вовсе. Вроде какого-нибудь обвиняющего «ради тебя стараюсь, между прочим». Только сетовал в мыслях, что соскучился, но разучился говорить, как увидел рогатый силуэт, и пожалел, что в лесу головы так и не лишился. С затягивающимся с каждым шагом узлом под сердцем, с невозмутимым лицом дошёл и опустился рядом на лестницу. Амантиус вздрогнул, только в этот момент его заметив. — Кого-то потерял? Винцент взглянул на его лицо, и почувствовал, как вина накрыла волной, сбивая дыхание. Уставший, уничтоженный — ни один Винцент переживал дни, в которые позабыл о сне и еде. У Амантиуса круги под глазами, губы обескровленные и лицо бледное, осунувшееся, как у старца. Он выглядел таким… разбитым. Сколько же Винцент его не видел? Будто десятилетия прошли — вот настолько он не был на себя похож. Амантиус и на него смотрел, будто на мертвеца. Винцент приоткрыл рот, чтобы продолжить говорить, словно ничего и не случилось, но Амантиус, подавшись вперёд, сгреб в объятия и… зарыдал. Растерявшись окончательно, Винцент оцепенел. — Laska? Среди его громких, судорожных вздохов едва различимыми оказались слова. — Я думал, ты умер. Спасибо, боги… Мне казалось, что… Я столько раз лес прочесывал!.. Мне было так страшно! На плече рубашка намокла от слёз и прилипла к коже. Спину царапали когти — Амантиус, обычно аккуратный и осторожный в каждом своем движении, позабыл обо всём на свете; даже о выработанных за многие годы привычках. Винцент, справившись с собой, с виной, удушающей и окольцовывающей, словно змея, и стыдом, тяжёлым, что булыжник на шее, боязливо положил руки на вздрагивающую спину. — Такое иногда бывает. Непредвиденные… колдовские штуки. Я не думал, что это затянется настолько. От него пахло землей и потом; через эти запахи пробивались приставшие ещё лет десять назад тонкая горечь полыни, металлический крови и железа, всегда связанные с холодом смерти. Пальцы гладили амантиусову спину, перебирали мягкие волосы. Губы шептали «тише, тише», уверяли, что переживать не стоило — просто так Винцент не умрёт, он в это сам сотню раз убеждался. Касались виска, щек, губ, ушей, одаривая мягкими, невесомыми поцелуями, пока не заставила остановиться мысль — после всего случившегося имел ли Винцент право целовать его, как раньше? Мягко отстранив его от себя, Винцент коснулся ладонями его лица. Обессиленный поисками и слезами, Амантиус позволял делать с собой всё, что угодно. Только громко всхлипнул, поджал губы и несколько раз моргнул, когда большим пальцем Винцент стёр остатки слёз. — Не плачь, laska moja. Я этого не стою. Касания аккуратные, осторожные: исчерченные шрамами пальцы гладили щёки, тонкие веки с кожей, по ощущениям нежной, как бабочкино крыло. Знание того, что кто-то по нему, Винценту, будет лить слёзы, горевать и искать днями, ночами, позабыв об отдыхе, камнем легло на сердце, но укрепило решимость. Ещё немного, zlato, пообещал Винцент в мыслях, ещё немного. Руки у Амантиуса были холодные, как в ту ночь, когда он истекал кровью. Но это — последний раз. Винцент встал, потянул его за собой. — Идём в дом. Нечего здесь рассиживаться.***
Винцентовой ноги в Фандалине не было, пока до конца месяца не осталось два дня.***
Пустующий стул напротив отодвинулся, и Амантиус, усевшись, закинул руку на спинку. Второй придерживал курительную трубку, и из рта его с определённой периодичностью выходил сизый дым с насыщенным ореховым ароматом. — Какой-то новый сорт? — Sic. Они начали… добавлять различные масла в смесь. О чём ты хотел поговорить? После прошедшего времени он выглядел старше, чем есть, и на лице не было ни намека на улыбку. Нервозность выдавали беспокойно дергающийся из стороны в сторону хвост и полное отсутствие внимания к окружению; обычно чутко реагирующий на все происходящее вокруг Амантиус видел только Винцента и слышал только Винцента, поэтому даже не дернулся, когда официантка наступила на хвост, и не сказал ничего на ее сдавленные извинения. — Могу я?.. — Конечно. Амантиус поспешно протянул трубку мундштуком вперед, не давая взять её в руки. Винцент, обхватывая его губами, сделал глубокую затяжку, чтобы сразу же пожалеть об этом. На грудную клетку будто положили нечто очень тяжёлое, мешающее вздохнуть. Резко суженные от табака сосуды лишили воздуха, и голова пошла кругом, пока перед глазами потемнело. Да и дым драло горло нещадно, будто щедро насыпали щебня внутрь. Винцент прокашлялся. Табак из него волнение не прогнал. — Ну и… дрянь. Ничего не говоря, Амантиус затянулся следом. Ждал. Винцент не знал, как подступиться. — Знаешь, я… — В общем… Одновременно замолчали. — Давай ты. — Нет, ты… Ты первый. — Боги! Ладно. Ладно, — Винцент протер переносицу. Решил, что терять уже нечего. — Ты скоро ослепнешь. Весна подойдет к концу, отцветут одуванчики, и это будет последним, что ты увидишь. Амантиус тихо подавился дымом. Винцент видео, как крупно вздрогнули его плечи, и он весь поддался вперед, но кашель сдержал. Дождавшись, пока спадёт потрясение, Винцент чувствовал себя, как на иголках; волнение скручивало органы в крепкий узел и рождало чувство тошноты в горле. ёрзая на стуле, Винц пытался поймать каждое малейшее проявление эмоций, но лицо напротив, по которому раньше было так легко считать настроение, в этот момент удивительно непроницаемо, и это заставляло переживать ещё сильнее. — Ну. Хорошо. — Это ещё что за ответ, блядь? Амантиус пожал плечами. — А что, я могу с этим что-то сделать? — Нет, но, — Винцент откинулся назад, — я могу. Он ждал недоверчивой усмешки или взгляда, которым смотрели на полоумных. Встретил задумчивое молчание и следующий после обыденным тоном заданный вопрос: — Тебе что-то нужно для этого? Я достану. — Нет, только ты сам. — Тогда… сегодня? — Прямо сейчас. Поднявшись из-за стола, Амантиус пошел к выходу, но остановился у порога, понимая, что Винцент медлил с этим. Ноги Винцента, казалось, отказались держать, но, набрав в грудь побольше воздуха, он все-таки встал. Прошло легче, чем казалось, но ощущение чего-то упущенного из внимания никак не отпускало. На улице Винцент спросил с непривычной для себя робостью: — Злишься за то, что пропал? — Честно? Немного. — Колдовские… — …Штуки, знаю. Постепенно удаляющийся свет факелов осветил бледную тень улыбки, промелькнувшую на лице.***
— Перед тем, как ты начнешь, можно вопрос? Винцент поднял взгляд, отрываясь от сложенных трав. Кивнул. — Ты ведь… собираешься менять ход судьбы, да? — Верно. — И это не та вещь, которую можно проворачивать часто? — Одноразовое мероприятие, ага. А что? — Можешь добавить мне там богатство в будущем и свадьбу с тобой? — Что ты… Боги, не время для твоих шуток! — Просто нервничаю. Винцент сглотнул ком в горле. Взмахнул рукой, зажигая окружающие их свечи. — Я тоже. Он взял ладонь Амантиуса в свою, раскрыл, проводя большим пальцем по проходящим на внутренней стороне линиям. С горечью подумал о том, что ему, молодому, улыбчивому и открытому миру, не шли шрамы, но перехватил рукоять кинжала покрепче, собираясь добавить ещё один. Линиями на ладони пишется дальнейший жизненный путь. Нет ничего сложного в том, чтобы перечеркнуть их. Читая заклинание, древнее, как сам мир, на канувшем в небытие языке, с нажимом провел лезвием по коже, крепко удерживая от дрожи чужую руку. Горячая кровь пачкала пальцы, попадала в исписанную рунами чашу и перемешивалась с приготовленным отваром. Недели, бессонные ночи, пропущенные завтраки, обеды, ужины, все ради нескольких мгновений, в которые магия стала физически ощутимой. Трепал поднявшийся ветер траву вокруг, заставляя ее пригнуться к земле, и выл, гуляя между крон деревьев. Согнал тучи. Они заволокли небо, спрятали звезды и месяц и разошлись, когда заклинание было прочитано. Но не ритуал. На небе, чёрном, лишённом звёзд, раздувалась, будто вот-вот лопнет, красная луна. Глаз разъяренной вмешательством природы. Винцент сжал чужие пальцы сильнее. Больше от страха, но от нужды тоже. Луна пульсировала, на все роняя алый свет, и монотонно гудела. Про ней от резкого порыва ветра затухли свечи, только дымок потянулся кверху. Продолжая шептать защитные наговоры, к первой ране Винцент добавил еще несколько, простую линию превращая в защитную руну. Амантиус открыл рот, чтобы что-то сказать — винцентовы пальцы в крови легли ему на губы. Ветер едва не перевернул чашу. Чем больше в ней крови, тем сильнее лунный свет. Надо дать напитаться. Надо заплатить. Винцент бы свою отдал, до последней капли, но менять судьбу надо было Амантиусу. Ему, благо, повезло — в тифлингской крови магии больше, чем в человеческой; может, отделается малым. Всё смолкло, когда чаша наполнилась почти до краев, и погрузилось в темноту. В ней только и чувствовалось, что липкая кровь Амантиуса на пальцах и его рука в собственной. Ветер стих. Первыми загорелись звёзды, а после и привычный бледный диск повис на небе. — Я думаю… всё. Надо на картах пров… Амантиус, резко поддавшись вперед, накрыл его губы своими и, не рассчитав, уронил Винцента на землю. Целовал так, будто от этого зависела жизнь, и Винцент растерялся поначалу, чувствуя, как липкая от крови ладонь легла на лицо. Потом решил — к демонам всё. Он мог себе это позволить. Он мог это сделать, потому что теперь, слава всем богам, не было ничего, что стало бы преградой, и даже проверять это, чтобы убедиться точно, он не собирался. Не сейчас. Заражённый чужим рвением, почувствовавший, как сорвались все замки на ограничивающих цепях, ответил, заставляя поменяться положениями. Оказался сверху сам, и не заметил, как случайно опрокинул чашу с кровью. Её там не так много, но она всё же неудачно запачкала Амантиусу рукав и предплечье. Его руки были везде — на узкой талии, на бедрах, на плечах, шее, затылке; Винцент чувствовал когти, которые оставляли везде мелкие царапины, и молил в мыслях о большем. К ночному воздуху примешивался металлический запах. Такой же привкус на языке, когда зубы случайно сомкнулись на чужой нижней губе. В какой-то момент, потеряв голову, Винцент накрыл ладонью отброшенный кинжал, попытался откинуть его ещё дальше, но вслепую схватился за острое лезвие. Боль в руке, впрочем, не отвлекла. Винцент отстранился, тяжело дыша от нахлынувших эмоций. — Какого чёрта?! — Не знаю, ты мне скажи! — Амантиус выглядел растерянным до невозможности. Припал к бледным губам снова. Его собственные выглядели так, как если бы кто-то щедро провел по ним алой помадой. Они ещё раз повернулись, возвращаясь к изначальным положениям. — Ты на меня набросился! — Ты… ты ответил! Опять. Винцент почувствовал проникающий внутрь язык, и ему показалось, что он сейчас умрет от остановки сердца. Его нога оказались у Амантиуса на бедре. — Тебя разве… Не должно было… Это все напугать? — Напугать? Асмодеевы портки, да если бы ты вырезал половину населения Фандалина, я, наверное, оказался бы в полном восторге! — Амантиус зацеловал шею. — Это просто… невероятно! Mea vita et anima, я не знаю, сработало ли, но это поразительно! Винцент не понял, сколько они провели времени вот так, но всё кончилось тогда, когда у обоих до невозможного начали болеть губы. С первыми лучами солнца покинули лес. В полном молчании. Винцент не смотрел на Амантиуса, чувствуя запоздалый шок и от него, и от себя, и жар румянца на лице. Амантиус не смотрел на Винцента, потому что, скорее всего, испытывал то же самое. Его выдавал хвост. Его всегда выдавал хвост, и он метался из стороны в сторону, хлопал по земле, извивался, будто жил своей отдельной жизнью. В какой-то момент Амантиус робко коснулся костяшками руки Винцента и, делая вид, что ствол дуба впереди необычайно интересен для рассмотрения, спросил тихо: — Можно? Винцент переплел свои пальцы с его. Горячие. Они его касались везде — и оставили с десяток отметин. — Можно, — разрешил Винцент. Ему и — наконец-то — себе.