Кто-то снова умер в Фандалине

      В десять или одиннадцать лет — воспоминание смутное до того, что не ясно, когда оно появилось, — Винцент проснулся посреди ночи от отцовского голоса и света. Спустил босые ноги с кровати, зевнул и прокрался к двери. Прислушался. В доме был ещё кто-то. Женщина, Винценту незнакомая. Любопытство подбило приоткрыть дверь и выглянуть.       Ему тогда показалось, что ей около двадцати пяти, хотя, на самом деле, девушке семнадцать. Её старили слёзы и отчаяние. Она плакала, умоляя, так, что из-за рыданий Винцент не разобрал слов. Он на неё и не смотрел-то особо, больше интереса испытывая к отцу, который раньше таким расстроенным не был.       Его руки неловко, извиняюще гладили девушку по макушке, в отрицании качалась голова.       Девушка просила о помощи, отец впервые говорил: «Нет».       Что за беда у неё случилась, Винцент так и не узнал. Она ушла, а он, замеченный отцом, соврал, что проснулся только-только, от шума.       Она ушла, чтобы прийти на следующую ночь снова и просить того же, в чем ей настойчиво отказывали. Винцент её ждал, потому что видел во сне, страннее которого ему раньше не снились. В нём девушка продавала цветы на рынке. Остальные торговцы казались безликой, безмолвной массой, и из всех одна лишь она, в окружении двадцати трех кадок одуванчиков, привлекала внимание. Во сне Винцент разглядел её лучше: смуглая кожа, светлые, как пшеница, волосы. Глаза серые, печальные и полные слëз.       Цветы у неё никто не брал. Оно и понятно — одуванчиков росли целые поля, поди да нарви. Во сне девушка предложила их Винценту задаром, а он только убежал: бесплатный сыр всегда лишь в мышеловке.       Девушка умоляла отца и снилась Винценту вторую ночь. Цветы остались нетронутыми.       На третью, уже привычно лежа в кровати после попыток подслушать, в чём же, все-таки было дело, Винцент решил к ней подойти. Никто не откусил ему руку, протянутую к ярким, что само солнце, одуванчикам с медово-горьковатым, вересковым запахом; цветы как будто даже сами ластились к касанию. Никто не запротестовал, не оторвал нос, уткнувшийся в плотные букеты.       Во сне Винцента не слишком волновало то, как он принёс бы домой все эти кадки, но очень беспокоило, не брал ли он их против чьей-то воли. Против воли торговки, в первую очередь.       — Это мне?       Она кивнула.       — Тогда я возьму?       Она заплакала. На её слезах всë кончилось.       Семь раз, по числу дней, в которые она приходила к отцу, она снилась; пять из них Винцент подходил к ней и никак не мог добиться позволения забрать цветы.       Однажды он случайно показался ей на глаза, когда не услышал голоса, привычно стоя у двери, и вышел, чтобы посмотреть, куда пошёл отец. Девушка всё ещё сидела за столом тогда и, увидев Винцента, оторопела, а после разрыдалась с новой силой.       В отличии от сна, в реальности она носила дитя под сердцем, и плакала так, будто уже его потеряла.       В последнюю ночь отец сказал ей:       — Делай, что хочешь. Вот тебе, — склянки громко опустились на стол, — пижма, крапива и лаврушка. Не переусердствуй. Иначе двоих хоронить придется.       Девушка кивнула, наскоро поблагодарила, схватила склянки, будто их вот-вот могли отобрать, и выбежала, оставив деньги. Но их отец так и не использовал — то ли отдал куда-то, то ли потерял.       В ту же ночь во сне девушки не было. Кадок тоже. На месте, где она сидела, остались одни лишь одуванчики, доходящие до колен. Они пустили корни, окрепли — теперь уже не забрать. Винцент этому даже порадовался: лучше пусть растут, чем чахнут медленно в воде. Одуванчики качались на ветру, которого Винцент не чувствовал, и охотливо расступились, когда он прошел в центр этого поля посреди рынка. Высокие, ласковые, пахнущие так, что голова кружилась. Винцент, неожиданно для себя, рассмеялся, падая к ним, охваченный странной радостью. Зеленые листья нежно щекотали щёки, из цветков каждый тянулся на тонком стебле, стараясь привлечь внимание именно к себе единственному. От жёлтого в глазах рябило.       Утром он, положив голову на отцовские колени, полюбопытствовал, что случилось у девушки, заставляя её столько плакать.       — Ничего, — спокойно ответил отец. — Дурью мается, вот и всё.       — Да?..       — Смысл мне врать-то? — отец ущипнул за щёку.       — Я не думаю, что ты врёшь. Это просто какая-то загадка. — Винцент, смеясь, на лицо положил ладони, предупреждая следующий щипок.       Немного погодя, он признался:       — Она мне снилась.       — Правда?       — Вот и смысл мне врать! — он всплеснул руками, довольный собой из-за того, что отцу ответил его же словами.       Отец тихо рассмеялся, потрепал по голове.       — Пижма, крапива и лаврушка… Зачем?       — Ночью спать надо, между прочим.       Он обычно не уклонялся от ответов. Винцент прищурился.       — Что ты так на меня смотришь? Ну, вспоминай давай. Лучше меня же знаешь, что к чему.       — Пижма, если паразиты или желчь застоялась. Крапива, чтобы кровь остановилась. Лаврушка для вкусного супа. А! Понял! — Винцент поднялся. — Крапива ей после родов, а лаврушка, чтобы вкусно кушала, да? А пижма зачем? — он прижался своим лбом к отцовскому, сурово нахмурился, мол, давай, отвечай.       — Вот же я у тебя спрашиваю: зачем? — отец вскинул брови с напускным непониманием. — И вообще, знаешь, что с любопытной Варварой на базаре случилось?       — Ничего не случилось, — упрямо ответил Винцент, сползая со скамьи. — Она вернулась домой с целым носом и новым платьицем. Сам найду.       — Ищи, ищи. Только кашу доешь.       — Подождёт. Пап, а кто у нее будет? Мальчик, девочка?       К отцу часто приходили, чтобы узнать. Иногда он сажал Винцента к себе на колени и объяснял, одновременно гадая. На практике учиться лучше.       — Неведомая зверюшка.       — Ну пап!       Один из томов Винцент едва не уронил на себя, больше внимания уделив показному возмущению.       — Что? Я тебе правду говорю. Клыкастая, рогатая и с когтями.       Винцент фыркнул и театрально закатил глаза (как взрослый). Ему-то было кристально ясно, что никакие клыкастые, рогатые и когтистые («Когтячие? Когтючие?») зверушки у людей не рождаются.       Из книг он прочел только то, что уже знал. Потому что понимание того, что тогда советовал отец, пришло к нему в то время, когда уже воспоминание о девушке стало сном — лет в тридцать.       Тогда уже к нему пришла другая.       — Крапива тебе вот, — сказал он. — Не переусердствуй, а то помрёшь от кровотечения.       Она кивнула.       — Пижма тоже, но на крайний случай. Лучше, чтобы до неё не дошло вовсе. Если почувствуешь что-то неладное, то… — Винцент хотел сказать ей бежать к нему, но как она побежала бы? — Отправишь кого-нибудь, я приду. Только ты этим не злоупотребляй, поняла?       Она затрясла головой, будто чем усерднее кивок, тем больше понимания. В том, что она едва соображала, впрочем, Винцент не сомневался.       Она кое-как смогла рассказать, что случилось: её, не обращая внимания на протесты, взял пьяный отцовский друг в прошлом месяце, а в этом не было лунного кровотечения. «Я его в колыбели придушу, если он родится», — сказала, едва справляясь с крупной дрожью, напуганная мыслью о своем положении. Так яростно и уверенно, что всякие сомнения в том, что она правда это сделает, сразу отпали.       — Имя его знаешь? Мужика-то того? Порчу нашлю, хочешь? Не переживай, это бесплатно. Никто на тебя и не подумает.       Она кивнула, и Винцент в душе порадовался её согласию. Хорошая девушка, разумная, сразу поняла, куда идти и что делать. В благородство и всепрощение играть не стала — оно и правильно. Провожая её, надеялся, что обойдётся без осложнений. Если бы она за ним посреди ночи прислала, он бы побежал.       От него ушла девушка, но пришёл Амантиус. Волосы топорщились во все стороны, на рубашке — тёмные пятна. Пах илом и рыбой. Опять рыбачил.       — А с этой что? — спросил он, взглядом наблюдая за удаляющейся девушкой.       — Тебе-то велика разница? В чужие дела не лезь. Знаешь, что на базаре с любопытной Варварой случилось?       — Ничего не случилось, — простодушно ответил Амантиус. — Она пришла с базара с целым носом и новенькими сережками. Смотри-ка.       Он повернулся, откинул голову. В ухе покачивалась золотистая нить со сверкающим камнем на конце. Винцент цыкнул, положил серьгу на ладонь, со всех сторон разглядывая.       — Ты бы еще мне с ней показался красивый, а не после того, как с рыбой навозился.       — Я икру принес. Она всякого в разы красивше делает, не ворчи, — Амантиус поцеловал его в щёку.       Винцент вынужден был согласиться. Против икры не стыдно и белый флаг поднять.

***

      — …вот царь-трава, видишь? Гордая, но хорошая, — Винцент опустился на корточки, раздвинул заросли. — От порчи оберегает. Её с собой в дорогу надо носить. А там, дальше, адамова голова. Помогает при родах, заживляет раны. Её собирают по утрам. Только ты не вздумай. К каждой свой подход, знающие руки нужны, понял?       — Понял, — сказал Амантиус и эти самые «знающие» руки поцеловал.       — Да ты!.. Дома нацеловаться можно было.       — Можно было. Но Сирша твой дом не любит. Слишком много кошек для неё.       Винцент переступил через упавшее дерево. Мохом оно проросло, будто кружевом, грибы блестели от росы, как пуговки. Потащился по амантиусовой просьбе с утра в лес ради птицы — глупец, да и только.       — Там и вороны есть.       — Сокол-то не ворон.       — А где она вообще?       Амантиус пообещал их познакомить, но соколицы нигде видно не было.       — Летает. — Он поднял голову кверху, козырьком приставив ладонь ко лбу. — Во-он там. Сейчас увидишь.       — Хорошо.       — А какая-нибудь трава для красоты есть?       — Это же какая красота тебе нужна? — Винцент рассмеялся. — Золотишка на шею и в уши побольше?       — Хотелось бы.       — Такой нет. Есть для веселья, на удачу, чтобы любовь привлечь. Красота — относительное понятие.       Винцент на ходу склонялся к земле, собирая одуванчики.       — Вот тебе одуванчики нравятся?       — Очень. Мои любимые.       — А кому-то сорняк.       — И что, не любить их теперь из-за этого? Или они сразу некрасивые стали? Глупость какая.       — Ну, не некрасивые, но... между супом из капусты и супом из одуванчиков что выберешь?       — Икру. Я, встав перед таким выбором, пойду и наберу икру. Или оленя поймаю, если для рыбы не сезон.       Винцент, смеясь, толкнул его бедром и отказался от продолжения разговора. У Амантиуса на всё свой ответ. С ним спорить всё равно, что осенью в слякоть обувь мыть.       — Ты так про них говоришь, будто у каждой свой характер. Ну, у травы-то.       — Так и есть. Перед некоторыми, чтобы собрать, такие свистопляски устраиваешь, будто сватаешься за княжну или принцессу. Но оно того стоит, правда, — Винцент сжал его руку в своей, но ненадолго.       Венок получился с двумя рядами одуванчиков, крупный, как корона. Вскочив на пень, Винцент подозвал Амантиуса и положил цветы на рыжие пряди. Не кольцо, конечно, но пойдёт. Поцеловал сначала мельком и ещё раз — чуть дольше. Сосны и травы свидетели.       Он чувствовал себя мальчишкой с непривычной легкостью на сердце, наивностью и верой в лучшее. Освобождённый от нужды вечно скалить зубы, мог делиться тем, чем ни с кем не делился, и позволять себе то, что с другими бы не позволил.       Амантиус сказал, что ему поколдовать не удастся, но своего рода волшебником он все-таки был.       — Ты же сказал, что дома можно нацеловаться.       — Когда я такое говорил? Не было такого. — Положив ладони на его лицо, Винцент наскоро оставил ещё несколько поцелуев на щеках. — Где там твоя пташка? Слишком много ей чести, сейчас домой пойду.       — Меня тут оставишь?       — Нет, тебя с собой заберу, чтобы ей неповадно было задерживаться.       Амантиус улыбнулся. Обнажились острые клыки, глаза заблестели. Его бы такого запомнить, отложить в памяти, как самое ценное сокровище, и хранить до скончания времен, ни с кем не делясь. Такую жадность Винцент в себе обнаружил впервые. И от неё следовало избавляться.       Момент был мимолетный. В следующую секунду Амантиус уже, приложив пальцы, громко свистнул. Винцент задрал голову, но сразу, как он это сделал, лицо обдало резком порывом ветра, шум крыльев прозвучал совсем рядом, а Амантиус упал.       От ужаса Винцент отскочил назад, в горле его застряло сразу с десяток ругательств. Опустил взгляд и вскрикнул: птица, белая, как снег, упав камнем с неба, сбила его с ног. Амантиус смеялся, пытаясь ей всунуть в клюв кусок сырого мяса. Прямо заливался смехом, пока огромные когти рвали куртку.       Когда у него получилось привлечь внимание, Винцент не смог оторвать взгляда от того, как мясо взлетело в воздух и оказалось схвачено мощным, громко щелкающим клювом. Соколица успокоилась.       Амантиус поднялся с птицей на руке. Даже упавший венок умудрился поднять и нахлобучить на голову. Правда, выглядел он уже не так хорошо.       — Хороша, скажи? Красавица! Умничка моя.       — Нахуй твою птицу, zlato.       Сирша вскрикнула, расправила крылья, переступая с лапы на лапу и щелкнула клювом. На поглаживания вытянулась, подставляя гладкую голову, и на руке Амантиуса устроилась так удобно, что Винцент решил не пытаться ее тревожить. Это лишнее.       — Попробуй. Да ничего страшного в этом нет. Она уже тихо себя вести будет.       — Она мне пальцы нахрен откусит.       — Не откусит, — переместив Сиршу на рога, Амантиус зубами стянул перчатку и протянул ее Винценту. — Mihi credite, я не дам ей это сделать.       С недоверием на него взглянув, Винцент надел перчатку, протянул руку к Сирше. Она к нему присматривалась долго, словно оценивая, подойдет ли незнакомец для роли живой жерди. Перебралась с рогов неохотно. Хлопнула крыльями, щелкнула клювм — мол, «не обольщайся».       — Ты её так… избаловал.       — Не жалею совсем, — Амантиус обошёл его. Винцент беспокойно головой завертел по сторонам, пока не почувствовал, как спиной прижался к чужой груди, а когтистая ладонь легла на локоть, придерживая. — Во-от так. Ровнее. Все хорошо. Мне кажется, «избаловать» на самом деле нельзя. Я же её люблю. Переизбытка любви не бывает.       Винцент почувствовал мурашки. Про птицу и вес её забыл напрочь. Заняли мысли горячее дыхание у уха и ощущение присутствия сзади.       Переизбытка любви у него не бывает. Вместе со стыдом и совестью.       — Это же не про любовь. Это про вседозволенность. Вот она, например, ясно вседозволенность осознает. Никаких правил приличия не знает! Такая…       — Стерва?       — Королевна я хотел сказать, но стерва тоже подходит.       Винцент обернулся, почувствовав, как подбородок Амантиуса лёг на плечо.       — Винцент.       — Что?       — Я тебя люблю очень сильно, — сказал он, прикрыв глаза, и щекой потеревшись об плечо и винцентово лицо. — Очень-очень-очень-очень сильно. Идем со мной на танцы? Да или да?       Винцент, оторопев, нервно прыснул. Уголок губ поднялся, на лице появилась неловкая, кривая ухмылка.       — Это ты так подлизываешься, что ли? Пару на танцы не нашёл?       — Нашёл. Вот согласится она или нет — другой вопрос. Пойдем? Пойдем, давай пойдем?       — А предлог какой?       — «На».       — Дурень ты, laska, — бросил Винцент, сдерживая смех. Поцелуев не сдержал — лицо Амантиуса так удобно расположилось рядом, что только его целовать и целовать. — Какой праздник-то? А, погоди, сам угадаю… Русалочья неделя?       Амантиус пожал плечами, обнимая. За разговором Винцент не заметил, что рука его начала ныть от веса Сирши, но он привык к соколице, а она — к нему.       — Скажешь — будет русалочья неделя… Праздники обычно мимо меня проходят.       — Хорошо. Тогда мы пойдем танцевать на Разгар Зимы.       — Конечно, amica mea. — Амантиус протянул руку к птице, погладил коготком под клювом. — Завтра приходи вечером. Я тебя буду ждать.

***

      — Это глупо. Это глупо, и ты сама это знаешь.       Винцент потоптался на пороге, сбивая снег с сапог, и заморгал часто-часто, пока снежинки на ресницах не растаяли. Он улыбался, подслеповато щурясь в полутьме дома. Стянув утеплённый плащ, зажёг очаг и простёр руки над огнем. Майра ещё только неспешно снимала одежду, когда он уже завернулся в одеяло.       — Глупо? Кишка у тебя тонка, так и скажи.       — Никакие черти в зеркале не появляются.       Она улыбнулась. Чёрные волосы сливались с чёрными стенами, выделялось одно лицо и ряд белых зубов.       — Так пошли посмотрим.       Винцент тряхнул головой, как конь, отгоняющий мух. Никакие черти в зеркале не появляются, но что, если Майра права?.. Она подозрительно часто оказывалась права.       По пути к дому они встретили девушек, через плечо бросающих сапоги и туфли. Не обратили бы внимание, если бы не одна из туфелек, которая приземлилась точь-в-точь перед Майрой. Девушки засмеялись, та, кому принадлежала туфелька, обернулась, оторопела и раскраснелась так, что чуть ли пар от лица не повалил. Винцент тихо посмеялся в рукав, пока Майра, смекнув, что к чему, склонилась, подняла туфельку и пальцем поманила девушку с громким «кс-кс-кс». От этого остальные захохотали, а их подруга, лицо спрятав в ладонях, поспешила шмыгнуть в дом.       Винцент до конца пути к дому хихикал, думая, что после этого девушка на суженого гадать перестанет — начнет искать суженую. Незадолго до того, как они переступили порог, Майра завела разговор о гаданиях сама. Сказала: «На зеркалах надёжнее всего гадать. И страшнее». Винцент спросил, почему она так думает, и Майра ответила, понизив голос:       — Там же коридор появляется в другой мир. Кто из него на тебя посмотрит-то? То ли суженый, то ли… дьявол какой-нибудь.       Винцент укутался в меха сильнее, надеясь, что это поможет согнать мурашки, пробежавшие после её слов. Не помогло.       Майра, между тем, мыслью уже загорелась. Они в доме пили подогретое вино с пряностями, когда она спросила:       — Неужели тебе совсем не интересно?       — Не особо.       Ответ самому Винценту показался удручающим, и он поспешил добавить:       — Вот обувью бы я побросался, да-а.       — Чтобы в какого-нибудь мимо проходящего пьянчугу прилетела? Окстись. Пошли. Допивай давай, и пошли.       Её настойчивость заставила обречённо вздохнуть. Ни одной хорошей мысли Винцент по поводу гаданий такого толка не питал — не пробовал и начинать не собирался.       Он не видел себя ни чьим-то возлюбленным, ни уж, тем более, суженым. О любви на века грезили его ровесники и ровесницы: девушки представляли себя принцессами, юноши воображали, что станут рыцарями. Как в сказках. В них была еще одна роль — колдуна, страшного, как стихийное бедствие, похищающего юных красавиц. Роль, безусловно, важная — без нее сюжета бы не случилось, — но всеми игнорируемая.       Отведённая Винценту, как он сам неуверенно думал в моменты размышлений о такой вещи, как на двоих поделенная, вечная и нерушимая любовь.       Но все это не имело значения. Майра уже решила, чем они займутся в ближайшее время.       Молясь в мыслях о том, чтобы в зеркалах, в худшем случае, оказалось видно лишь пустоту да собственное лицо, Винцент закрыл за собой дверь. Расположенные напротив друг друга зеркала даже без свеч казались до жути странными. Между ними, подумалось Винценту, понятия «материального» будто вовсе не существовало; только и был, что бесконечный коридор отражений, в который можно легко войти, но покинуть — с трудом.       Он зажёг свечи, напомнив себе, что все это — глупости. Майра запугивала просто, чтобы осмеять позже, вот и всё тут. Сама-то, главное, первая не пошла.       Лицо своё же Винцент счёл за чужое и вздрогнул, готовый дать дёру, но вовремя опомнился. Сердце на секунду замерло, а когда пошло вновь, Винцент издал нервный смешок. Немного даже повеселел, отчего решил, что пойдет до конца. Это уже дело принципа.       — Суженый-ряженый, явись.       Первый раз получилось неуверенно и боязливо. Винцент прокашлялся.       — Суженый-ряженый, явись.       Чуть лучше. Только пламя свечей вдруг вздрогнуло сильнее, чем раньше. От вздоха, наверное.       — Суженый-ряженый, яв…       Свечи потухли.       — …ись?       Наступила тишина. Винцент даже дыхание задержал, выжидая каких-нибудь изменений в зеркалах.       Но только и было видно, что его самого. Он вздохнул с облегчением, повернулся к двери, намеренный торжествующе крикнуть: «Нет тут никакого дьявола!» — но засуетился от радости и решил сначала убрать свечи, а своё ликование показать после, чтобы видеть лицо Майры.       Краем глаза тогда он и заметил силуэт. Чёрный, как дёготь. Рогатый силуэт.       Всего мгновения хватило, чтобы Винцент истошно заверещал, бросился к двери, но споткнулся на ровном месте. Сбил зеркала. Их грохот присоединился к крику.       В келью вбежала Майра, зажгла свет и наскоро подняла Винцента за локоть. Он прижался к ней и только в другой комнате понял, что осколки зеркала впились ему в руку — предплечье окрасилось кровью.       Майра ничего не говорила, пока вытаскивала их. Вытирая кровь, подала голос:       — Ну, вот. Видишь. Я же была права.       Это, может быть, задумывалось, как шутка в попытке разрядить обстановку, вернуться к лёгкой беседе до гадания, но ни намека на смех в лице и голосе Майры не было. Правоту свою она признала с обречённостью, стыдом и…       Ещё одна эмоция на её лице осталась неузнанной. Может, оно и к лучшему.

***

      Он пришёл — чего ради? Дурак, однако, укорил себя Винцент в мыслях. Он же танцевать не умел.       Вспомнил об этом, наблюдая, как кружили девушки вокруг костра. Плавно, словно река, самозабвенно, наслаждаясь каждым моментом. Некоторые в ритм не попадали, но, казалось, не потому что слуха не было, а потому что у них в сердце своя песня. Вот и танцевали под свое, забывшись, и радовались; а что уж там со стороны видно, то веса не имело.       Пламя с человеческий рост плясало тоже. Как бы не перекинулось на деревья, обеспокоенно подумал Винцент, прижимаясь к стволу молодого клёна. Только пожара ещё не хватало.       Амантиуса среди них не было. Была его сестра; Иан пела, а не танцевала со всеми. Её голос был первым, что Винцент услышал, только не признал. Она говорила звонко, но голос становился низким, похожим на амантиусов, когда пела.       — Отвори мне дверь, впусти меня. Твой любимый стоит под луной, а эта ночь так холодна. Так отвори мне дверь, потому что завтра будет уже поздно.       Позвал — и опаздывал. Вот придёт, решил Винцент, ему обязательно надо надавать по шее. Ухо откусить. Даже издали не видеть ведь.       Полянка была ближе к городу, чем к лесу — для Винцента; ближе к лесу, чем к городу — для тех, кто на ней устроил празднество. Окружённая молодыми деревьями (все вырубили раньше, и эти тоже вырубят спустя годы) и руинами Старого Фандалина. На поросших мхом и плющом камнях устроились музыканты и те, кому еды и питье казались увлекательнее танцев. Всем места не хватило — притащили и бревно, на которое положили пледы.       Винцент задумчиво вглядывался в лица. Скольких из них в следующем году он не увидит?       — Давно ждёшь? — раздалось за спиной.       Винцент обернулся, облегчённо выдохнул. Поблагодарил в мыслях — не тот вечер для мрачных предсказаний.       — Нет. Только подошёл.       В полутьме блеснуло, отражая свет костра, золотистое кольцо на роге, когда Амантиус кивнул.       На нём была простецкая рубаха с глубоким вырезом, по краю украшенным вышивкой. Одна рука в карманах бридж, поднимающихся чуть выше расцарапанных коленок, вторая держала кожаную куртку. Волосы уложены. Он из-за этого опоздал? Старался над пробором поровнее? Винцент прыснул.       — Пошёл бы к ним сразу. Там теплее.       — Я, вообще-то, честно говоря, передумал. Я танцевать не умею.       — Ну, посидишь, — невозмутимо ответил Амантиус.       — Я забыл, как сидеть.       — Ляжешь. Постоишь?       Винцент скривился.       — Что мне там делать вообще?       — Меня целовать можно. Там еды много.       — Еды?       — Да. А пива еще больше.       — Ай, с-сукин сын. Знаешь, чем брать, — сдался Винцент, потрепав Амантиуса по волосам. — Все мне, если что.       — Хорошо, — Амантиус взял его за руку, но не поспешил вперёд. — Знаешь, если ты не хочешь, то…       — Что? Я уже пришёл. Сейчас, смотри, следи за руками, все со смеху обоссутся. Я же столько анекдотов знаю. Стану звездой вечера. Всё, давай, — Винцент потянул его за собой, давя в себе нервную тошноту и перебарывая ощущение вставшего в горле кома. — Слышал про медведя, который сел в карету и сгорел?       Амантиус непоминающе посмеялся. Винцент поймал себя на том, что так до сих пор и не понял, кто из Лордов Девяти Преисподних ему покровительствовал.       Гласия, Зариэль и Мефистофель даровали более сильную, чем остальные, магию. С магией у Амантиуса дел никаких не было. Не они. Связь с Маммоном вела к богатству. Тоже мимо: амантиусовы цацки не более, чем дешёвые металлы, покрытые тонким слоем золота, купленные из страсти к красивому, но не ради показательной статусности. Амантиус был… Ну, жителем маленького городка. Палкой бил крапиву в детстве, босой гонял гусей; став старше, ловил рыбу, бегал за куропатками и возился с капканами для лисиц. Неугомонный. Нет, определённо, решил Винцент, расчётливость, присущая тифлингам с покровительством Маммона, к нему отношения не имела.       Левистус предлагал сделки обречённым. Обречённым Амантиуса тоже не назвать. Те, кто нес в себе кровь Диспантера, вырастали разведчиками. Тифлинги, связанные с Вельзевулом, хороши в совращении. Винцент на ходу бросил взгляд на распахнутый воротник. Очерченные ключицы, ложбинка между грудей… Одно очко Вельзевулу.       Одарённые покровительством Асмодея были умнее и сообразительные остальных. Ох, laska… Нет, прости, не про тебя.       Фьёрна. Наверное, это была Фьёрна. Дочь Белиала, известная неудержимой похотью. Формальная правительница Флегета — за спиной её стоял отец, а она, как писалось в книгах, лишь пользовалась положением, чтобы жить легко.       Что же там говорилась в описаниях? «Дарует тифлингам…»       — Винцент.       Мысль оборвалась.       Они остановились у края тени.       — А?       — Я никому не говорил про то, в каких мы… отношениях. Подумал, тебе это не понравится.       — О. Хорошо. Только тебя не смущает, что мы за руки держимся?       — Я много с кем за ручку хожу, — похлопав ресницами, сказал Амантиус.       — Ладно тогда. Ты всё правильно сделал, не за чем кому-то зн…       Перебил его звонкий голос:       — Эй! Эй, эй! Это же мой зять! Аман, Винц! Это мой зять! Я тут! Эй!       Винцент набрал в грудь побольше воздуха. Посчитал, медленно выдыхая, про себя до десяти, прежде чем повернуться.       Когда он закончил, Иан уже соскочила с камней и, кутаясь в плащ на ходу, засеменила к ним. Оказалась очень близко, схватила за руки и Винцента, и Амантиуса.       — Ты пришёл! И ты тоже пришёл! И все пришли! Девочки, девочки, — она окликнула остальных, привлекая ещё больше внимания, — это мой зять!       — Хватит, — прошипел Винцент, выдирая ладонь. — Совсем что ли?       — А что, нельзя?       Иан усмехнулась в ответ, заодно забирая куртку у Амантиуса. Винцент понял: она сделала это не потому что вся была по-детски непосредственной и в самом деле обрадовалась. Она сделала это, потому и хотела, чтобы все знали.       Маленькая. Вредная. Сучка.       Эти слова пришлось проглотить. Винцент прикусил язык, сжал покрепче амантиусову руку и, когда Иан ускакала, повернулся к нему.       — Она всегда так?       — Извини, пожалуйста. Нет, она обычно более… сдержанная.       — Тебе не за что извиняться. Ничего страшного, в общем-то. Все бы все равно прознали, рано или поздно.       Решив, что терять нечего, хотя все ещё опасаясь лишней шумихи, Винцент приподнялся на носочках и мельком поцеловал Амантиуса в щеку. Как если бы прошептал что-то. Амантиус потянулся к нему в ответ, но тогда уже все взгляды были прикованы к ним, и пришлось незаметно увернуться.       Он хотел быть звездой вечера — и стал ей. Затихла музыка. Вместо неё тишину заполнили беспокойные шепотки. Танцы прекратились. Его узнали. Не могли не узнать, но всё-таки…       Вечер безнадёжно испорчен.       — Аман! И его друг! — ещё один женский голос. Винцент обернулся и увидел девушку, похлопывающую рядом с собой по бревну. — Идёмте сюда!       Амантиус облегчённо вздохнул и улыбнулся. Пошёл к ней, ободряюще шепнув: «Всё в порядке. Это подруга моя».       Подруге было на вид не больше двадцати пяти, и она выглядела… Эффектно. Светловолосая с кожей белой, словно молоко; на вид очень мягкая, будто зефир, и на ощупь, наверняка, такая же. Из тех, про кого говорят «есть, за что ухватиться». Простое платье сползало с её покатых плеч, обнажая их — нежные, но не хрупкие. Глаза в обрамлении светлых, призрачных ресниц ярко-голубые. Как чистое небо, как аквамарин.       — А где Йован?       — Я хотела у тебя спросить, — она удивлённо прикоснулась к пухлым губам. — Запаздывает, видимо. Идём, присаживайся, не стой, как чужой, — девушка поманила Винцента. — Музыку, пожалуйста! Или что вы, играть разучились?       Кто-то неуверенно дёрнул пару струн на лютне. Чуть более смело вступила флейта. Остальные подхватили, и всё вернулось на круги своя.       — Так, как тебя зовут? — спросила девушка у Винцента, наливая ему напиток в кружку.       — Э-э… А. Винцент.       — Очень приятно, я Бьянка. Держи.       Он обхватил кружку, отхлебнул немного и разочарованно посмотрел на Амантиуса.       — Это не пиво. Это же сок.       — Йован должен был притащить. Опаздывает.       — Вы вдвоём такие? Опаздывающие?       — Я обычно всегда вовремя прихожу. Это я просто…       — Прихорашивался?       Амантиус отвернулся от света костра, тыльной стороной ладони закрыв лицо, но Винцент успел заметить вспыхнувшие как маков цвет щёки.       — Красиво. Тебе идет.       Обе ладони Амантиуса легли на лицо, но хвост вилял из стороны в сторону так, что пыль поднялась в воздухе. Бьянка расхохоталась.       — Садись, чего стоишь? Идём тоже, — позвал Винцент.       — Я не могу, — глухо ответил Амантиус.       Бьянка склонилась, шепнула на ухо:       — Он, когда нервничает, места себе не находит. Туда-сюда бегает, будто ужаленный.       Винцент об этом догадывался, но теперь, получив прямое подтверждение, почувствовал себя по-настоящему удовлетворённым. Это как раз за разом совершать новое, умопомрачительное открытие в неисследованных землях; познать с возрастом иной смысл книги, найти спрятанное между строк.       Их покой нарушила оставившая остальных девушка. Она спросила:       — Аман? Потанцуешь со мной?       — Нет, — убрав от лица руки, ответил Амантиус. — Ты же слышала. Я теперь занятой человек.       — Можно я его одолжу на минутку? — она посмотрела на Винцента.       Как ребёнок, который обращается к отцу, не получив разрешения у матери.       Винцент, оторопев, приоткрыл рот, но мысли в слова не сложились. Бросив растерянный взгляд на Амантиуса, неожиданно — для него и для себя — пожал плечами и бросил:       — А… почему нет?       — Спасибо! — она обхватила его запястье и потащила за собой.       Амантиус, впрочем, танцевать не стал; в какой-то момент придя в себя, вырвал руку и обменялся с девушкой несколькими словами — тогда они уже отдалились достаточно, и за музыкой не услышать, о чем говорили. Потом ушёл, на ходу зажигая трубку.       — Ты его обидел, — задумчиво бросила Бьянка.       — Почему это? Ему же танцевать нравится наверняка.       — И что с того?       — Пусть идёт. Не барашек на привязи ведь.       Она кивнула, но нахмурилась.       — А его «нет» ты слышал?       — Слышал. Когда пиво будет?       — Слышал — дальше-то что?       Этот разговор Винценту не по душе совершенно. Вëл куда-то в нетронутые дебри сознания, той его части, касающейся отношений с людьми.       Отношений с… Амантиусом. Который уже не абы кто с улицы, но нужное слово было страшно произносить даже в мыслях.       — Ничего дальше.       — Если бы ему так хотелось потанцевать, он бы еë сам позвал.       — Он так сказал, потому что я здесь.       — Он так сказал, потому что хотел с тобой провести время.       — Пиво будет?       — Потом будет.       — Поскорее бы.       Бьянка всплеснула руками. Что бы она ни хотела услышать, она этого не услышала, но удовольствия от этого Винцент и сам не почувствовал.       Она помолчала какое-то время, пока не сказала:       — Береги его, пожалуйста. Как зеницу ока.       — Я же уже не справился, вроде бы, — угрюмо бросил Винцент.       — Извини. Ваше дело, конечно, некрасиво было лезть. Я его просто давно знаю и очень люблю, – она тяжело вздохнула.       Винцент кивнул, извинения принял. На душе, правда, было гадко, но ничего. Не страшно.       Тёмную фигуру он заметил раньше остальных. С интересом ждал, когда огонь осветит лицо человека, с которым Амантиус водился. Казалось, это должен был быть кто-то если не такой же, то близкий по духу. Может, столь же романтичный, но более сдержанный; или, наоборот, взбалмошный, но склонный к логике.       Лицо его скрывалось за двумя ящиками — по одному на каждое плечо. Один упал на землю, второй Йован поставил более аккуратно. Стукнулись, звеня, друг об друга бутылки с пивом.       И громкий голос заглушил музыку:       — Дамы! Притащил вам раков! Мужчины! А, стойте… — Йован прищурился. Глаза у него были и без того узкие, раскосые. — Мужчин тут нет, только сопливые поэтишки.       Один из музыкантов отложил лютню, хотел было подняться с места, но его с обеих сторон удержали ещё двое. Йован ухмыльнулся. Неприятно. Изломанные губы, словно трещина на камне.       Из камня он будто бы состоял весь. С острыми скулами, как будто сколы, резкие черты. Коренастый, ниже ростом, чем Амантиус, но шире в плечах и, очевидно, в разы сильнее. Черноглазый, черноволосый. Разница кардинальная.       — Бьянка! — окликнул он, подходя ближе. — Всё такая же одинокая? Что за глист рядом с тобой? Отчаялась?       — Всё такой же неуверенный в себе? Опять пришёл доказывать превосходство за чужой счёт? Это мой друг.       Йован скривился.       — Вот поэтому ты до сих пор не замужем.       — Я по другой причине не замужем. Людей не обманывай.       Решив, что перепалка себя исчерпала, Йован обратил внимание на Винцента. Улыбка сошла с лица.       — А ты… — Он встрепенулся, огляделся, выискивая взглядом Амантиуса, и спросил: — Куда ржавая сука делась?       — Отошёл.       — Рыдать снова? Заебал.       Винцент слушал, озадаченный. И они-то — друзья? Что же, дружба разная бывает, но что такого Амантиус в нем мог… Всплыло в голове собственное поведение, и все вопросы оказались исчерпаны.       — Ты к нему слишком строг.       — Я к нему недостаточно строг, потому что какая хуйня случится, он сразу в сопли. Королева, мать его, драмы. Его голубое величество, тьфу.       — О его постели думаешь больше, чем о своей. Завидуешь?       — Ебать-копать, я?! Я ему завидую?! Милая моя, ты головой ударилась, пока сюда шла? У тебя нормально всё?       — Хватит! — Бьянка вскочила, толкнула его в грудь. — Вот бы… рот тебе залепить чем-нибудь!       Йован сделал шаг в сторону, и, к удивлению, Бьянка пошла за ним. Обрывки их спора доносились даже когда они скрылись в темноте. Винцент, одарëнный темным зрением, видел, как в один момент всë прекратилось, Бьянка рассмеялась и поцеловала Йована в щёку. Он положил руку ей на поясницу и убрал светлые волосы с лица.       Рядом хлопнулась Иан в братской курке. Винцент видел еë столько раз, что всякую потертость и царапину знал, как свои пять пальцев.       — Устала, — объявила Иан. — Ты как? Киснешь?       — Не кисну. Подай-ка пиво.       — Детей за пивом гоняешь? У-у-у, позор.       Но бутылку передала. Склонилась, наблюдая за тем, как Винцент возился с пробкой.       — Иди Амана попроси. Он в них коготь втыкает и за секунду вытаскивает.       — Ты его видела?       — Да, он же… — Иан повернулась к костру. Похлопала ресницами. — А где он?       — Ушёл.       — В смысле, совсем ушёл?       — Я ебу? Ушёл и все, — резко ответил Винцент.       На душе скребли кошки. Расстройство делало уязвимым, осознание уязвимости порождало раздражение.       — М-да… кстати об этом, — она какое-то время вглядывалась в темноту, а потом спросила: — Ты бы пошёл куда-нибудь с человеком, который тебе не нравится?       — Нет.       — Вот и я бы нет. Какие-то у них там секретики… а я так люблю секретики… когда их знаю…       Винцент промолчал. Пусть хранят свои тайны — у него причины их раскрывать нет.       — Вот хочешь секретик? Амантиус, — начала Иан, кутаясь в куртку и подбирая ноги, — когда был маленький, бегал и грыз собственный хвост. Мне мама говорила об этом. А ещё головой чесался обо все, что дома было, когда рога росли. И жевал все подряд. Из-за зубов. У нас дома есть кровать, так на её деревянной ножке до сих пор видно следы.       — И царапался?       Иан кивнула. Алкоголь к тому времени ударил в голову, и Винценту стало немного легче. Он улыбнулся, представляя себе всё описанное.       — Зачем ты мне все это рассказываешь?       — Потому что он тебе об этом не расскажет. Ему будет слишком стыдно и неловко. Благодари меня. Я твой самый лучший источник информации. Ему нравятся сладости и одуванчики. Ещё он любит, когда по голове чешут. Если кончик хвоста дергается, то встревожен, если хвост хлопает или виляет, тогда радуется. Но если справа-налево. Когда слева-направо, то это тоже тревога. Замер — страшно. Лениво двигается — расслабился и доволен жизнью. Поник…       — Расстроен. Я знаю.       — Жалко. Про щекотку тоже знаешь?       — И про щекотку знаю, — Винцент подпëр щеку, локтëм уперевшись в бедро. Бутылка подходила к концу. — Может, мы сами как-нибудь?       — Не. Ты не похож на человека, которому я могу вверить своего брата, — Иан опустила взгляд. Пальцы еë нервно теребили пуговицы на куртке. — Я, вообще-то, про тебя многого наслушалась.       — И?       Не удивило. Удивлял Амантиус, который к слухам глух, к реальности — слеп; или делал вид (очень успешно), что был таковым.       — Ну, и… Что «и»? Если знаешь, то понимаешь. Вот и всё.       Винцент вздохнул, роняя голову. Сжалось сердце — от обиды. Ощущение было, будто… Как там говорили? «В кашу насрали», да?       — Он, между прочим, один такой на весь мир хороший. Я же не шутила, когда сказала, что уши откушу. Если его потеряю, то больше терять нечего будет.       Детская бравада со словами, смысл которых Иан в полной мере не был доступен. Лучше всякого их понимал Винцент, но ему тяжело произносить их вслух.       — Можешь счесть меня наглой соплячкой, которая лезет не в своё дело, но мне плевать. — Она помолчала, отбивая ритм ногами по земле. Видимо, дала время, чтобы переварить сказанное. И после продолжила делиться историями: — А ещё у нас раньше кошка была, только она убежала. Такая красивая, лепота. Амантиус, впрочем, со своей птицей возится и всё тут. Как-то раз эта кошка на птицу кинулась, весь дом на ушах стоял!..

***

      Прошёл месяц с того дня, как Винцент перебрался в Фандалин. Чёрные кошки и вороны, стянувшись со всей округи, не давали покоя. Ещё и Тридцать Три (уверенности в том, что это именно Тридцать Три, а не Двадцать Восемь или Одиннадцать, не было) окотилась. Пять чёрных котят раскрыли глаза, но пока не осмелели настолько, чтобы далеко отходить от матери; только шестого черепахового Сорок Четыре приходилось вылавливать везде. Одним вечером Винцент на него, забравшегося под одеяло, чуть не сел, и с того момента денно и нощно бдил, что и где котёнок делал.       Он спал под кроватью, когда Винцент выметал из-под неё пыль. Шваброй зацепив котёнка, развалившегося на спине и раскинувшего лапы, Винцент вытащил его и ткнул в раздутый живот. Тот даже не шелохнулся.       — Ты пьян, — сказал Винцент с укором. — Ты пья-ян молоком. Тебе должно быть стыдно. Всего три недели, а уже пьян.       Сорок Четыре зевнул (Винцент пальцем коснулся мелких зубов и убрал руку, до того, как они сомкнулись вновь), потянулся и продолжил спать. Пришлось задвинуть его обратно под кровать, чтобы не наступить случайно.       Винцент не знал, что с этим делать, потому что его трёхцветная окраска очень вредила амплуа безумного злобного мага, предпочитающего запивать запечëнных с грибами младенцев кровью девственниц. Сбыть бы куда-то, но мыслей о том, как это лучше провернуть, не было.       С улицы донеслось протяжное, жалобное мяуканье. Винцент бы не обратил внимание, если бы после кошка не зашипела. Он поднялся на ноги, игнорируя ласковую, жадную до объятий Девятку, напугал Тринадцать с белыми носочками на лапках и одноглазую Четырнадцать. Старый Тридцать Семь не двинулся с места.       Солнце резануло глаза. Винцент наскоро вытер выступившие слëзы и одновременно с этим, не разбираясь, крикнул:       — Кошек не обижать, иначе нашлю понос!       — Даже не думала. Я за нашей пришла.       Когда окружение вернуло себе чёткость, Винцент увидел женщину. На мгновение пристыдил себя в мыслях за резкий тон, но испытал облегчение от того, что сматернуться не успел.       Женщина со светлыми волосами держала на руках недовольную Шестëрку. Кошка царапалась, вырывалась, но, поняв бесплодность своей борьбы, повисла, низко рыча.       — А эта точно ваша?       Женщина подняла брови. Они поползли выше, когда на улицу выбежало ещё с десяток чёрных кошек.       — Просто не спешит ластиться что-то, — добавил Винцент.       — Может… может и не наша, — растерянно согласилась незнакомка, отпустив Шестëрку.       Та стрелой помчалась в дом.       Винцент смотрела на озадаченную женщину, выискивающую среди всей стайки свою. Все, как одна, чёрные кошки, сновали туда-сюда, и едва ли среди них можно было найти ту одну-единственную. Не говоря уже о том, что на улицу выбежала только одна четвёртая от всей кошачьей армии.       Винценту в голову пришла идея, решающая две проблемы.       — Другого взять не хотите?       Женщина похлопала ресницами.       — Маленький пока, правда, мышей ловить не будет, но хороший.       — Посмотреть можно.       — Тогда тут жди.       Он вернулся, заглянул под кровать и выругался сквозь зубы. Сорок Четыре уже куда-то ушёл, словно почувствовав, что его собираются пристроить.       Пытаясь его найти, Винцент забыл о времени и, лишь потеряв терпение, понял, что провозился дольше, чем следовало. Женщина стояла на пороге, поправляя светлую шаль, норовящую сползти с плеч.       — Я не могу его найти.       — Видимо, ему лучше остаться здесь. А ты гадаешь, да?       — Да. Надо?       Немного подумав, женщина кивнула. Приглашающим жестом Винцент указал на стул, достал карты.       — Как звать?       — Алетра.       — Есть конкретный запрос?       Она задумалась снова. Женщина, Алетра, то есть, в целом создавала впечатление человека глубоко печального, но научившегося жить со своей печалью или — может быть — даже построившего вокруг неё некий культ. Сколько ей лет, Винцент точно понять не мог. Около сорока, будто бы, хотя худая, вытянутая фигура молодила её.       У неё были светлые волосы и смуглая, исчерченная морщинами кожа. Серые, водянистые глаза, будто полные невыплаканных слёз.       — Может… у меня есть дочь. Ей семнадцать. Как у неё… сложится жизнь?       Она спросила это с трепетом, с опаской, с боязнью к собственному вопросу. Винцент, безусловно, приоткроет для неё двери, ведущие в будущее, но всегда существовала вероятность, что услышанное не оправдает ожиданий.       В этот раз обошлось.       — Неплохо. Не так, как она сама ждёт, но… счастье будет.       Алетра приободрилась. Смутная догадка промелькнула в голове: у неё-то, наверняка, на девочку были планы, а та отмахивалась.       Не так, как она сама ждёт — желания дочери не исполнятся.       Счастье будет — определённо Алетрой воспринято, как подтверждение того, что нужно продолжать упорствовать в своих попытках уговорить дочь поступить так, как хочет мама.       — Сколько с меня?       — Ну-у, — Винцент криво усмехнулся, — первенец.       Алетра с сомнением улыбнулась в ответ. Улыбка подняла уголки губ, но не коснулась глаз.       — Боюсь, ты опоздал. У меня уже двое.       «Ну, это поправимо», — подумал Винцент, но оставил мысль при себе. Легко спутать с угрозой.       — Ничего, извернусь как-нибудь, — он небрежно взмахнул рукой. — Пары медяков хватит.       — Так дёшево?       Винцент ничего не ответил.       — Хм-м, а денег-то я с собой не брала. Занести можно будет позже?       — Котёнка можно забрать. Уговор? Ещё подождёшь? Вдруг вылезет сейчас…       Она кивнула. Винцент нашёл его спустя время в сундуке с вещами. Сорок Четыре надрывался, пискляво мяукая, пока тонул в складках ткани.       Со спокойной душой Винцент вручил его Алетре, заверив, что трёхцветные приносят удачу. Она спросила:       — Самому не нужна?       — Мне хватает.       — А мне... пригодилась бы гораздо раньше.

***

      Он лежал в траве, подложив руку под голову. Здесь, в паре шагов от леса, музыку заглушал ветер, а единственными собеседниками могли служить лишь шепчущиеся на своём деревья. Вокруг кружили светлячки, но только не около того места, над котором сизые облака табачного дыма растворялись в воздухе. Хорошо, что Амантиус много курил — его так легко из-за этого найти.       Не нарушая тишины, Винцент присел рядом. Ему надо было сказать что-то, но слова на ложились на язык.       — Laska?..       — М-м?       — Киснешь?       Амантиус молчаливо сделал долгую затяжку.       — Надо, наверное… поговорить о том, что случилось.       — Sic.       — Тебя обидело?       — Покоробило, пожалуй. Что это было, amica mea?       — Это… — Винцент опустил взгляд на руки, будто на них была какая-то подсказка.       Всё в нем подталкивало к ответной обиде, обвинению, возмущëнным высказываниям о том, что Амантиус не прав. Не то. Не так.       — Я не знаю, как это объяснить.       — Боишься, что я не пойму?       Скрепя сердце, Винцент кивнул. Недоверие — не то, на чём стоило строить какие-либо отношения. Признаваться в нём сложно. Как указать на собственную уязвимость, дефектность, сломленность. Сломленность безоговорочную, непоправимую, которую придётся, как бы он не старался с ней справиться, пронести с собой тяжким грузом через всю жизнь.       Если он расскажет, разделят ли они этот груз на двоих? Станет ли легче? Ему, может быть, да. Амантиусу? Нет.       Поделиться с Амантиусом тем, что лежало на душе, значило бы обречь его на ту же ношу, которую он не просил и не заслужил.       — А если… если я попробую догадаться?       — В каком смысле?       — Ты говори «горячо» или «холодно» на то, что я скажу.       Винцент поджал губы, раздумывая. Может быть, это хороший выход. Он кивнул с судорожным вздохом, взволнованно растирая ладони.       — Только не… слишком глубоко не копай. Нежнее, ладно?       — Sane.       Это почти как оказаться обнажённым, если не хуже.       — Итак… ты позволил ей, потому что не привык отказывать?       — Холодно.       — Да, я что-то… совсем мимо. Потому что думаешь, что я отказал ей для вида?       — Теплее.       — Ага-а… А, соответственно, зачем мне ей для вида отказывать?       — Ты сказал, что сам будешь догадываться.       — Это риторический вопрос. Ладно, подожди.       — Я покурю пока?       Амантиус передал ему трубку. Прошли несколько секунд в тишине. Кто-то у костра громко вскрикнул, а после раздался смех.       — Ты думаешь, что меня не заслуживаешь?       — Теп… тепло.       — Потому что…       Не заслуживаю быть счастливым в общем, moje zlato, закончил за него Винцент в мыслях.       Потому что слишком многих не спас и ещё больше обрёк на смерть.       Потому что во мне нет ничего, что можно было бы назвать хорошим, и единственное замечательное, что у меня есть — ты, то есть, — не принадлежит мне полностью, как не принадлежит ничего в этом мире под луной. Ты свободный человек, вольный делать, что хочется, а не то, что я могу держать при себе, как бы сильно мне не хотелось этого делать; и я оставлю дверь открытой, с дорог уберу всякие преграды, чтобы ты знал, что в любой момент можешь уйти.       Чтобы ты понимал, что есть варианты лучшие, чем тот, который ты выбрал сейчас.       Держать тебя при себе — невообразимое преступление. Можно ли скрыть от всех солнце? Спрятать все цветы мира? Особенно, если на это нет никакого права.       — Потому что ты не жадничаешь, а должен.       — Что? — Винцент подавился дымом от неожиданности. Это не было ни горячо, ни холодно.       Приподнявшись с травы, Амантиус взял у него трубку, отложил в сторону. Ладони Винцента положил на щёки.       — Как ты там меня называешь?       — Laska.       — Ещё?       — Dragi moj . Zlato. Moja sunčeva svjetlost . — Винцент непонимающе улыбнулся, поглаживая его по лицу. — К чему ты клонишь?       — А как… как будет «твой»?       — Понятия не имею, — со смехом прислонился к чужому лбу.       — Имеешь.       — Ну… «tvoje».       — Ага. Вот. Tvoje laska.       Винцент рассмеялся. Поправил:       — Tvoja.       — А, да? Ой.       — Ничего, ничего, продолжай. Скажи правильно.       — Tvo… ja laska. Tvoja sn'čva svjet'ost.       — Sun-če-va. Svjet-lost, — терпеливо, медленно повторил Винцент, своим ушам не веря.       Амантиус так же, по слогам, произнёс — снова неправильно. Винцент не понимал, плакать ему или смеяться.       — Ты же даже не знаешь, что это значит, глупый.       — Что-то хорошее. Я это сердцем чувствую. — Амантиус поцеловал в щёку, в шею, спустился до ключиц и крепко обнял, заставляя упасть в траву. — Не отдавай меня никому, понял? Не делай так больше.       — Я не могу. Ты мне не…       — Принадлежу. Отныне и вовек. Может, даже раньше был твоим. Это как… как предназначение, как судьба, как… Я не знаю! То есть, одно знаю, а что ему предшествовало, то не знаю. Но мне и не интересно.       Винцент гладил его по волосам, целовал, охваченный странным возбуждением. От стыда за себя горели щёки, но Амантиус уже не обижался и ситуация, вроде бы, казалась разрешённой.       Надо свыкнуться с этой мыслью. О том, что что-то, ему принадлежащее, в мире было. Зыбкое и призрачное, как вода сквозь пальцы, как бесплотная дымка, как мимолётная искра. Надо было удержать это подольше. А чтобы удержаться, требовалось ухватиться крепче.       — Я не хочу туда возвращаться уже, если честно. Расскажи мне про звёзды, пожалуйста, — попросил Амантиус.       И Винцент принялся рассказывать. Про то, как Вестра указывала путь морякам, как Лорд ярко мерцал на небе. Как золотистая Юфиния украшала корону созвездия Принцессы. Как Ворон охранял Кубок от Дракона, и как тянулся хвост Дракона, соединяя три звезды, через всё небо.       — А вон там Эльфийская диадема, видишь?       Амантиус, проследив за его пальцем, прищурился.       — Нет. Не… нет, ничего не вижу.       Винцент замер. Эти слова — отголоски его исправленной судьбы.       Его пальцы вцепились в обе смуглые щёки, потянули в разные стороны.       — Что? Что ты там не видишь? Напряги своё зрение, засранец, а ну скажи, что тебе всё видно! Да там очевидно же! Сейчас же скажи, что видишь!       Амантиус рассмеялся, побеждённо поднял обе руки вверх, соглашаясь, а после добавил, что перед его глазами лишь одна звезда. Заправил винцентовы, упавшие на лицо волосы, за уши.       — Подхалим. Бесстыдник.       Но против его улыбки никаких сил, чтобы устоять, не хватало.       — Тебе придётся выучить ещё кое-что.       — Что же?       Винцент поцеловал его горячий лоб и прошептал:       — Moja duša. Moje srce.