***
Понедельник. День, который не должен был наступить. Которого вообще не должно было существовать. Пусть сгорит в адском пламени, исчезнет навсегда, превратится в кучку пепла, что рассеется по ветру. Голова гудела от накатывающих волнами мыслей. Он не мог понять, что должен сделать: пойти делать проект с Лань Сичэнем, подвергая нервную систему жуткой пытке или же сбежать и подвергнуть опасности неприкосновенность одиночества Цзян Чэна. Лань Сичэнь мог врать, когда говорил, что будет следовать по пятам. Ведь это какой-то бред, правда? Такой альфа как он не будет таскаться за омегой, не отставая ни на шаг. У него ведь должно быть просто невероятного размера эго, не позволяющее творить подобные вещи. Звонок с последнего урока звенел, словно горн, объявляющий его будущую смерть. Он раздражённо ударил по столу, отчего тот чуть не проломился. Две части Цзян Чэна внутри схлестнулись в яростном бою. Кровавая битва длилась уже слишком долго. Этот гул в ушах и лёгкая давящая головная боль уже слишком надоели, поэтому он просто поднялся с места и, встретившись взглядами с Цзян Яньли, направился на выход. Лань Сичэнь проводил взглядом удаляющуюся парочку, и не думая останавливать. Цзян Чэн сам на это подписался, и теперь можно вечно находиться рядом, оправдывая обещанием. Лань Сичэнь предполагал, что именно так и произойдёт, поэтому радостный собирался уходить. Альфы собрались в кучку сзади, желая непременно проследовать за ним следом и «проводить» до дома. Лань Сичэнь даже не обратил на них внимания, быстро удаляясь. Те не отставали, поэтому Лань Сичэнь поступил так, как делал в прошлой школе до домашнего обучения: пошёл в туалет на первом этаже, вылез через окно и быстро сбежал. Уже привычные действия. На улице тепло и приятно. Перистые облака тихонько плыли по голубому небу, изредка прикрывая слишком яркое солнце. Птицы в деревьях перед школой тихо щебетали, прыгая с ветки на ветку. Лань Сичэнь быстро зашагал прочь, боясь встретиться с ордой желающих подружиться. Он уже не раз задумывался над тем, чтобы начать пить подавители, но дедушка был против подобного, ведь умственную деятельность они также тормозили и вообще делали «овощем». Лань Сичэнь устал от этого внимания, никогда не желал такого и был очень недоволен постоянным вопросам. Он быстро шагал в сторону дома. Люди оборачивались, разглядывая альфу получше, будто не верили глазам и чувствам. Особо смелые пытались подойти, познакомиться, однако Лань Сичэнь выученными фразами ловко и вежливо уходил от общения. Вскоре перед глазами открылась знакомая улица. Здесь в основном жили старики, которые уже были не в состоянии чувствовать запахи. Лань Сичэнь воспринимался ими не как невероятно особенный и самый лучший в этом мире, а просто как обычный школьник. Он с радостью помогал соседям донести тяжёлые сумки, делился с ними выпечкой, если решал приготовить что-то вкусненькое. Он и правда был добр к каждому и не ощущал от этих стариков того самого отвратительного запашка фальши. Остальные не видели, что Лань Сичэнь на самом деле не доминантный альфа, перед которым надо упасть на колени и восхвалять, а спокойный молодой человек, любящий поговорить о чём-нибудь скучном и обыденном. Совершенно не устраивало то, что от него ждали так много. Ведь он не желал быть на вершине. Одного общения со стариками слишком мало для удовлетворения потребности в социализации. Конечно же, хотелось найти настоящих друзей, не сомневаясь в их искренности… Лань Сичэнь быстро дошёл до маленького уютного домика. Здесь жил его дедушка, которого отец успешно отправил сюда, чтобы не мешался, не подозревая, что когда-нибудь его сын переедет жить к нему. Дома пахло травами, которые дедушка сушил и делал из них самый потрясающий и вкусный чай в этом мире. Приглушённый старыми пыльными занавесками свет слабо освещал комнаты, однако дедушка этого совсем не замечал. Он тихо прошарпал больными ногами до двери, встречая внука. Этот альфа был по-настоящему особенным. Даже сквозь старческие морщины проглядывалась былая красота. Глаза будто улыбались каждому, сияли жизнью ярче солнца, источая неземную энергию. Всю жизнь он любил свою жену — тоже альфу — растил отца в любви и заботе, а тот неожиданно вырос бесчувственным куском камня. Лань Сичэнь не мог себе представить, что бы с ним стало, если бы после смерти матери его отправили жить не к дедушке, а к отцу. Он и не хотел об этом думать, ведь мама позаботилась о том, чтобы сын, в случае её смерти, перешёл под опеку дедушки. Больше родственников у них не было. Из дальней комнаты, громко клацая когтями по полу, вылетел большой золотистый пёс, резво помчавшись навстречу хозяину. Лань Сичэнь присел рядом с ним, аккуратно погладил, но тот продолжал радостно скакать вокруг, поскуливая и погавкивая, не давая нормально себя погладить. Его звали Сяобай — старенький золотистый ретривер, которого дедушка взял к себе после смерти жены. Несмотря на свой возраст, пёс был невероятно энергичный и часто вытаскивал Лань Сичэня с собой на прогулки. — Доброго дня, внучок. Много пятёрок принёс? — смеялся тихонько дедушка, чуть склонившись к земле. — Конечно много, разве может быть иначе? — прошёл в дом Лань Сичэнь, мягко чмокнув дедушку в лоб. — Пойдём, я тебе чаю заварил, — проговорил дедушка, шаркая в сторону кухни. — Такого ты ещё не пробовал! Точно понравится! Лань Сичэнь уловил манящий терпкий запах ещё с порога и сейчас в предвкушении отправился за дедушкой. Они долго разговаривали, сидя за столом, о чём-то не особо интересном. Дедушка рассказывал, как перебрал старые вещи в гараже, разговаривал с другом-соседом. Лань Сичэнь со всем вниманием выслушивал эти истории, изредка вставляя пару слов. На сердце было легко и спокойно.***
Цзян Чэн до вечера был на привычной тренировке, а до неё сидел у Яньли и играл в игры. Уставший он двигался домой. Солнце медленно заходило за горизонт, окрашивая улицу в алые оттенки. Действительно прекрасное время, однако Цзян Чэн так сильно не любил это чудесное небо, залитое плавным приглушенным радужным градиентом. Он быстро зашёл домой, где привычно звучал любимый джаз Госпожи Юй. Нотки аромата вина витали в воздухе, отчего Цзян Чэн брезгливо поморщился. Ненависть к алкоголю и ко всему, что с ним связано, кажется, была встроена изначально. Парень быстро прошагал к кухне, где Госпожа Юй сидела в крутящемся подвесном удобном кресле — запретное место для Цзян Чэна, куда с самого момента переезда его не подпускали. Длинные острые бордовые ногти постукивали блаженно по тонкому стеклу изящного фужера. Губы ярко-красные, накрашенные её любимой помадой, ресницы длинные — нарощенные. Она любила ходить дома при параде, наслаждаться своей неземной красотой, глядя в зеркало. Госпожа Юй мастерски скрывала следы старости под косметикой и выглядела совсем не на свои сорок, а максимум на двадцать пять. — Снова пришёл? — поморщившись, спросила матушка, будто не хотела, чтобы сын вообще когда-либо возвращался. — Я здесь живу. Когда уже запомнишь? — фыркнул Цзян Чэн, наливая воды в стакан. Пересекаться с матерью не хотелось, но есть после тренировки хотелось адски, а все запасы в комнате давно кончились. — Не хочу помнить о чём-то настолько прискорбном. Продолжаешь позорить меня и мой род. Чёртов отброс, испортивший мне жизнь. Лучше бы ты умер, — говорила спокойно Госпожа Юй, будто это совершенно обыденные слова, как, например, «Привет». Цзян Чэн пропустил слова матери мимо ушей, накладывая в тарелку, заказанную в ближайшей дешёвой кафешке еду. Она никогда не готовила и не собиралась себя нагружать чем-то подобным. Кажется, если бы у неё заработок был не среднестатистическим, а ниже, она всё равно бы заказывала еду и нанимала горничных, чтобы они убирались. Хотя бы не заставляла Цзян Чэна, пусть и были попытки. Тот просто уходил на тренировку, и матери ничего не оставалось, кроме как вызывать помощь. Пусть она и лишилась статуса, Госпожа Юй делала всё, чтобы вновь ощутить ту роскошь: завешивала себя дешёвыми украшениями, ярко красилась, привлекая внимание окружающих. Цзян Чэна тошнило от такого поведения. Он уже давно перестал верить, что мать на самом деле его любит, что должен быть ей благодарен. Сейчас мать для него была не более чем фоновым шумом. Цзян Чэн не отвечал на вопросы, игнорировал нападки, просто быстро уходя в комнату, чтобы не видеть противную самодовольную рожу кого-то, кто так сильно испортил его жизнь. — Ты просто, мать его, жалкая омега! Грёбанная подстилка! Когда уже найдёшь себе альфу, чтобы я наконец перестала чувствовать этот отвратный запах, — ругалась в след мать, взбешённая тем, что Цзян Чэн продолжает её игнорировать. — Оценки отвратительные, пары нет, друзей тоже! Для чего ты вообще живёшь? Почему не можешь просто сдохнуть? На глаза у неё привычно навернулись слёзы, внутри плескалось отчаяние и одиночество. Она ненавидела эту жизнь, терпеть не могла свою ненависть и обиду. Просто проживала очередной пустой день в надежде, что хоть кто-то заметит её горе и пожалеет. Она хотела любви, но совсем не могла её принять или дать. Цзян Чэн прекрасно знал, что с ней происходит, но не испытывал жалости. Ему было плевать. Она не его мать. Она всего лишь пустой сосуд, из которого он появился. Цзян Чэн быстро поднялся в комнату. Здесь спокойно и прекрасно. Стены завешаны плакатами самых разных групп, на столе творческий беспорядок из кучи тетрадей, учебников, книг. Он любил наводить красоту в комнате, разрисовывать стены в какой-нибудь необычной абстракции из холодных оттенков, однако прибрать комнату, чтобы всецело насладиться этими творениями, слишком лениво. В голову вновь ворвались мысли о Лань Сичэне. Сердце испуганно замерло в груди. Он демонстративно сегодня прошёл мимо него, направляясь, очевидно, к выходу. От этих воспоминаний всё внутри перевернулось, а содержимое желудка запросилось обратно. А если он решит объявить войну? Лань Сичэнь сможет уложить его одной рукой, и Цзян Чэн уже никогда не сможет восстановить имя, которое с таким трудом выдалбливал изо льда. Лёд хрупок и треснет с невероятной скоростью, если Цзян Чэн даст слабину. Матушка, будто почувствовала страх и нервозность Цзян Чэна, резко выбила дверь, бесцеремонно вваливаясь в комнату сына. Обычно такого не происходило — они старались как можно реже пересекаться друг с другом. Цзян Чэн вздрогнул от неожиданно появившейся женщины, что уже еле держалась на ногах от алкоголя. Цзян Чэн только закатил глаза, сидя за рабочим столом, и лишь одарил её осуждающим взглядом, и продолжил заниматься своими делами. — Ты виновен во всех бедах! Ты не должен был рождаться! — кричала она привычные слова, к которым Цзян Чэн уже имел иммунитет. Она быстро подлетела к сыну, схватила за шиворот, заставляя подняться, и агрессивно встряхнула, заглядывая в глаза. Пыталась показать, что она сильнее. Как она взбешена и зла, как горда и прекрасна, а сын не ценит её и избегает. Вот только Цзян Чэн видел за пеленой злобы то самое безграничное одиночество и досаду. Она скучала по семье, тосковала по счастливым временам без обид. Каждый раз сливала весь негатив на Цзян Чэна, не понимая, почему от этого на сердце не становится легче. Её душа быстро гнила, разлагалась. — Успокойся, — лишь холодно и твёрдо ответил Цзян Чэн. Во взгляде напротив что-то будто сломалось. Цзян Чэн не трясся от страха уже давно, не слушал её. Полностью отделился. Они чужие. Сердце болезненно сжалось, изнывало и требовало сделать что-то. Из глаза пролилась слеза, которой Госпожа Юй не ожидала совсем. Она лишь портит всё. Ей лучше исчезнуть. Её родители были правы, когда говорили, что она — проклятие. Ведь так и было. Женщина отпустила сына, потемнела, опустив голову. — Никто мне не нужен, чёрт подери! — выкрикнула она, прежде чем покинуть сначала комнату, а затем и дом. Цзян Чэн проводил её безучастным взглядом. Он чувствовал садистское удовольствие от того, что она так сильно страдает, что мечется и не может понять себя. Где-то в глубине души скреблась вина, но он умело игнорировал это противное чувство.