touch the stars

Скарамучча просыпается нехотя, с рьяно цепляющимся за волосы и ресницы сном, что не хочет выпускать из своих блаженных рук. Тепло окутывает со всех сторон. Кадзуха, кажется, заснул прямо во время чтения глупого рассказа, поскольку учебник, открытой стороной лежащий в стороне, даже не убран как следует аккуратно. Кадзуха умиротворенно почивает, уложив свою голову на голову Скарамуччи. Он преспокойно посапывает, согревая собой. А за окном вальсом танцуют снежинки, белоснежным покрывалом ложась на мир. Вот, почему Скарамучча ощущает холодящий кожу воздух. Но здесь, под одеялом и Кадзухой под боком так хорошо, так тепло и уютно, словно всегда так и было. Не хочется никуда идти, а только лежать здесь до бесконечности долго, упиваясь теплом и спокойствием. Скарамучча лениво тянется к телефону, щёлкает на кнопку включения. 8:33. Ещё столько времени, чтобы отдохнуть, но организм решил, что самое время проснуться в такую рань! Отвратительно. Но что страшнее раннего пробуждения, так это три пропущенных от матери, один из которых совершён две минуты назад, явно сделанных в порыве гнева. И если Скарамучча не вернётся в ближайшие... секунд пятнадцать, его ждёт новая нервотрёпка и дополнительные синяки по всему телу. Но именно сейчас для Скарамуччи это не имеет значения. Ему просто хорошо здесь, в эту минуту воскресенья, в тишине и аромате лаванды,пока за окном идет первый снег. Жаль только, что встретить его не удалось. Жаль, что больше никогда не удастся его встретить. Скарамучча морщится от этого гадкого напоминания неизбежного. Смерть все ближе, а времени все меньше. Ещё неизвестно, в какой момент глиобластома обострится и его жизнь оборвется. И ощущение такое странное, когда ты сидишь и осознаешь, что скоро умрёшь, не в силах это предотвратить. Жутко, до мурашек неприятно и больно, но в тоже время несколько желанно. Если смерть постучится в дверь, Скарамучче больше не придется каждый день приходить домой со страхом быть вновь избитым, но и сделать все то, что он планировал, тоже не получится. Скарамучча глубоко вздыхает, потерев переносицу. Кадзуха где-то сверху что-то мямлит, просыпаясь. Спасительное тепло сменяет колючая прохлада и синеглазый невольно ежится, когда блондин отстраняется. —Ох... Скарамучча, уже проснулся? Доброе утро, - сонно тянет блондин, потирая глаза. Скарамучча переводит на него не менее заспанный взор и на несколько секунд задерживает взгляд на таком по-домашнему уютном Кадзухе, на его прикрытых глазах и взлохмаченных волосах. Отчего-то дыхание останавливается и время замедляется. Все как будто замирает на эти мгновения, незаметные для других, но такие длинные для Скарамуччи. И в них только Кадзуха-Кадзуха-Кадзуха, весь из себя такой уютный и очаровательный. Как котенок, едва научившийся ходить. Возможно, «секунда» - это слишком расплывчатый термин, поскольку Кадзуха в какой-то неясный момент начинает смотреть в ответ, прищурив осенние глаза. Чуть склоняет голову набок, и пепельные волосы спадают маленькими прядками на лицо, а мягкий свет с улицы делает эту картину ещё более необычайной. Какой-то осязаемо теплой, невзирая на холод, гуляющий по всей квартире, и... солнечной? В литературной речи Скарамучча не силен, но именно это сравнение подходит как нельзя кстати. Возможно, «секунда» - этой слишком расплывчатый термин, поскольку Кадзуха вдруг начинает смеяться. Не так, как смеются от шутки или забавной ситуации, а тихо так, приглушённо, мягко, что Скарамучча вздрагивает и ощущает, что его щеки предательски рдеют. С чего бы это?... —Ах, Скарамучча, неужто я настолько забавно выгляжу? - Кадзуха запускает пальцы в свои локоны и Скарамуччу посещает желание коснуться их, которое он отметает сразу же. —Эм... Да я так... Задумался немного... - неуверенно оправдывается Скарамучча, силой воли заставив отвести взгляд аметистов в сторону. Щеки продолжают алеть по непонятным причинам, и Скарамучча решает быстро ретироваться в ванную. Холодная вода освежает, колет лицо и снимает неестественный оттенок красного с лица. Скарамуччу словно в тот момент, как он засмотрелся на Кадзуху задумался, резко огрели раскалённым дном сковороды, от которой остался след. Но вот только никакой сковороды и в помине не было, а красноватый оттенок появился сам по себе. Скарамучча ещё раз промывает лицо холодной до дрожи водой, пока кожа окончательно не приходит в норму. Он смотрит на свое отражение и удивляется тому, что в кои-то веки огромные мешки под глазами исчезли, хоть общего немного болезненного вида это не умаляет. И только Скарамучча хочет выйти, как голову тотчас пронзает вспышкой боли, яркой и лишающей координации. А обезболивающего, как назло, рядом нет. Перед глазами начинают танцевать темные пятна, а воздуха становится критически мало. Вдохнуть получается с трудом и через боль, стреляющую из пистолета в груди. Любое движение - выстрел в теле, от которого сводит колени судорогой. Мысли утекают, и даже ругательство не успевает выскользнуть изо рта, прежде чем Скарамучча до крови закусывает язык, чтобы сдержать любой писк или крик. Ладонь впивается в поверхность двери, а ноги все больше сводятся в судороге. А ещё тошнота. Она пришла, как сторонний незваный наблюдатель, застрявший комом в горле, но не желающий выходить из тени. И хорошо - не хватало ещё испачкать чью-то ванную потоком рвоты. Живот сводит спазм, вместе с которым в голове вспышками бьются взрывы боли. Острой, лезвием проходящей по черепной коробке, выворачивающей все мысли и сознание наизнанку. Тело не желает подчиняться контролю и слабеет все больше, пока все внутренности скручиваются, стираются друг о друга, а мозг сжирает сам себя. Отвратительно больно. Колени подгибаются, и юноша падает на неприветливый кафель. По подбородку начинает стекать что-то вязкое и теплое, но Скарамучче все равно даже после того, как красная капля падает вниз. Все, что его волнует в данный момент, так это то, как не сдохнуть в чужой квартире, попутно заплевав все кровью. Окей, может, помереть в компании Кадзухи будет куда приятнее, чем с матерью, но все равно как-то неудобно получается. Собственные ощущения оказываются погребены под одним большим «БОЛЬНО», раскачивающимся перед сознанием, как маятник напольных часов. За дверью слышатся неторопливые осторожные шаги и Кадзуха взволнованно спрашивает: —Скарамучча? Ты в порядке? Звучит слишком взволнованно, так, будто ему на самом деле не безразлична судьба друга. Скарамучча бы и рад в это поверить, да только не вовремя. Все тело морским узлом затягивается и параллельно бьёт по голове молотком, чтобы Скарамучча наверняка решил, что смерть в данный момент намного лучше жизни. —Эй? Ты меня слышишь? Почему он пришел со своим волнением так не вовремя? Скарамучче удается на метр отползти на коленях назад, держась одной рукой о голову, а другой опираясь о стену. В этот момент Кадзуха не очень элегантно распахивает дверь грубым толчком, а когда его взгляд упирается в полуживого одноклассника в брызгах собственной крови, он, как выпущенная стрела, бросается к нему. А в глазах такой ужас стоит, как будто он увидел публичное расчленение своей семьи. —П-постой, я сейчас скорую вызову, тебе помогут! Скарамучча машет дрожащей рукой, мотает головой, насколько это позволяют боли, и Кадзуха повинуется. Он остаётся сидеть рядом, не в силах остановить страдания того, кого поклялся защищать от самого себя и с чем благополучно не справился. Его изнутри раздирает не меньше, когда он только и может, что прижимать к себе заходящегося в судорогах и кровавом кашле друга, мысленно моля бога прекратить это. —Это закончится, это скоро закончится, все будет хорошо... - шепчет он в волосы Скарамуччи, едва сдерживая слезы, застрявшие где-то на полпути к выходу. Скарамучча глубоко в подсознании понимает, что, возможно, это последний раз, когда он видит свет. Все тело сводит, а из горла льется все больше крови. Перед глазами всё то мутнеет, то вновь на секунду проясняется, а в ушах стоит отдающий пульсацией в мозгу звон. И все внимание сосредоточено на тепле рук, гладящих вдоль позвоночника, одаривающих спасительным спокойствием, пока чужая футболка пачкается в брызгах крови. Скарамучча утыкается в плечо Кадзухи в надежде не подохнуть здесь так позорно. И либо боги услышали его безмолвную мольбу, либо организм решил прекратить эти мучения, но когда Скарамучча находился почти на границе сознания и беспамятства, все тело скрутилось в узел и резко, как удар хлыстом, распрямилось и волной снесло всю боль. А после наступила тишина. Тишина внутри, как в ясную звёздную ночь, как штиль в океане. Но кровь ещё продолжает стекать, а страх того, что, двинувшись, боль возвратится, не даёт отстраниться. Он смотрит в одну точку, которой является плечо Кадзухи, и затуманенно следит, как извилистыми движениями течет темно-алая жидкость по белой футболке друга, пропитав собою ткань насквозь. Кадзуха замечает, что дрожь в теле прекращается и хватка на одежде заметно слабеет, и тихо, неуверенно, словно это может спугнуть мнимое спокойствие, спрашивает дрожащим голосом: —Скарамучча? —Я... в норме, - хрипло, с выдохом. —Боже мой, Скарамучча! Что же это с тобой творится?!... - и по щекам начинают бежать так упорно сдерживаемые слезы, обжигающе целуя бледную кожу. —Я... Это... врождённое. Какая-то болезнь, но ничего... ничего серьезного, правда. Волноваться не о чем, - лжет Скарамучча, с горечью признавая, что за эту полуправду, - болезнь-то действительно есть, - он будет чувствовать вину ближайшие месяцы уж точно. Кадзуха ведь так неподдельно искренне волнуется о нем, а он в ответ даже рассказать правды не может. Не хочет, чтобы кто-то нёс этот непосильно тяжёлый груз. Его груз. —«Ничего серьезного»?! - вспыхивает Кадзуха, попутно стряхивая прозрачную жидкость с ресниц. - Ты идиот или притворяешься?! Такое нельзя назвать «ничего серьезного»! А если это может быть смертельно?! —Да не смертельно это, не волнуйся. Просто... такое иногда бывает... —И головные боли тоже от «ничего серьезного»?! Я, конечно, извиняюсь, но какого черта?! - голос блондина звучит злобно, с упрёком, и Скарамучча взаправду ощущает упрек. Словно он не имел права лгать, не имел права скрывать что-то столь важное. —Послушай, Кадзуха, я не лгу. Это действительно... врождённое заболевание, связанное с лёгкими. Порой оно даёт о себе знать... кровавым кашлем. А головные боли... они не от этого, говорю же. Прости, что заставил волноваться, - говорит Скарамучча виновато, хрипло, безжизненно, а ложь льется так уверенно, что Каэдэхара в нее верит безоговорочно. Это несколько удивляет, но Скарамучча виду не подаёт. —Я ведь... Ох, Боже, тебе стоило мне рассказать. Это ведь не шутки, и в любой момент ты мог потерять сознание... - голос Каэдэхары смягчается, но не теряет лёгкого флёра дрожи и все ещё стекающих соленых слез. —Прости... Не думал, что тебе самолично придется столкнуться с этим... - хрипло отвечает брюнет, сильнее утыкаясь носом в ворот футболки друга. Наверняка после такого кровавого полива ее уже не отстирать. —Я ведь... Боже, я ведь решил, что ты тут... Умер, как и все предыдущие по моей вине, захлебнувшись водой или ударившись затылком об раковину. —Я жив, Кад, со мной все хорошо... - уже спокойнее произносит Скарамучча без того прежнего ужаса, что сковывал его последние минуты тугим обручем. Кадзуха не отвечает, сотрясаясь, как земля во время извержения вулкана. Его, кажется, пробирает бо́льший страх, нежели того, кто едва не попрощался с жизнью. Скарамучча только и позволяет себе, что тонуть в мягких складках одежды и теплоте чужих рук. Надо же, он только что чуть не умер, а всё, о чем он думает, это о том, как приятно растворяться в объятиях своего одноклассника? Расстановка мысленных приоритетов явно свернула не туда. *** Некоторое время спустя. —Выпей ещё это. Мало ли, вдруг тебе снова будет плохо, - Кадзуха протягивает другу очередную овальную таблетку темно-бежевого оттенка. Он уже битый час после того происшествия впихивает в Скарамуччу миллион и одну таблетку на случай, если брюнет решит свалиться в обморок посреди квартиры. —Прекрати, я быстрее загнусь от количества лекарственных препаратов, чем от собственной болезни, ну! - Скарамучча с отвращением откидывает от себя таблетку и та с характерным звуком встречается с поверхностью пола, укатившись за куда-то кровать. —Блин... Да я просто волнуюсь, вот и все... - Кадзуха с измученным вздохом садится на постель рядом со Скарамуччей, устало потирая переносицу. —Что-то ты чересчур сильно волнуешься обо мне. Обычно друзья советуют обратиться к врачу или сочувственные речи выдают... А ты как ураган тут бегаешь, будто бы я сию минуту сдохну. —Да уж... Во мне немало странностей, но такова моя натура, - Каэдэхара плюхается на спину, уставив красноватые глаза на потолок. Взгляд уставший, сонный, словно... —Ты спал вообще? Выглядишь ужасно, - интересуется Скарамучча, заприметивший мертвый вид своего друга. Внутри разгорается малюсенький огонек волнения. —Да что тут я... Здесь с тобой такое творится, обо мне и говорить нечего, - блондин закрывает ладонями лицо, как будто прячет проказу. —Я, между прочим, тоже могу за тебя волноваться, - Скарамучча ложится на бок, подперев голову согнутой в локте рукой. - Ты вроде спал, а вроде как зомби. Кадзуха замирает, как ледяная статуя, и молчит. Внутри разгорается пламя нерешительности с отблесками какого-то неясного страха: рассказывать или стоит промолчать? Скарамучча, нависающий рядом, давит своими непростительно прекрасными и пронизывающими аметистами, которые вытягивают жизнь, обнажают душу и запирают в клетке сознание. —Я... Эм, знаешь, страдаю кошмарами, - неуверенно начинает Кадзуха, отняв ладони от лица, осенними глазами вперившись в ночные очи Скарамуччи. - И поэтому стараюсь спать как можно реже. Но, сам понимаешь, организм порой сдает позиции и я непроизвольно засыпаю, - он издает смешок не то истеричный, не то уставший. Но всей правды Скарамучче не дано узнать. Не то, что иногда приходилось вести Кадзуху в больницу посреди ночи из-за истерик от кошмаров, не то, что во снах он видит своих бывших, тянущих худощавые руки с длинными когтями к нему, кричащими о том, что Кадзуха виновен в их смертях и что ему тоже стоило бы очутиться с ними в сырой могиле. Не раз блондин хватался за нож и почти пытался перерезать себе вены на запястье, но родители всегда успевали спасти его от неминуемой ошибки. После такого они ещё на протяжении нескольких месяцев водили его к психологу и боялись оставлять одного в квартире, работая из дому. Когда же все это сумасшествие закончилось, они вновь смогли выйти на работу, хоть и на протяжении некоторого времени звонили ему едва ли не ежечасно, чтобы справиться о его самочувствии. Но они так и не узнали, что кошмары не прекратились. Кадзуха лишь стал сильнее сдерживать порыв навредить себе, предпочитая физическому моральное. —Оу, эта хуйня максимально отвратительна, сочувствую. Но они часто с возрастом проходят, может ещё станет лучше, - Скарамучча ободряюще похлопывает друга по пепельной макушке, и, о блять, его волосы на ощупь как что-то невероятно приятное и теплое, как самое мягкое одеяло в мире или окутывающий ступни горячий песок. Что-то, чего хочется касаться вечность, зарываться пальцами и позволить насладиться этой умиротворяющей мягкости сполна... ...что Скарамучча и делает, как загипнотизированный поглаживая белые волосы с яркой прядкой. Наверняка Кадзуха использует немалое количество дорогих шампуней и гелей, чтобы его волосы оставались такими на редкость приятными. —Что ты... делаешь? - приняв сидячее положение, с придыханием произносит Кадзуха. Рука Скарамучча, нагло пропускающая через себя пряди, вызывает целую бурю ярких эмоций, от простой неожиданности до огненного пожара в груди и щеках. И если первое запрятать можно, то явственный румянец, так не вовремя проступивший, не спрятать никак. Можно только, склонив голову, прикрыть его спадающими прядками под бешеную чечётку собственного сердца. —Твои волосы такие, типа, мягкие и все дела. Ты сколько денег тратишь на уход за ними? - изящные пальцы проходятся вдоль аккуратного пробора. Кадзуха неопределенно мычит, не в силах спрятать лицо в ладонях. Руки подобны налитому чугуном котлу - ни поднять, ни сдвинуть. А эти прикосновения, лишенные жёсткости и привычной грубости, мигом вышвыривают из головы переживания и кровавые воспоминания, уступая место эгоистичному наслаждению. И даже сокрытый в глубине сознания здравый рассудок, твердящий о исключительной опасности происходящего, оказывается проигнорирован. —Много... Очень... много... - мямлит Кадзуха, окончательно потерянный в ощущениях и реальности. Только наслаждение и невозможность выразить все чувства, что табуном носятся по венам и сосудам. —Можно было бы и самому догадаться, хе-хе. Вряд ли такие волосы могут получиться без вмешательства дорогущих средств, - Скарамучча в последний раз пропускает меж пальцев прядь и отнимает ладонь от чужой головы. Смутная досада, размытая и далёкая, отдается вспышкой на краю сознания. А у Кадзухи она взрывается очень отчётливо и почти слышимо громко где-то в районе... всего тела. Но лицо, ещё пышущее алым, он поднять не решается. Да и сердце со своей чечеткой не успокаивается, что не даёт разрешения поднять взгляд, опущенный вниз. —Эй... Ты в норме? - Скарамучча замечает странную реакцию своего друга, и аккуратно, почти невесомо, касается его полусогнутой спины. Тот что-то отрицательно машет головой, но как-то неестественно, роботизированно. Кажется, после этого ничего не значащего прикосновения лицо приняло ещё более яркий оттенок, теперь напоминающий спелый помидор или клубнику. Жарко. В комнате становится по-настоящему жарко, до нехватки необходимого воздуха и жжения в лёгких. —Тебе плохо? Принести что-то? Холодная вода, таблетки, окно открыть? Да. Окно открыть надо, но голова автоматически отрицательно качается. Скарамучча наклоняется, обдает дыханием щеку. —Эй? Может, скорую вызвать? Что за невыносимая пытка? Он так близко, так чертовски близко, его можно коснуться, можно взглянуть в его глаза, бездонные и зовущие, можно... Жарко. Он что, в раскаленной печи оказался? —Кадзуха? Все хорошо? Терпение. Только терпение. Даже если любишь человека с первой минуты знакомства, это не значит, что нужно давать волю своим чувствам. Нельзя. Это опасно и грозит смертью. Потому что смерть - это ты, Кадзуха. Скарамучча, как назло, пытается заглянуть в лицо, становясь ещё ближе. Совсем близко, вот уже ближе некуда! Терпение стремительно стирается, как ластик стирает кривую линию эскиза. Самообладание идёт следом. —Кадзуха, я тебя спрашиваю. Ау? Терпение стирается окончательно. —Прошу меня извинить! Кадзуха не очень элегантным рывком разворачивается и опрокидывает друга на простынь. Самообладанию пришел конец, оно пересекло финальную черту, оборвав красную ленточку. Скарамучча удивлённо округляет глаза, ощущая резкую волну неправильности происходящего. —Э? Кадзуха, что происходит? —Прекрати уже изводить меня. Пожалуйста... - сдавленно, тихо, словно ему горло перевязали проволокой, произносит Кадзуха. —Прости, но, кажется, я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду... Я что-то не то сказал? - Скарамучча отклоняет голову набок. И тем совершил ошибку - открыл вид на выпирающую ключицу, обтянутую соблазнительно бледной кожей. Любимое место Кадзухи. Если ее прикусить, наверняка останется ярко выделяющийся след, а если... Кто-нибудь должен прямо сейчас влепить отрезвляющую оплеуху и заставить Кадзуху прийти в себя! SOS! —Ты ведь... каждодневно... меня убиваешь... Нельзя. Не сейчас. Вообще никогда нельзя говорить об этом. Скарамучча не должен узнать об этом, но слова живут отдельной жизнью и текут ядовитой рекой. —Да что с тобой? - уже скорее немного напуганно звучит голос Скарамуччи. - Что значит «убиваю»? Объяснись. Я ни черта не понимаю. Но вместо ожидаемых объяснений Каэдэхара камнем застывает на несколько секунд. Моргает быстро-быстро, губы его дрожат, как осиновый лист. Он продолжает нависать над Скарамуччей, таким удивлённым и напуганным одновременно. Кадзуха что-то беззвучно шепчет, возможно, самому себе, и привстает. Грудь начинает вздыматься, как у марафонцев, и в следующее мгновение он взрывается. Слезы, слезы рекой, водопадом начинают бежать по щекам. Это слезы отчаяния и бессилия над собственными чувствами, невозможностью затушить любовь и спасти того, в кого ты так опасно влюблен, от смерти. —Да сколько уже... можно?! Это ведь... рано или поздно убьет тебя!... Скарамучча, ошеломлённый, выползает из-под Кадзухи с гулко бьющимся сердцем. Он без раздумий трясущимися руками прижимает к себе вышедшего из-под контроля одноклассника. —Т-так, теперь моя очередь успокаивать. Правда, я не совсем понимаю, что нужно делать... - судорожно говорит он, поглаживая друга по голове. - Давай, вдох-выдох, спокойно. Что случилось? Кто-то что-то сделал? Я что-то сделал? Прости, прости, прости. Слезы льются рекой, иссушая организм и лишая чувств. Временно, но хоть что-то. Кадзуха не может остановить поток, а стоит услышать эти искренние переживания, как внутри что-то обрывается. Возможно, это надежда на лучший исход? —Ты... ничего не делал... это я постоянно что-то не так делаю... мне вообще было суждено стать проклятием... я ничего не понимаю... Как же это больно - прижимаясь к возлюбленному понимать, что все твои чувства, все твои мысли и мечты - это что-то совершенно ядовитое, опасное, несущее смерть и горечь. И ты не в силах это изменить.