> Sext me

В цветастой детской комнате, выкрашенной и обставленной уже совсем не по возрасту, было темно и не по-детскому спокойно: приглушённый рассеянный свет ночника-грибочка, торчащего, словно странное постапокалиптическое растение, с розетки, погружал и без того нечёткую картину в цветовую сепию; тиканье стрелок на часах, показывающих полпервого ночи, сливалось в один едва слышимый, но оттого не менее муторно-дикий треск, вызывающий лёгкое головокружение и тошноту; шуршание и щелканье пазлов конструктора ложились звуком ломаемого хвороста под ногами… или перетрухших костей; картинка ярких стен плыла и размывала края комнаты, выдавая ненастоящесть происходящего, словно мыльный пузырь воспоминания или сна, бреда, кошмара; а тихая считалочка, будто старая запись заезженной передачи на радио, слышалась, словно через бетонное перекрытие сырого бункера, перекрывалась треском и белым шумом, шипением, что пока что неразличимо напоминало хор нестройных фраз шепчущих, кричащих и иногда скулящих голосов, она двоилась, прорезала марево, вворачивалась шурупом в самое существо, прямиком в мозг через темя, останавливая с полтолчка разошедшееся сердце, словно гладила, искря электрическими молниями, против шерсти простой и оттого пугающей мелодией, шла эхом в ушах, спетая не по-взрослому тонким и невинно-чистым ещё тогда голосом… Почти… — Десять негритят отправились обедать, Один вдруг поперхнулся, и их осталось девять. Девять негритят, поев, клевали носом, Один не смог проснуться, и их осталось восемь… — ш-шух, клац-клац, кубики Лего ложатся один на другой, тусклыми в сепии света ночника бочками вырисовывая плоские крыши законченных уже цветных рябоньких зданий мини-городка… — Восемь негритят в Девон ушли потом, Один не возвратился, остались всемером. Семь негритят дрова рубили вместе, Зарубил один себя — теперь осталось шесть их. Шесть негритят пошли на пасеку гулять, Одного ужалил шмель, и их осталось пять, — чистый детский голос прерывается смешками, выводя высокие ноты, вытягивает с удовольствием концовки маленьких куплетиков песенки, которую он сейчас ненавидит больше всего на свете… — Пять негритят судейство учинили, Казнили одного, осталось их четыре. Четыре негритёнка пошли купаться в море, Один попался на приманку, и их осталось трое. — шурх-шухр, ш-шых, тоненькие детские руки поправляют разложенный на расстелённой фольге игрушечный город, шурх-шох-х, в длинных смуглых пальчиках с аккуратно подрезанными ногтями вертится маленький прямоугольный картонный коробок… не вполне нормальный уже тогда, ребёнок, что уже почти не ребёнок, который не то из-за своей глупости, не то от вседозволенности увлёкся не тем, чем нужно. Ох, он помнит, как ему нравилось портить и разрушать, будто и не было развлечения веселее. Глупый, он тогда ещё не представлял, чем обернутся его ненормальные и не безопасные совсем игры. — Трое негритят в зверинце оказались, Одного схватил медведь, они вдвоем остались. Двое негритят легли на солнцепёке, Один сгорел… и вот один, несчастный, одинокий… — ш-шх-х-х, звук зажжённой спички смешивается треском, белым шумом и запахом серы в молочном дымке с идущим эхом, словно поплывшим звонким смехом… — Последний негритёнок поглядел устало, Сам пошел повесился, и никого не стало… Эррор поднёс мутные глаза вверх, на секунду оторвав взгляд от подготовленного им к уничтожению городка — в украшенном отпечатками пальцев и разводами от тряпки стекле стоящей рядом тумбы видя отражение своих радужек на чистом, немного ещё щекастом детском лице: чёрные кудри, связанные в хвост, вылюбовано уложенные и выстриженные его матерью, с самого рождения тёмная кожа, тогда с милым и здоровым румянцем на щеках и кончике носа с аккуратными крыльями, пухлые губы с поселившейся на них предвкушающей, немного злодейской улыбкой… ударить бы, разбить в кровь, впечатать в игрушечные домики, разбивая мягкими тканями лица пластиковые блоки в крошку, или наоборот, выбивая дурь из полуподростковой головы острыми гранями жёсткого пластика, разрезая ими нежное детское личико, измазывая его хлюпающей ярко-красной кровью, и давить, давить, давить, пока не захлебнулся бы смешанными солёными телесными жидкостями и воем, пока не повыламывал бы себе ногти, бессильно скребя пальцами по дереву стола, пока бы не был спасён разбуженными и сбежавшими вниз на его детские крики родителями… да, так было бы правильно, так было бы хорошо, но… В стекле тумбы золотистые радужки вспыхивают пламенем, а в длинных ухоженных пальцах ярко пульсирует пожирающий пока только кислород да его нервы огонёк. Страшно. Хочется остановить. Спичка ложится в выстроенный специально арочный проём центрального здания на подготовленную смятую бумажку, в голове звенит не совсем детская песенка, казавшаяся тогда такой крутой, льётся рваными фразами, кусками, шумом, смехом, трелями и воем: «…Двое негритят легли на солнцепёке. Один сгорел… — и вот один, несчастный, одинокий…». Пластик горит хорошо, просто прекрасно, горьким едким запахом бьёт в нос даже через сон, даже сквозь воспоминания. «...Последний негритёнок поглядел устало. Сам пошел повесился, и никого не стало…» Цветные блоки плавятся, капают на фольгу, расплываются пламенной лужей в горящих восторгом глупых глазах. Чёртов дешёвый аналог Лего, грёбаная китайская подделка, конструктор-убийца… «Не списывай на вещи то, в чём виноваты лишь твои руки»… капли горящего пластика на столе, прожигающие края, обугливающие, стекающие тонкими струйками с фольги на пол. «Это твоя вина, твоя и ничья больше, огнеупорный безопасный пластик не гарантирует тебе счастливого после»… «Особенно если ты больной ублюдок»… «Убийца»… «Разрушитель»… «Поджигатель»… Синтетический ковролин вспыхивает от упавших на него горящих капель, с удовольствием принимая участие в «горячей игре», да и каркасный коттедж, как оказалось, тоже не брезгует принять в себя пламя, несмотря на специальные пропитки, которые по идее не должны были позволить ему гореть. «Я убийца»… Слёзы душат, давят, текут, хлещут, затапливают душу, покрывают солёным чёрным горбом горькой воды, всасывая в пучину страха и отчаяния, на самое её дно. Пузыри последнего дыхания его детской уверенности в счастливом завтра… Не помогли эти ваши хвалёные пропитки и прослойки каменной негорючей ваты между плитами. Вспыхнул как спичка. «Убийца»… Треск и завывание стихии, шуршание превращающегося в уголь материала мебели и стен… «Разрушитель»… шкварчание тлеющей на дрожащем теле ткани, вонь, боль, свист и шелест, что так похож на шёпот. Крик с верхней спальни, свои мысли и собственный сорванный голос, что звенит, скрежещет и пищит в ушах, разрывая душу на клочья и ушные перепонки скручивая болью… или это от температуры? «Ты хотел разрушить? Прекрасно»… «Глупец»… «Ты любишь огонь? Огонь любит тебя»… «Беги»… «Нечем дышать»… паника и жгущая стена пламени, от которой скручиваются ресницы и волоски на руках и воняет палёным ворсом и шерстью, температура, от которой колышется водой воздух, плавится бахрома салфетки, связанной специально для него крючком золотыми руками его матери, от которой вспыхивает модель самолёта, склеенная с ним вместе отцом, от которой, кажется, готовы закипеть глаза. И выкипеть. И было бы так правильно и хорошо. Справедливо. «Слезами не потушишь пожар, глупый»… Он так и не перестал слышать свои мысли, так и не перестал слышать шёпот огня и скрип падающих балок. Он всего лишь хотел уничтожить город, построенный из Лего, а уничтожил всю свою жизнь. «Никчёмный разрушитель»… Он очнулся на улице, на влажной траве перед горящим домом. Его домом. И долго не мог понять, почему же пожарники и доктора, что бегают вокруг него, так странно жалостливо на него смотрят. А потом понял. И внутренне умер. Та спальня, сверху над его комнатой… это спальня родителей. Её… больше не было… голоса звучат гулким уханьем, визг сирен и шум ветра в ушах, и чей-то плач, так странно чётко даже через сон… потолок провалился, стёкла лопнули и оплавились, а стены почернели. Его дом, его жизнь, его семья, его счастье… Судороги, что стискивают скулы и нижнюю челюсть, ногти, что впиваются в мягкость лица, слёзы, что жгут покрасневшую и покрывшуюся местами волдырями кожу — запечатлеть их синими линиями, оставить навечно на себе, пусть жгут и дальше, пусть мучают, пусть напоминают, пусть деребят рану… да… он так и сделает, но позже. Он остался в ту ночь сам — владельцем крупного архитектурного агентства, маленьким одиноким богачом, которому не исполнилось даже тринадцать. Родители погибли в пожаре, даже не проснувшись, наверно задохнувшиеся чадом или всё же проснувшиеся и сгоревшие заживо в своей спальне — смертельной клетке, устроенной для них их собственным единственным сыном. Они оставили ему всё, что имели: бизнес, деньги на банковских счетах, страховку, воспоминания, боль, сьедающее сумасшествие и голоса. Шёпот, шёпот, шёпот — раздирающий, упрекающий, жалящий изнутри, разливающий яд по растущему телу, скручивающий и уничтожающий всё хорошее в жизни. Он тогда чуть не убил себя. Чуть не свёл счёты с жизнью к своим шестнадцати, выдержав терзаний не больше чем четыре года — четыре, сука, года постоянной вины, угрызений совести, боли и непрекращающихся оров, истерик, криков, визгов и паники. Пока его не вытащили из петли оплаченные приватные няньки в новом, восстановленном страховой доме. Пока не запроторили в дурку, не посадили на подавляющие препараты, а потом не приволокли к ней — его психоаналитику, его личному ангелу-спасителю. Сколько врачей он поменял прежде, чем попасть к ней? Он не помнит, ха, да он даже себя не помнит... Ту бледную тень себя — потухшие глаза, дрожащие растерзанные зубами в кровь пальцы, серую кожу, обрезанные ножом под корень волосы, и синяки, синяки, синяки… ушибы, ссадины, царапины — его попытки наказать себя за глупость и убийство собственной семьи. Она вытащила его... ...она... ... Сердце лупило о лёгкие, пытаясь не то отвоевать себе больше места в груди, не то разорваться от перенапряжения на части. Эррор захрипел, просыпаясь, вдыхая через пересохшее слипшееся в кошмарном сне горло больно резанувший по слизистой, словно надломленное проглоченное им лезвие, воздух, подавился всхлипом и слезами, дёргая конечностями, сталкивая с себя влажное от пота одеяло, сбивая головой подушку в кривой ком, и открыл широко глаза. Комната в общежитии, старые полинялые обои, уродские шторы в цветочек, его вздрагивающие ноги с полусогнутыми коленями, типающаяся мышца на груди — уже не ребёнок, взрослый, тут, а совсем не в горящем доме. Он сгрёб чёрные волосы на затылке ходящими ходуном пальцами: — Я не псих, я не псих, я не псих… — сухой шёпот, лишь бы успокоить себя, звуком собственного голоса, дать понять мозгу, что это уже не сон, не галлюцинация и не путёвка в пугающее болезненно режущее прошлое, а настоящая реальность. — Больше нет, не-е-ет, нет, я вылечился, я абсолютно нормальный, я здоров, я больше почти не слышу голоса, они больше не говорят ко мне, со мной, во мне, они простили меня, простили… простили! Я не виновен! Не виновен… Нг-га-а-ах-а-ах… не виновен… — плотные объятия, свои же руки на своих же горячих, словно перегоревшие, но ещё не остывшие угли, боках, на синяках, на спазмирующих рёбрах. Как плохо, что он сейчас один, как хочется услышать чей-то голос. Почему он всегда делает больно? Почему он всегда такой ублюдок? Эррор гладит горячую тёмную кожу, подтягивает колени выше — к груди, к подбородку, к губам, к приоткрытому рту, к зубам, что вонзаются в холодные почему-то ноги, скребут по твёрдо-мягкой коленной чашечке. А взгляд находит валяющийся на полу телефон. Он писал вчера, он отправлял вчера фото, он признавался в своей жестокости и ненормальности, он уверен, что их общение оборвалось. «Как жаль», — тихий стон, спрятанный в вздыбленных редких волосках на ногах. Ему так жаль… и другого жаль тоже — того, кого обидел прежде, на кого набросился чуть ли не с кулаками из-за глупых обвинений и предположений, спровоцировал конфликт вместо того, чтобы поговорить и объясниться. Почему он такой дебил? Социофоб? Асоциальная личность? Нет, бред, пустые оправдания — просто придурок. Безвольная тряпка, мудак: — Извиниться бы… — тихий обречённый вздох, спрятанный в коленях, луч солнца, что скользнул шелковым теплом по голому плечу, трель мимо пролетающего воробья за окном. — Да, извиниться. Было бы неплохо, Эр, собери своё дерьмо в кучу и постарайся-таки слепить из себя человека... хотя бы сегодня... Ради себя самого, поднимайся… и иди к нему...