> Sext me

— Как же всё-таки противно и тупо иметь близнеца, ужас какой… — кривя губы и легкомысленно болтая ногами свешенными с подоконника чужой комнаты, бросает в направлении своего друга Килл. Мнёт бант завязанный на бутылке, что ему в руки сунул Найтмер несколько минут назад, пока сам обеими руками усиленно зализывает тёмные волосы к затылку гелем, чтобы не пушились и потеряли свои предательские волны. — Это же так тупо. Вместо того, чтобы сидеть за столом и просто принимать подарки — переться и самому что-то дарить! Просто потому, что кто-то на несколько минут тебя старше! Просто потому, что ты рос в пузе мамки не один! Несправедливость. — Не ворчи, — невозмутимо откликается на это нытьё Найт, не отводя от своего отражения глаз, сосредоточенно борется с последней завихренькой у себя на голове, поправляет воротник чёрной рубашки и расправляет плечи, оценивая общий вид в зеркале, хмыкает удовлетворённо. — У тебя нет братьев. Тебе не понять. И с какой стати это тебя вообще должно триггерить, если меня не цепляет тот факт, что в свой день рождения мне нужно ещё кого-то поздравлять? Это же не твой подарок, не твоё время и не твои деньги. Так что… можешь не пустозво́нить: не достанешь, зря стараешься. Настроение моё тебе не ис-пор-тить. Просто перестань ныть и отдай мне это, — зализывает Найт подушечками пальцев тёмные брови, ухмыляется довольно и отбирает у всё ещё морозящего на подоконнике пятую точку друга тару с купленным в подарок яблочным вином. Берёт на просвет золотистую жидкость, благо производители додумались оставить стекло прозрачным и не стали добавлять пигмента, пряча похожий на сидровый цвет за коричневым или зелёным стеклом. Найтмер зажимает бутылку с любимым напитком брата под подмышкой, бросает на себя в зеркале ещё один короткий удовлетворённый взгляд и направляется к выходу: — Всё, комната твоя на весь вечер, Килл. Только единственное попрошу, — он останавливается и сканирует Киллера сверху-вниз взглядом «если что — мамка узнает». — Не разгромите с Кроссом тут всё. Я даже ноут вам брать разрешаю. Пароль вчера убрал. Только никаких драк. Ты меня понял? — Да понял-понял, — с улыбкой от уха до уха провожает его Киллер, соскакивая между тем с холодного крашенного дерева и направляясь явно к своему телефону. — Никаких драк, ты чё. Культурная программа у нас планируется, йопта. Попьём пивка, посмотрим фильмец с ним и всё. Найтмер тормозит пятками у открытой уже двери: — Смотрите не наловите мне вирусни, фильм они посмотрят, придурки озабоченные. Порнуху только с проверенных сайтов смотреть! — тыкает указательным пальцем в бесстыжее лицо с накрашенными глазами. — Ладно ма-ам, — кривляется эта наглая морда. — Щас блядь как дам «мам»! — шипит Кошмар от двери, раздумывая, не вернуться ли и не надрать ли для профилактики уши, рыскает взглядом, чем бы таким, без материального ущерба себе самому, швырнуть в Киллера, но, не находя ничего подходящего, вздыхает терпеливо и отступает-таки в коридор. — Короче, ты меня понял. — Кристально, — уверяет не особо правдоподобно Киллер, даже не смотря в его сторону, набирает параллельно с уверениями с глупой улыбкой кому-то сообщение за сообщением. — Буду молиться, чтобы так оно и было, — буркает уже себе под нос Найт, сдаваясь и прикрывая за собой дверь. Он надеется, что ему не придётся по своему возвращению домой залечивать разбитый нос, убирать еду с пола или, не доведи боги, нести в ремонт лептоп. Но, даже если и так, перспектива провести вечер в мирной обстановке и, возможно, наконец помириться с братом по-настоящему перевешивает своей важностью все эти неприятности на раз. Он же весь последний месяц обдумывал положение вещей и ждал этого дня, как самого подходящего момента. И он не собирается его провтыкать из-за каких-то там опасений и двух придурков, с которыми эти опасения, собственно говоря, напрямую и связаны. — Ох, Дримка-Дримка, надеюсь, ты не обделаешься от счастья, когда услышишь, что я окончательно мириться с тобой пришёл… Улыбка выползла на лицо Кошмара, он свернул за поворот, уходя с лестничной и уверенным шагом приближаясь к дверям комнаты близнеца. Замер на секунду перед закрытой дверью вслушиваясь. Но не услышав ничего, кроме беспрестанно там что-то щебечущего Радужного, расслабился. Минимум лишних глаз и ушей. Прекрасно. Слабо сжатый кулак поднялся на уровень груди и костяшки среднего и указательного оттарабанили по деревянному полотну такт несложной, знакомой с самого детства мелодии. За дверью сразу же шикнули, и голос Инка затих. — Не понял, — дверь открылась резко, являя взору младшего близнеца Дрима в чёрном джемпере с диагональными полосами на груди и милым жёлтым воротничком стоичкой. Тот залип в дверном проёме, словно сомневаясь в своих глазах: — Найт? — запустил руку в волнистый пшеничный шухер на голове и округлил глаза, пару раз открыл и захлопнул рот, и отступил наконец с прохода. — Если это не навязчивая галлюцинация, вызванная бутербродами с грибной намазкой от Блу, тогда заходи. Ты же… на празднование пришёл ко мне?.. К нам. Найтмер сощурился довольно и шагнул внутрь: — «К нам» это громко сказано. Стол накрывали без меня, гости твои, организация и финансовые вложения тоже, а значит, я сегодня лишь гость. Так что, держи, братик. Поздравляю с днём рождения. Отличный праздник — мы ещё на один год с тобой стали ближе к смерти. Дрим завис на минуту, принимая воткнутую в руки бутылку вина, пошуршал бантом, явно переваривая слова и непривычно мирный настрой брата, хихикнул тихо, а потом разулыбался во все зубы: — Найти-и! Я так скучал за твоим чувством юмора и шутливым отношением к жизни! — кинулся обнимать закатившего моментально глаза брата, сжал того со всей силы. Кошмар крякнул от натуги, пытаясь улизнуть ненавязчиво из объятий, что больше походили на внезапный удушающий: — К-хто сказал, что я шутил? — Да всё равно, — пискнул Дрим и счастливо заглянул тому в глаза. — Главное, что ты пришёл меня поздравить, Найти! Сам! Ко мне! Без приглашения даже…ой, то-есть, тебя никто не заставлял. Ох… Почти два года, Найт! — он наконец перестал сжимать плечи, обтянутые чёрной рубашкой, разжал руки и упёр их в бока. — Так до-олго. А я всё ждал, когда же ты разобидишься. Это же так глупо было с твоей стороны — прерывать общение только из-за того, что мы с мамой оформили тебе путёвку в санаторий для зависи… — Ещё хоть слово, Дрим, и я передумаю с тобой мириться: развернусь, уйду и сделаю вид, будто это не я был тут в твоей комнате, а кентервильское привидение. Дрим сомкнул плотно губы, вытягивая лицо в потешную моську и практически моментально поменял тему: — Бутеров хочешь? — на Найтмера заморгали невозможно невинные глаза. — У нас с шампиньонами. Вроде. Блу делал… — Отравить меня вздумал? — Кошмар сузил подозрительно глаза. — Я заболею, а ты перетащишь меня, пользуясь беспомощностью, к себе и станешь ухаживать? Старший близнец задумался на секунду, будто всерьёз оценивая такую вот возможность, и замахал тут же руками: — Нет! Что ты, конечно же, нет! Не собираюсь я тебя травить. И вообще, они, как бы, съедобны. Точно-точно, я уже пробовал. — Сколько часов прошло с первого укуса? — Найтмер поднял идеально уложенную гелем бровь. — Э-э-э… два? — больше спросил, чем ответил его брат, почёсывая затылок, словно это могло бы помочь в точности определения прошедшего времени. — Н-да? — с сомнением протянул младший, но всё же послушно уселся на кровать и принял бутерброд, заботливо воткнутый ему в руки Дримом. Перевёл взгляд на Инка, последних несколько минут изображающего из себя слегка удивлённую мебель, а потом обратно. — А где кстати сам Блу? Дрим махнул рукой куда-то в потолок, по-видимому указывая на верхние этажи общаги: — К Эррору пошёл, у них там какие-то личные дела были, обещал будут за полчаса. — Через десять минут, — исправил Дрима отмерший, как только речь зашла за Эррора, Инк. Заложил за ухо выпавшую с высокого пучка прядь, поправил кремово-голубой свитер и потёр кончиками согнутых пальцев о живот, полируя ногти. — Моя сладкая булочка смс-ку скинул, что они уже справились. — Сладкая булочка… — Найтмер отвернул лицо, закатил глаза, а потом и надул щёки, делая вид, что его сейчас стошнит. — Какие приторные нежности. Пожалуйста, Радужный, не надо, прошу тебя. Будь добр, спрячь свою любовь от меня поглубже, а. Инк улыбнулся вредно: — О, конечно-конечно… обязательно спрячу, Кошмар, — оживился и сполз с кровати, поправляя на себе одежду уже ниже пояса. — От кого кого, а от тебя спрячу обязательно, можешь даже не сомневаться. Причём как только смогу глу-убже и срочнее спрячу. И желательно в себя. Чтоб с гарантией. Пока твоя наглая ненасытная морда опять не начала пускать на моего сладкого Эри слюни, пытаясь оторвать себе побольше его времени и… — Кгм… Дрим, братюня, а не мог бы ты ради меня в честь нашей с тобой новообретенной семейной идиллии заткнуть говорилку твоего… вот этого? — Найт откусил кусок от бутерброда, демонстративно игнорируя присутствие Инка в комнате, старательно прожёвывая еду и пытаясь не кривиться от сочетания сырых шампиньонов, лимона и кильки в томате. — А то, он несёт у тебя какую-то откровенную околесицу. Видимо, любовь окончательно мозги отшибла. Для психологического здоровья остальных заткнуть ему рот не помешало бы. И желательно качественным кляпом, чтоб наверняка и надолго. Найтмер затрамбовал в рот через силу последний кусочек бутерброда, отвёл глаза от Дрима в сторону раздавшегося справа звука: входная дверь с лёгким стуком толкнула стену. Красные вьетнамки прошлёпали до кровати, и Найту в идеально уложенную шевелюру запустили ладонь: — Привет, неуёмное нетерпимое создание. А давай-ка, я сам буду решать, когда, чем и на сколько времени затыкать моему парню рот. Голос Эррора не выражал никакой угрозы, но само наглое вторжение в личное пространство здорово нервировало. Найтмер фыркнул, с раздражением оторвал от себя смуглую ладонь, что уже успела за несколько секунд превратить идеально зализанную к затылку стеклянную гладкость волос в откровенный шухер: — Да пожалуйста, хоть сто порций, решай хоть до посинения чем там его заткнуть, только от меня лапы свои убери. Я-то в ваших тыкальных игрищах каким боком? Или ты на мне разминку провести решил? Так не надо, я своего согласия на сеанс массажа головы и вообще любых частей тела не давал. Не для твоих ковырялок меня моя мамка на свет рожала. Я тебе не антистресс и не мягкая игрушка, нечего меня тут мять! — немного нервно но старательно пригладил растрёпанные Эррором пряди обратно. — Да, Эри, нечего его тут мять, — тут же вставил свои непрошенные пять копеек Инк, подступил к новоприбывшему, отвлекая золотистые глаза от фигуры багровеющего потихоньку Кошмара. — Хочешь кого-то помять, так я выделю тебе себя любимого: причём целого, на сколько только захочешь и прямо сегодняшним вечером, — он зыркнул ревниво ещё несколько раз на кривящегося Найтмера и попытался Эррора оттащить ко второй кровати. Но в борьбе с напрягшимися на секунду мышцами, потерпел безоговорочное поражение. Тот хмыкнул только, дунул пыхтящему художнику в висок, приподнял его и отставил невозмутимо в сторону. — Эй! — Цыц, — коротко и чётко, но вполне доброжелательно шикнул на художника Эр, щёлкнув подушечкой пальца по острому носу. — Уймись, Инки. Раньше подарки, а потом разговоры и нежности, — объяснил своё поведение и позицию в общем, и обернулся к торчащему у порога и щурящему глаза Блу. — Доставай. Блуберри же на такое не вполне понятное остальным обращение только улыбнулся широко и зашуршал послушно большим цветным пакетом, выудил оттуда припрятанные там пакетики поменьше и упаковочки, и вручил поочередно раньше одному брату, а потом и другому. Подарки быстро нашли своих довольных и немного удивлённых хозяев: Дрим взвизгнул восторженно, когда увидел коробку новенького фотоаппарата и немедленно полез обниматься, а потом, обнаружив вложенные внутрь беруши, что проглядывали через пластиковое окошечко, прыснул смешливое «Придурки озабоченные», и Инк получил ещё один щелбан по носу. Найтмер же и вовсе не ожидал, что к нему сегодня подойдут, а что подойдут с настолько своеобразным подарком и подавна. В руки младшего близнеца легла моделька чёрной шелби в прозрачной пластиковой коробочке и нарисованная на жёлтом картоне медаль «Мамаша года». Он хотел было уже начать возмущаться с такой наглости и несправедливости, как Эррор воткнул ему перед глаза красочную бумажку, и возмущения так и умерли в глотке, даже не скатившись на язык. — Это чего? — шепнул ему на ухо Инк, кривя брови и наблюдая, как Кошмар молча с круглыми глазами вчитывается в исписанную мелким шрифтом бумажечку и всё больше и больше расплывается в тонкой улыбке. — Полугодовой сертификат на картинги в лучший местный клуб. С инструктором, — объяснил, ухмыляясь, Эр, прижал к себе художника, который уже начал порываться проскользнуть к Найту, выдрать бумажку с рук, перечитать и увериться, что это правда. — Я б на твоём месте к нему сейчас не подходил. Стать между Найтером и красивой машиной — это всё равно что попытаться отобрать мясо у бешеной дикой собачатины. Руку откусит нафиг. Инк помялся немного и надул губы: — Сертификат… — блеснул светлыми глазами укоризненно и с явной обидой, пытаясь всем своим видом передать всё недовольство и ревность, что гложила его в даный момент изнутри. — Такой дорогой подарок… Ты его так ценишь… своего нового друга. — И-инк, он заслужил, — Эр кивнул уверенно. — Ты даже не представляешь, в скольких важных вещах он мне помог… — взгляд переместился с вздёрнутых светлых бровей на закушенную губу с колечками пирсинга, а потом и на опущенные дрожащие ресницы. Эррор вздохнул тяжело: — Не начинай даже. Он действительно много сделал и во многом помог. — Например?! — на Эррора поднялись резко светлые отливающие сталью глаза. Художник стискивал плотно губы, на щеках проступил розовый румянец, и Эррор не смог с собой ничего поделать — провёл тут же по светящейся коже подушечкой большого пальца, срывая злое сопение. — Глупый. Опять ревнуешь, — он качнул головой и наклонился ниже к уху художника, прежде давая понять Блу, что вручение «главного приза» немного откладывается по времени, пробежался пальцами по крупной вязке голубого свитера на широком рукаве, неприятно цепляя тот заусенцами на погрызенных пальцах, фыркнул в светлые пушистые волосы, ловя на себя всё внимание: — Зря. Благодаря Найтмеру, Инк, я стал увереннее, я могу контролировать себя и почти без физического давления доносить свою точку зрения в споре, — Эр фыркнул, отгоняя непрошенный смех. — Ох, я научился справляться с гневом. Нет, правда, раньше это была немаленькая такая проблема. А благодаря его… м-нм… «харизме», я научился. Мне теперь не надо каждый раз звонить своему психоаналитику, когда на горизонте маячит раздражение. Найтмер и раздражение — практически одно и то же, сложно было бы не привыкнуть с ним справляться, правда? И я ему за это благодарен, — Эр удержал художника, что крутнулся капризно и попытался вывернуться с его рук, прижал ладонью, провёл вдоль позвоночника, разворачивая и пряча от присутствующих за собой. — Я благодарен ему за многое, Инк. За то, что поддержал в нужный момент, что не оставил одного, когда чуть не попались полиции, за то, что помог мне решить некоторые твои проблемы… Инк вскинул голову и возмущённо ткнул кулаком в бок лишь ухмыльнувшегося немного больше Эррора: — Какая ещё поддержка, Эр? Какая полиция?! И какие, блин, Мои проблемы? — в серых глазах плескалось непонимание вперемешку со злостью и ревностью. — Какие-такие мои проблемы тебе мог помогать решить Кошмар? Ты ничего не перепутал? Он обычно тот, от кого проблем можно было ожидать, а не наоборот. Что за глупости, Эри? Это что, какая-то шутка? Помог. Да единственное, в чём он мне согласился бы помочь, это намылить верёвку, или выбить табуретку из-под ног. — Не утрируй, Инки, — Эррор отодвинул от себя кривящегося парня и махнул рукой, подзывая вертящегося неподалёку Блуберри. — Найт и правда помог исправить некоторые моменты в твоей жизни. И не только он, кстати. Блу тоже приложил немалые усилия. — Да о чём ты говоришь вообще? — Инк отступил на шаг, откровенно не понимая, о чём речь. Судя по понимающим лицам, о происходящем и о какой-то там таинственной «помощи» не знал только он один — все остальные были явно в курсе всех событий. Даже Дрим, и тот стыдливо сейчас отводил глаза, выдавая свою осведомлённость. Инк упёр кулаки в бока и опустил голову, чуть не тараня подбородком свои ключицы: — Э-эр? — протянул, уходя интонацией куда-то не в слишком приятные высокие ноты. — А ты не хочешь мне ничего рассказать? — Конечно же хочет! — не выдержал первым зависшей паузы едва удерживающий себя на одном месте Блу. — Глупый вопрос на самом деле, Инки. Он же уже рассказывает. Конечно же он хочет! Он... да он просто дождаться не может чтобы наконец рассказать и получить от тебя реакцию. И благодарность! И внимание! Он столько готов… — Блуберри… — Ой! Прости-прости, Эр, — голубоглазый паренёк потупил тут же глаза, отступил в сторону и, немного подумав, вручил Эррору в руки последнее, что оставалось в пакете. — Вот, держи, — так же, без лишних слов и особых почестей передал Инку обычный заполненный печатными рядами бланк тот. — Он больше не будет тебя донимать, — Эр с некоторым сомнением заглянул в лицо всё ещё ничего не уяснившего себе художника. — Никаких больше анонимных фото в открытый чат. Никакого шантажа. Никакого вымогательства и опасений, что он вернётся, или будет подстерегать тебя под общагой. Он сядет, Инк. За наркоту, как дилер. Ты даже можешь поприсутствовать на суде, если хочешь… Инк хрустнул бумажкой, сгибая ту пополам дрожащими немного пальцами: — Солар? — светлые, с примесью нежного тона едва читаемого перванша глаза блеснули влагой, а густые брови изогнулись в жалобную дугу. Эр сжал ладони до боли в пальцах, вновь погружаясь в свои опасения. Вспоминая нежелание Инка выдавать бывшего, его перепуганный взгляд, когда Эр тогда предложил с ним поговорить по-взрослому, счастье на лице художника на старом фото, что нашлось в облачном хранилище Дрима, где того за руку держал совсем не он… Сделалось вдруг так страшно, что Эррор в своём желании сблизиться, решить проблемы, помочь, на самом деле ошибся, что Инк сейчас вместо «Спасибо» ударится в слёзы, что не улыбнётся облегчённо, а врежется кулаками в грудь с обвинениями, что он до сих пор любит. — Ох, Эри… — в глаза уставились отблесками голубого высокого зимнего неба в сером, шею защекотали связанные резинкой волосы, а по ключице мазнуло горячей влагой. — Эррор, спасибо… — от сердца отлегло, руки наконец отпустила немота, пуская покалывающее тепло к кончикам пальцев, губы раскрылись, выпуская вздох облегчения, теряя напряжённую линию, в которую были сжаты ещё несколько секунд назад. Эр выдохнул облегчённо: — Пожалуйста, — слава богам, художник не собирался его обвинять. — Пожалуйста, мой хороший, — даже не думал. Кажется, он обнимал, а не отталкивал, он вытирал слёзы, но совсем не сожаления, а счастья, он заглядывал в глаза, закусывал губы, ловил срывающиеся смешки и вздохи, то сверкал ровным зубным рядом, то приоткрывал и облизывал губы, поднимаясь на носочки, не в состоянии определиться, как должен среагировать, что должен сделать, как должен отблагодарить. — Вам бы, голубки, уединиться. Эррор был согласен с этой репликой Кошмара на все тысячу процентов. Им бы уединиться, уйти, спрятаться от лишних глаз, даже если это глаза самых преданных друзей. Друзья поймут. Примут. И не скажут ни слова. Друзья понимают, насколько важный момент сейчас отпечатывается в памяти обнимающих друг друга парней. — Мы вернёмся, — уверяет Эр, задним ходом отступая к приоткрытым дверям, придерживая, прижимая к себе размякшую податливую фигуру Инка. — Конечно-конечно, — кивает Найтмер с выражением «чего спорить? Смысла дебилу объяснять, что он не прав». — Нет, правда, мы скоро будем. — Ага, — выражает своё сомнение на этот раз уже Блу, саркастически кривя моську. — Мы не надолго. — Да понятно же, — улыбается старательно, запихивая себе за спину низенького друга Дрим, и заступает собой фыркающего брата. — Можете не переживать, все всё понимают. Идите-идите, — махает руками, выпровожая к двери, параллельно демонстрирует сжатый кулак Блуберри, предупреждая следующую возможную реплику. — Мы вас подождём. Раз вам нужно уединиться, не спешите, раз вам надо… поговорить как следует после такого события, то лучше это делать и правда наедине. Зачем вам лишние зрители? Эррору кажется, что он думает совсем не то, что говорит, или говорит не всё, о чём думает. Кажется, что на самом деле Дрим печётся сейчас скорее о собственном комфорте, и его смущает на самом деле сам факт и проявление их с Инком не вполне общепринятых отношений. Эррор почти в этом уверен. Но спорить или язвить в поисках признаний совсем не хочется. Да и ему, если на прямоту, конкретно плевать, кого и насколько сильно они смущают или раздражают своей любовью. Пусть себе. Зачем ему признание, лояльность, одобрение, понимание, если подумать? Зачем ему другие? Всё же нужное, всё самое главное в виде улыбающегося нежно художника плетётся послушно сбоку. А разве ещё что-то надо? Зачем одобрение, если слова… они все там: остаются за стеной, далеко, а с тобой сейчас только то, что действительно важно? Тот, кто важен. Инк подстраивается под шаг, стараясь не подпрыгивать под рукой, что держит его за плечи, обнимает за талию и трётся боком, треском и вспышками мелких разрядов наэлектризованного свитера освещая полутьму сходовой клетки между четвёртым и пятым этажами: какой-то дебил опять спёр лампочку, или разбил, не столь важно. Художник елозит ладонями по пояснице и бокам, сбивая синхронность шагов, пыхтит куда-то в плечо. Широкая ладонь пробегается по талии, в пустом коридоре слышится скрежет металла головки ключа по контуру скважины, цокание его крыльев по внутренностям замка. Спешный с усилием проворот и натужный скрип несмазанных петель. Стук двери о дерево коробки. И наконец шуршание: мягкость вязанной ткани, что цепляется за шершавые от заусениц пальцы. — А я прямо как чувствовал, приготовил для тебя на сегодня подарок. Как знал, что буду благодарить… своего папочку. — Инки… — Эррор дышит тяжело. Эррор едва дошёл сюда в контролируемом состоянии, учитывая как часто и старательно его обнимали, и Эррор против того, чтобы его так называли. Если его ещё несколько раз окрестят папочкой — кому-то придется покупать новый свитер, а Эррору всегда нравился этот оттенок голубого, он не хочет его портить и рвать. Он так красиво оттеняет молочную светлую кожу в чёрных полосах тату. — Инки, не называй… — так что Эр лишь сглатывает сухо, сжимает пальцы и кривит нос, когда его лопатками толкают в стену, хватает воздух крупными глотками, когда Инк бежит пальцами по подбородку, а потом по шее, стягивает с себя медленными плавными движениями голубой свитер. Танцует без музыки. Всем собой, дразня. Гибкий, лёгкий, словно бабочка. Улыбается, распуская волосы, топя тонкие черты лица в светлом волнистом непослушном водопаде, который прикрывает шею и падает на острые но широкие плечи. Который прикрывает полосы чёрных рисунков на коже. Который хочется собрать в тугой пучок и потянуть назад. Чтобы приоткрытый рот и хрип в воздухе с выдохом, чтобы выпирающий кадык и напрягшиеся сухожилия через тонкую кожу. Прикусить бы зубами и проехаться языком. Кажется, Эррор только что рыкнул через зубы. Кажется, Инк услышал и понял. Иначе, почему улыбка на тонких губах, пока смуглую спину вжимают в стену? И что сделать чтобы не повалить, не кинуться вперёд как животное? Почему дрожат светлые ресницы на полуприкрытых веках, а ладони гладят, гладят, гладят… скользят, освобождают от лишней одежды, оставляя художника спустя несколько минут изгибаться только в нижнем белье. Эррор смотрит и закусывает губу до кислого привкуса, он знает теперь, что именно оплатил со своей карты в том торговом комплексе. Чёрное белье: вычурное, вызывающее, кружевное, с дополнительными тесёмками на пояске, которые от плавных движений художника поехали вверх, подчёркивая не по-мужскому тонкую талию. Инк цепляет пальцами стрейчевые шнуровки, натягивает в такт движениям, что больше напоминают заученные наизусть па, поворачивается вокруг своей оси, нагибается, заставляя истекать слюной и держать себя чуть ли не руками. Эррору кажется, что даже рук скоро будет мало. Да что там, прибей его кто к этой чёртовой стене гвоздями, и этого окажется недостаточно. Чтобы удержать. — Я думал сначала купить ещё и чулочки в комплект, но не уверен, хочет ли папочка видеть меня похожим на девчонку, или ему больше нравится иметь мальчика. — И-инк… — севшим голосом и окаменевшими моментально мышцами отвечает на явную бессовестную провокацию Эррор. — Заткнись, не говори ерунды. Мне нравится… иметь тебя вне зависимости от… — О-о-о, правда? — тихое мурлыкание прямо на ухо, и мокрое движение языком по пробитой недавно мочке, что ещё горит огнём, слишком, мать её, чувствительная. Эр ощущает, как поднимаются волоски дыбом на кистях и предплечьях. Инк дразнит, греет собой через миллиметровую прослойку воздуха между их телами, возбуждает играючи, как бы и нехотя, но явно специально. Касается грудью, ногой, тыльной стороной ладони, и отнимает их тут же, кидает взгляды, полные влажных поцелуев сквозь опущенные ресницы. Приятная игра в запрет, или, скорее, ожидание. — А так и не скажешь, Эри. Ты так старательно сдерживаешь себя… — Просто планировал раньше обсудить с тобой вопрос Солара, а уж потом… — у Эррора не проворачивается язык сказать, что именно Потом. — Думал, тебе интересно было бы узнать, как прошла встреча с Солью, или, может, ты захотел бы спросить, не пострадал ли он в процессе, или, может, выказать мне благодарность… — мурашки перебираются с рук на шею, туда, где только что были тонкие прохладные пальцы. — Выстонать благодарность, если ты не против, — шёпот Инка ударяется в ушную раковину, греет хрящики. Мокрый и оттого холодный кончик языка утыкается в кругляш простого гвоздика в мочке уха, морозит свежий прокол, остужает его жар и едва не вырывает стоны. Бедро ныряет между ног Эррора, трётся, толкается, явно не прибавляя сдержанности. — Ну я же серьёзно, Инки… — Эр не знает, как удерживает себя на месте до сих пор, за счёт чего ещё стоит, прижавшись к стене? Где в нём столько выдержки, столько сдержанности, столько каменной твёрдости и моральных сил. Это всё оттого, что слишком сильно хотелось услышать в конце концов это «спасибо», чтобы сейчас отпустить вожжи правления и позволить телу взять свой долгожданный праздник, чтобы довольствоваться им одним. Слишком долго он ждал, скрывал и терпел, вынашивал, чтобы сорваться сейчас на простую физику, чтобы позволить художнику поблагодарить так, как тому сейчас вот захотелось, без слов, чтобы… — Я купил ленты. Хотя… К чёрту обсуждения и вербальные благодарности. Тихий выдох так походит на животное урчание. — Синие и тонкие, Эри, как ты и говорил. Скользкие и одновременно жёсткие достаточно, чтобы оставить по себе след. Хочешь проверить? Увидеть. На мне. Сейча-ас… К чёрту слова. К чёрту Солара и друзей, что ждут внизу. К чёрту всё. Пусть себе ждут. Пусть всё ждёт. Отказаться от предложения, озвученного художником да ещё в таком виде… выше всяких сил, Эррор не всемогущ, не настолько. Инк хитро подмигивает и отступает в сторону, безошибочно заметив жадность, мелькнувшую в золотистых глазах: — Ну что? Готов отложить разговор по-душам на какой-то часик-полтора? Променять его на благодарность посущественнее? Обвяжешь меня сам, булочка? — Какая же ты хитрая задница, Инк. Знаешь же… Инк прикусывает пирсинг на губе: — В курсе. Хитрая. А ещё, знаешь ли, промытая и подготовленная. И жадная к твоему вниманию, которого, ну вот никак в полной мере не дождусь, — светлые брови взлетают домиком, он наклоняется к валяющейся на полу одежде, роется в ней, спустя минуту небрежных поисков выуживая из кармана джинс аккуратный моточек, что в жёлтом свете старой лампы блестит оттенком скорее нэви, а не насыщенного чистого синего, каким хвастался на прилавке швейного магазина. — Как хочешь начать? Мне прилечь для тебя, или, может, встать на колени? Чего ты хочешь, Эррор? — Тебя. Разве были какие-то другие варианты ответа? Нет, Эррор не думает. Эр уверен — это единственный, верный и правильный. И собирается подтвердить его верность действиями. Показать, насколько его желание не в вариантах поз или красоте нарядов. Хотя, и в этом отчасти тоже. Уж слишком Инк соблазнительно выглядит в полоске чёрного, почти по-пацанскому лаконичного кружева. Пацанского, если бы не вычурные тесёмки на талии, если бы не сеточка в нужных местах, за которую просто невозможно не зацепиться глазами. Не зацепиться и не приклеиться на минимум несколько минут, пока зрительный контакт несправедливо разрывается самим же Эррором. Зачем? Снять же с себя свитер тоже надо. Ну почему он не додумался взять рубашку? Ту вот совсем необязательно стаскивать через голову, закрывая себе обзор на прекрасное. Время терять так по-глупому. Ах, кстати же… Прекрасное времени тоже зря не теряет: растягивается на кровати, распуская ленту, пуская колобок рулончика катиться и прыгать по полу, ослабляя свои завитки. Эррор смотрит, как Инк путает синюю ленточку между пальцами, с упоением представляет, как та холодит нежную белую кожу, а спустя миг и ощущает её гладкую прохладу на своих руках. И это почти так же охуенно, как прохлада тонких пальцев Инка между лопатками, почти так же, как очаги коротких касаний губами к шее. Почти. Он отстраняется, не желая просто так отказываться от возможности смотреть, от возможности отобрать срезанный накосо запаянный кончик ленточки и, помяв тот между подушечек большого и указательного, провести им по ложбинке между ключиц, пощекотать почти прозрачную кожу на яремной вене, и скользнуть ниже. К груди, к розовым соскам, что так зацепили на первом же присланном фото, к их затвердевшим грудочкам, и к серебру, что блестит аккуратными кольцами с продетыми в каждое металлическими бусинами. Как же красиво. Настолько красиво, что чувствуешь, как диафрагма натягивается, а под ней щекочет тугим комом желание коснуться. Проехаться языком, прижать, втянуть губами и выпустить, заглядывая в мутные от удовольствия глаза. Эр гладит вытянутую вверх шею, заводит под неё ленту, протягивает, приминая руками подушку, и, глядя не отрываясь в светлые радужки, продевает синюю полоску в кольца. Раньше в правое, потом в левое. И тянет, приподнимая пирсинг. Любуется выгнутым телом, выпяченной грудью и поясницей, что сейчас оторвана полностью от простыней, коленями, что сведены плотно вместе. И продолжает обвязывать: виток назад, под спиной, перекрестить и вынуть под линией нижних, просматривающихся под кожей рёбер, спутать узлами над впалым, вздымающемся в частом дыхании животе и отпустить концы. Под шумный выдох. Подцепить синий атлас пальцами и натянуть до тихого стона, а потом, предавая себя, бросить играться и смотреть и упасть на грудь, опираясь лишь на один локоть, второй рукой запутываясь в раскиданные по подушке волосы, и украсть поцелуй. Мелкий и короткий. А потом ещё один — больше и длиннее. А потом ещё. Ещё и ещё. — Люблю тебя, Эри, — через частое дыхание шепчет прямо в губы художник. И от этого слова твердеет даже больше, чем от перетянутых синей лентой боков. Эррору тоже хочется сказать, что он любит, но губы так неохота отрывать от нежной шеи, а значит, остаётся только одно — показывать и доказывать. Клеймить поцелуями, уверять ласками, касаниями заменять слова. Вот тут вот, на солнечном сплетении, оставить влажное «люблю», и немного ниже, возле проколотого пупка, расписать языком нежное «обожаю», и на выступающей тазовой косточке не забыть запечатлеть лёгким укусом наглое немного «мой». У Эррора ещё много таких вот слов, которые он оставил бы на дрожащем под ним теле, много ласкательных и собственнических, и он бы ставил, ставил и ставил, но в уме проговаривать их одно за другим быстро надоедает, да и площадь открытой голой кожи вдруг заканчивается. Под губами колется кружавчиком резинка того чёрного безобразия, что никак не назовёшь грубым серо-привычно-ХэБэшным словом «трусы». Нет, стрейчевое дырчато-воздушное обтягивающее изделие не об этом, оно о вставших дыбом от возбуждения волосках, оно о дрожащих поджилках, оно о смуглой коже, что возле синих полосочек тату на лице уже… розово-коричневая, а как же. Оно о вымученном ожиданием и почти иссякшим терпением стоне. Оно о шорохе, который издаёт ткань сеточки кружева по светлой коже. Кружева, что смуглые пальцы тянут вниз. — Эр… и… — глотает буквы Инк. И Эри в который раз за вечер хвалит себя, что додумался сегодня заменить очки линзами, потому что пропускать такие моменты нельзя. Непозволительно не рассмотреть дрожащие ресницы и капельку слезинки в уголке левого глаза, лихорадочный румянец на щеках, не заметить из-за проблем со зрением насколько поменялся вот сейчас цвет тонких губ, не насладиться зрелищем рассыпавшихся волос, пряди которых накручивают на длинные пальцы, пропустить, как тянется ниточка слюны от немного выпирающего верхнего клыка к нижней губе. Непозволительно. А ещё же… ещё же можно спустить глаза вниз, на то, что прячет под собой чёрная сетчатая ткань. Пока ещё прячет. Пока Эр остановился на полпути и не стал снимать полностью бельё, что создано чтобы демонстрировать, а не прятать. Провести ладонью, наблюдая, как натяжение кружева увеличивается ещё больше, хотя, кажется, больше уже некуда. — Ах, Р… ори… — это уже никак не похоже на имя, но Эррор не против, Эр только за. За то, чтобы Инк продолжал путать слоги, терять слова и глотать буквы, категорически и полностью за, чтобы художник вообще в ближайшие полчаса забыл как говорить в принципе. И для этого же не надо много. Просто подцепить резинку и потянуть вниз, освобождая до этого сжатый плотным кружевом стояк, поднять глаза и ещё раз вознести благодарности надетым линзам. Чего только стоит распашившееся лицо, чего стоят изломленные в неверии брови, не говоря уже о самом сейчас главном — член, украшенный двумя небольшими штангами, возвышается так близко, что можно рассмотреть всё до последней детали. В этот раз можно, в этот раз им стало смелости не прятаться под одеяло. Ему стало смелости опустить своё лицо вниз, занырнуть за экватор. И ему хватит смелости продолжить и попробовать, сделать то, чем грозился в недавнем разговоре. И Эр с секундным сомнением сглатывает, отмечая про себя, что и Инк будто перестал дышать, а потом тулится губами, сложенными уточкой сразу под шариками пирсинга и, заслышав шумный выдох, ползёт ими вниз. Чувствует, как от неконтролируемых рефлекторных фрикций горячий ствол касается мелкой дрожью к щеке и, прихватив почти невозмутимо в ладонь поджавшиеся яички, старательно тянет расслабленным языком вверх. Укладывает выделяющуюся головку на его плоскость и сражается с собой, чтобы не последовать примеру потасканной упоминаниями Лили и не постучать себе розовым, налитым кровью концом по надутым губам. Кажется, это будет слишком, а вот втянуть, прижимая ртом сразу под пирсингом на натянутой уздечке, вполне нормально. Поелозить языком, проехаться жёстко его кончиком по уретре и, не выпуская, ухмыльнуться от высокого стона, что прилетел сверху. Какой же Эррор был глупый, что боялся, что убегал и прятался так долго лишь потому, что у этой стонущей белокурой прелести пометочка «М» в паспорте. Глупости, разве любовь имеет пол? Видит разницу? Предрассудки и заблуждения. Конечно же нет. Теперь то он понимает. Полностью и окончательно, и совершенно больше не боится. Эр поднимается поцелуями по животу вверх, вырисовывает губами, обводя по кругу и пересекая синие ленточки, пока не утыкается в припухшие и истерзанные укусами губы: — Люблю тебя, — теперь очередь художника ловить в приоткрытый рот признания и мычать в ответ, так как ничего вменяемое со сплетёнными языками с себя не выдобыть, а отстраниться так невозможно трудно. И приходится говорить телом: рисовать красные полосы между лопаток накрашенными ногтями, обнимать ногами, смыкать икры на пояснице и кусать губы, свои и чужие по очереди. А потом стонать и ещё немного шипеть, потому что слюна — не наилучший лубрикант, смазки в быстром доступе на тумбе не оказалось, а откладывать ещё хоть немного совсем нельзя. Откладывать ещё Инку совсем не хочется. Лучше расслабить себя в глубоком поцелуе и мелких волнах тазом, в глотке чужого запаха, да так, чтобы на полную грудь, в изгибе спины и вкусе солоноватой от пота кожи, прижатой зубами. Да, так лучше. И нарастающей амплитудой толчков, что уходят всё глубже и пропускаются в себя всё легче. Инк жмёт пальцами лопатки, царапает чёрными ногтями смуглую кожу, выдыхает влажные гласные за каждым толчком в ушную раковинку. — Как хорошо, Эри, как же хорошо, ещё… хочу ещё… — выговаривает старательно и оттого чётко, а может, ему только так кажется, потому что слова почему-то получаются путанными, буквы пропадают в судорожных вдохах, а слоги выкрикиваются со слишком выраженной эмоциональностью. Хотя, ему кажется, что Эррор его и так прекрасно понимает. Понимает и даёт это самое «ещё», что так просит художник, даже ещё больше. — Не сжимай так сильно, Инки, я так больше не могу… это… слишком, — пухлые губы влажными подушечками толкаются в вздувшуюся артерию на шее, а Инк не может. Не может не сжимать, и не вжимать в себя тоже не может, ладонями не цепляться за задницу и не толкать. Не насаживаться. Раз за разом, всё глубже и резче, замирая и дрожа каждый раз, как головка проезжается по простате, утопая в глазах напротив, в любви, что плещется в них, как бескрайнее море. Пока толчки не выбрасывают наконец за грань, не топят в оргазме. Пока внутри не становится горячо и ужас как мокро. Пока животы, прижатые друг к другу, не начинают размазывать, растирать не пот, а сперму. Вязко и липко. Но ни один не против. Даже наоборот, судя по глазам, не ждали бы их друзья несколькими этажами ниже — кто-то бы уже закидывал бедро на косые мышцы повыше и покрасивее, а кто-то — готовился бы ко второму кругу. — Надо бы всё же вернуться к ребятам, — отдышавшись щурит глаз художник, водя пальцами по груди и щекоча распатлавшейся паклей платиновых почти волос. Приподнимается и потягивается, навевая мысли о недоступном и отрицаемом «рае на земле», тянет на себя обратно чёрную полосу кружева-шортиков и узкие джинсовые трубы, мнёт задумчиво длинные кончики так и не завязанной ленты. Улыбается самими глазами. — Сматывать? Хочешь, используем ещё раз? Эр бросает на него из-под опущенных чёрных ресниц взгляд, от которого Инк спотыкается и теряет дыхание: — Не снимай вообще. Оставь на себе, под одеждой, — ведёт плечом, играя мышцами, и манит пальцем до той поры, пока в грудь не упираются ладонями, послушно сократив расстояние. — Я завяжу её бантом у тебя на спине так, что видно под свитером не будет. Походи для меня так до вечера. — А вечером? — едва выдавливает с себя слова вместо стона Инк, млея не пойми от чего больше: от ощущения рельефности под пальцами, от жара тёмной кожи, от вида, от близости, от любви или от волнительной просьбы. — А вечером ты придёшь ко мне, и мы её снимем, — отвечает, словно о чём-то будничном Эррор, разгоняя на чужой пояснице мурашки. А потом усмехается, нагибаясь к покрасневшему уху поближе: — Я сниму, Инки. Медленно, старательно и красиво. И не руками.