> Sext me

Художник опустил серо-коричневый выдвижной карандашик в стакан и принялся старательно растирать контур внутренней стрелки на втором глазу, чтобы не бросался так в глаза и выглядел натурально. Улыбнулся себе в зеркало, закончив с этим нехитрым делом, оценивая результат: не криво ли вышло, не похож ли он на порноактрису на выезде, или ещё хуже — на Киллера в его обычном боевом раскрасе. Уподобляться готам не хотелось, отпугнуть неожиданным открытием не совсем природной красоты тоже. Его парень не знал ещё о том, что Инк пользуется косметикой. Пусть не часто, и не особо сильно, но всё же… он не спешил раскрывать этот маленький секрет, пусть, пока можно, Эррор побудет уверен, что Инк — красавчик с рождения, днём и ночью, и особенно по праздникам. Дайте потешить самолюбие хоть немного. По крайней мере, пока они с Эррором не собираются на учёбу каждый день вместе, а там, Инк надеялся, его сладенький пирожочек простит ему такие слабости как склонность к мазюканию тинтом, фруктовой гигиенической помадой и косметическим карандашом. Это же не полный боевой раскрас как у травести-дивы в конце концов. Всё в меру. Тем более, художник же прихорашивается исключительно ради него. Ну правда, надо же соответствовать: не всем от природы даны такие густые, гнутые, тёмные и пышные ресницы, как этой смуглой аппетитной булочке. Инк улыбнулся ещё раз и собрал волосы, зацепив их карандашом на затылке, выставив напоказ подбритые виски. Провёл пальцами по мягкому свитеру, поправляя тот на груди, и побежал в университет, хлопнув напоследок дверью. При каждом шаге задумываясь и удивляясь про себя, как же так случилось, что сегодня никто не составляет ему компанию. Последними днями Эррор не отступал от него ни на шаг, не оставлял одного почти никогда, будто опасаясь чего-то. «Мало ли, лучше я перестрахуюсь и поохраняю тебя, пока этого дебила засадят за решетку» — так он объяснил свою прилипчивость, параноидально при этом оглядываясь через плечо. И Инк его частично понимал. Суд над Соларом ещё не состоялся, они не знали даже, находится ли тот под стражей, взяли ли его или ещё нет. Учитывая этот фактор, Эри вполне имел право сходить с ума по-своему, изображая рыбу-прилипалу с параноидной формой шизофрении. Инк на самом деле был даже не против, ему нравилось излишнее внимание. Но сегодня он был один. Странно один: с самого утра пустая комната, пустая проходная, пустые улицы, а дальше и пустые коридоры, пустые лекционные залы… Первая же пара — и отсутствие преподавателя, пятнадцать минут бесполезного ожидания — и опять же коридоры, пугающие отсутствием студентов. Художник ёжился, ему чем дальше тем больше делалось не по себе. Было что-то неправильное… Инк не мог определить в чём… да во всём, в самом восприятии. Казалось, даже дышалось как-то не так в пустой непривычно альма матер, звуки казались слишком глухими и небо в окне было… не того цвета. Не то нервы лечить пора, не то у него ни с того ни с сего упало давление — это по крайней мере объясняло плывущую немного картинку перед глазами. Он развернулся и побрёл, не ощущая себя, к лестничной. Блестящая плитка удивляла своей идеальной отполированной чистотой, о которую, казалось, кроме ног Инка, не касалась сегодня ни одна подошва. Странно и неправильно по восприятию. Инк тряхнул головой, поправил выпавшую прядь и, не отдавая себе толком отчёт, на автомате направился в туалеты на первом этаже: умыться и, слушаясь своих желаний, убраться из университета подальше. Что-то цепляло и нервировало сегодня, тревожило и холодило затылок, словно ледяная лапа у основания позвоночника. Захотелось вдруг бросить всё, позвать на помощь, выкрикнуть своё спасительное «Эри!» и бежать прочь, но тёплые кеды печатают по полу ровным шагом, а губы будто склеены. Инк сам не понимает, что с ним происходит. Остаётся только идти, подавляя чувство тревоги, наблюдать за собой, словно со стороны. Вот приоткрытая дверь туалетов, белая плитка на полу и зеркала на стене, вот кабинки и кран, из которого, стоило только подойти, булькая и шумя, течёт не ощущающаяся на руках вода. Инк наклоняется, плюхает её себе в лицо, не понимая зачем — косметический карандаш совсем же не водостойкий, сотрётся от таких манипуляций полюбому. Думает, но продолжает умываться, действуя как по логарифму, растирает кожу на лице, пытаясь вернуть восприятию чёткость, разгибается, смотрит тупо на свои руки, а потом в зеркало. И вздрагивает, обнаруживая сзади за собой размытый силуэт. — Боже мой, испугал как. Привет. Я уж думал, что я один тут. Сегодня в универе какой-то выходной? Я припёрся на учёбу в праздник? Эй, чего ты? Эррор, ты за мной шёл? Искал меня? — голос отражается эхом от голого кафеля странно громко, высокая фигура, стоящая позади, сдвигается немного вперёд, ближе к свету, и ноги будто вяжет страхом, парализует. Не он. Совсем не Эррор смотрит на него сейчас через зеркало, а тот, от кого Эррор хотел его уберечь. Горло пересыхает моментально, будто и не было только что воды на губах. — Сол? — Давно не виделись, ляля, — скалит зубы парень с крашенными платиновыми прядями, здоровается, поднимая к виску руку в которой зажат небольшой складной нож, салютует ею ото лба куда-то в потолок. Инк сглатывает подкативший к горлу липкий противный страх, переспрашивает, всей душой желая ошибиться: — Солар? — Да Солар-Солар. Что, так удивлён меня видеть? Не ждал? — фыркает тот, закатывая серые глаза. — Хорошо хоть помнишь как зовут, а то, я уж думал, вообще позабыл меня, звезда клубов. Стоило только подцепить нового спонсора и всё, бабочка упорхала. У бабочки память короткая, или в твоей маленькой головке на всех места не хватает, а, киса? Нужно периодически о себе напоминать, следить, чтобы новым ёбарем весь жёсткий диск полностью не завалило. Где его нашёл, признавайся. Всё там же, в клубе, или изменил себе и по спортивным центрам пошёл? Больно уж он у тебя протеиновый. — Не твоё дело, Солар, и… Я не хожу больше по клубам. После тебя… — Инк старается держать себя в руках и не выдавать слабости, но голос дрожит, и ноги дрожат тоже. Сложно и шаг ступить, зимние кеды кажутся тяжёлыми настолько, что стопы клеятся буквально к кафелю, и, если бы его спросили сейчас, то он сказал бы, что его держит сейчас даже воздух. Солар делает шаг к выходу, перегораживая единственный путь к отступлению: — Да мне как-то плевать, ходишь ты туда или нет, ляля, — пожимает плечами, в ответ на наигранное спокойствие играет ножом, бряцая ручкой о кольцо-печатку, что всегда носил на указательном. — Мне как-то всё-равно, где ты и как. Главное ж результат. Понимаешь? А вот он-то мне нравится как раз не очень. Хорошо устроился с новым папочкой, да? — подступает всё ближе, хмуря отдающие рыжиной брови. — Глаз с тебя не спускает дядя, ценит, любит, бережёт. Да, ляль? Денюжку даёт небось. Инк сглатывает липкую слюну, предчувствуя неладное, всё пытается перебороть предательски замершее тело, пошевелиться, закричать или хотя бы потянуться к телефону, что должен бы лежать в переднем кармане штанов. Но руки не слушаются, пальцы словно ватные, будто не свои. Паника подпирает под корень языка, мысли одна другой страшнее бьют внутри черепной коробки, и Солар улыбнувшись, словно их прочитав, ступает ещё ближе. Сгребает беспардонно за волосы, тянет голову назад и прикладывает холод лезвия к горлу: — А ты и берёшь, сладкий мальчик. Берёшь от него всё, что предлагает. И не делишься, ляля. Да? Да-а. Наслаждаешься? Кайфуешь, подстилка? Тратишь. А обо мне ты, сучёныш, забыл конечно же. А должок отдать? А, ляль? Гм-м… — лезвие ножа чертит по шее ровную линию, царапает кожу над артерией, размазывая мелкие капельки пота. Инк чувствует, как колотится его сердце: под его бешеный ритм можно танцевать джангу или сальсу, оно бьёт барабаном прямо в ушах, глушит, забивает даже мысли. Мысли да, но не хриплый смех, что толкается возле острия ножа в шею. — Забыл, ляля? А зря-а-а… о бывших так просто не забывают. Без последствий, конечно же, — грудной смех врезается на этот раз в ухо. — Ты же не хочешь последствий? А то ведь, в следующий раз, нож в твоего полосатого может войти и глубже. Тебе не кажется? — Пошёл ты, Солар, — через дрожь отвечает Инк. Угроза, что направлена не на него, а на Эррора, вызывает ярость, побуждает сцепить крепко зубы и сжать влажные ладони в кулаки. — Ох, какие мы смелые, прелесть. Зубки отрастили, лялечка? Да? — Не смей трогать Эри! — Инк сглатывает, косит глаза на лезвие и скалится. Было бы неплохо, прежде чем угрожать, избавиться хотя бы от полосы железа, что давит шею, но злость не спрашивает здравый смысл, злость диктует свои правила, и художник подчиняется им, готовый на самом деле сейчас не за себя но за любимого выкручиваться со всех сил и пытаться впиться в глотку. Солар хохочет, нависая сверху. Лезвие дрожит в такт смеха: — Бо-ожечки, ты мне угрожаешь, что-ли? Впервые в жизни, вот так дождался. Новый папочка добавил тебе самоуверенности, ляль, только вот физически ты всё та же размазня. Ха-а, какая потеха. Что ты сможешь мне сделать? Хоть что-то. А? А-а?! Слабохарактерная дрянь! — выплёвывает с пренебрежением. Нож впивается остряком в подбородок, а выкрученная только что назад рука болит чёртом. Сердце Инка колотится, Соль дышит часто, давит собой, выворачивает сустав, тянет плечо, переворачивая боком, а потом и спиной к себе. Наклоняет и толкает больно в лопатки, вжимает в столешницу возле мойки, рычит на окончании каждого слова, словно обезумевший, ненормальный: — А я вот могу. Напомнить тебе, ляля? Напомнить, что и как я могу? Хочешь? Ха-а… Подрезать бы тебе крылышки и отодрать хорошенько прямо тут, пока харкаешь кровью. Как тебе такая перспектива? Нравится? Ты же любишь жёстко. Или с новым папочкой ты нежный мальчик-паинька? Привык уже к мягкости? Любит тебя? Ценит? Бережёт? Так я не буду! Так я напомню, как ты любил прежде! — орёт в ухо, заставляя глотать слёзы и снова давиться страхом. В панике искать выходы, которых нет и быть сейчас не может. На коридоре тихо, ни одного шороха, шага или отголоска речи, и кричать, звать на помощь особого смысла нет. Не поможет. Не услышат. Слышать некому. Инк сглатывает катящиеся по горлу слёзы. — Чего дрожишь?! Предвкушаешь, подстилка? Давно не ебали тебя как следует? Так и просишь хорошего члена всем своим видом. Художник втягивает голову в плечи, воспоминания наваливаливаются лавиной, отбирая последние надежды на хороший исход. Он помнит. Слишком хорошо помнит, каким может быть Соль, когда в его крови кипят злость и наркота: — Нет, прошу тебя, Солар. Не надо, я… — «Прошу-у»… скажи «пожалуйста», ляль, скажи. И слёз побольше. У меня, сука, встаёт на твои слёзы. — Солар, не-е-ет… — Инк чувствует горячее дыхание в затылок, слышит шебуршение где-то сзади на уровне пояса, дёргается, пытаясь вывернуться и сбросить с себя. — Солар, не надо, не смей прикасаться ко мне. Солар, он же узнает. Узнает и… — Заткнись, шлюха!!! — пихают сзади, вталкивают с силой косточками в торец каменной столешницы возле мойки, обдирая кожу о её острый угол, и скребут ножом ниже подбородка: тупым его краем, будто намекая, что, случай чего, и по сухожилии пройдётся вторая, заострённая его часть. Инк тонет в панике, знает, что это всё не пустые угрозы, что стоит сказать лишнее слово, и нож только так может развернуться и резануть, стоит начать сопротивляться, и руку, что до сих пор вывернута под неестественным углом, придётся носить на перевязи. Знает, но не может себе позволить довести до подобного, позволить Солю опять… это же теперь причинит боль не только ему одному, теперь же у него есть Эррор, и он сам есть только у Эррора, и Инк сделает всё, чтобы оставаться только его: — Пошёл к чёрту! — выплёвывает он, кося через плечо глаза, со всей возможной силы отталкивается от столешницы и бьёт локтем, попадая под рёбра и выбивая из не ожидавшего сопротивления Солара дух. Пользуется секундным замешательством чтобы вырвать ноющую руку, выдернуть из волос старый карандаш, сжимая тот как заточку больше для собственного успокоения, мазнуть кулаком по лицу и рвануть к выходу, молясь всем богам, чтобы успеть улизнуть и выбежать, и чтобы встретить кого-то по дороге раньше, чем… Не судилось. Затылок взрывается болью, а потом так же резко тянут за волосы, заваливая назад и возвращая к кабинкам. — Это ты зря, сучка! — опрокидывают на холодный кафель лопатками. — Я не хотел изначально портить твоё смазливое личико, — рычат, плюясь кровью из разбитой губы, тянут под себя, ловя руки и пытаясь заломать их наверх. Инк кричит и всхлипывает от того, что нож то ли нечаянно то ли специально режет по кисти. Тыльная сторона ладони горит огнём, мокрое тепло стекает на предплечье, расплывается по свитеру, бежит к локтю. — Лежи смирно, девка! — Солар шипит в лицо, зажимает оба запястья рукой, а второй звенит где-то снизу пряжкой. Инк скалит зубы с отчаяния и злости. Нет, он не может позволить взять себя вот так. Плевать, что руку жжёт как огнём, плевать, что от кровопотери уже немеют пальцы. Он не позволит, только не Солару. Грудь вздымается раз за разом в частном дыхании: — Я тебе не девка, ублюдок! — Инк дёргает руки со всей силы, невзирая на резкую боль. И они выскальзывают, мокрые от его крови, и позволяют ударить снова. И он бьёт, не разбирая куда и чем, как можно чаще, жёстче и сильнее. Бьёт, пока на лицо не брызгает красное, а в ладонь не вгрызаются скалки треснувшего карандаша, пока уши не заливает злым шипением, а бок не пропарывает несколько раз резким острым жаром. Художник глотает воздух, слышит словно через вату далёкое «сдохни сука» и опускает взгляд на красное пятно, что растекается по полу и красит одежду. И вдруг страшно и холодно. Солара перед глазами нет уже, Инк один в пустом санузле, валяется под кабинками с торчащим ножом из-под рёбер. — Ха-а-ах… — светлые брови ползут вверх, а сердце бьётся в груди настолько часто, будто вздумало отработать весь оставшийся лимит ударов за последние отведённые на жизнь минуты. Слёзы льются, текут по щекам, мажут таким же горячим, как и кровь, что даже не думает останавливаться. — Инки… Пальцы с накрашенными ногтями судорожно сжимаются в кулаки, а через стиснутые из жалости зубы вырывается скулёж — себя так жалко, так не хочется, чтобы всё заканчивалось вот так, так не хочется умирать. — Инк, Инки… что с тобой? Ты чего? Художник чувствует, как в мокрые ресницы толкаются горячим воздухом слова, но не видит, ощущает вдруг, что плеч касаются и вроде трут лицо… и картинка санузла плывёт, искажается, меркнет и гаснет, отступившая перед тем, что реально. — Эй, ты чего ревёшь, глупое? Приснилось чего? Инк взрывается громким плачем, скручивается, утыкаясь лбом в голую смуглую грудь, оттягивает дрожащими руками пропитанную насквозь потом футболку, размазывает о ничего не понимающего Эррора слёзы. — Инки… — тот мямлит неуверенно, гладит по спине, по волосам, смахивает с ресниц всё новые и новые капли. — Всё же хорошо, всё нормально, это сон просто, я тут, я рядом. И это на самом деле всё, что хочется услышать сейчас. Он рядом. Художник шмыгает носом, пытается выровнять сбитое дыхание и перестать ныть одним тягом, вцепившись в крепкие бока. Они вместе, близко, в одной кровати под синим постельным в пыльной на вид комнатке, что похожа на чулан. Со старыми занавесками на маленьком окне и скромными лучиками утреннего солнца за ним, и никаких ножей, никакой крови и никакого Солара. Инк выдыхает медленно несколько раз, окончательно успокаиваясь. — Ну что? Ты как, в порядке? — Эррор перебирает спутанные после беспокойной ночи, мокрые от слёз и пота волосы, гладит спину. — Расскажешь, что такого ужасного тебе приснилось? Инк тулится, жмётся к горячему боку, утыкаясь носом в тёмную кожу и втягивая её запах, чтобы увериться до конца, что она реальна: — Расскажу, — давит подушечками пальцев, что немного дрожат ещё после непрошеного кошмара. — Снилось, что… — кривится, морща нос и подбирая слова. — Что нам с тобой пришлось расстаться. Навсегда. Что из-за Солара я… бросил тебя одного. Эр хмурится, сразу потеряв с лица всю доброжелательную лёгкость: — Бросил? — жуёт губы в своей старой привычке, искусывая изнутри последние. — Сны показывают наши страхи, Инк. Страхи… или желания, — он выпустил художника из рук и с шумным вздохом зализал назад торчащие в разные стороны крутыми завитками волосы. — Ты хотел бы разойтись? Инк уставился на него, как на ненормального: — Дурак? Ты меня неправильно понял! — толкнул кулаком грудь, обиженно кривя вниз уголки рта. — Я бросил тебя во сне «навсегда» не потому, что мне так захотелось, а потому, что Соль воткнул мне нож в бочину, и когда ты меня разбудил, я как раз мучительно обидно умирал. Понял ты, недалёкий прямолинейный человек, не понимающий эпитетов? Эр фыркнул облегчённо, отвесил в светлую макушку лёгкий щелбан: — Да уж понял теперь, творческая личность. Умеешь же ты напугать своими эпитетами, я уж подумал, что ты распробовал меня, и тебе перенравилось. Совсем тебе мои нервы не дороги, играть на них в канун праздника? — перекатился на бок и, выскользнув из-под одеяла, поднялся, не забывая потянуться. Поймал на себе не без удовольствия голодный взгляд немного возмущённых серо-голубых глаз и поспешил, чтобы не баловать некоторых видом раздетого тела, накинуть свитер и натянуть джинсы. Развернулся, деловито сложив на груди руки. — Но вообще-то, я тебя не просто так решил разбудить, Инки, я тут подумал… раз уж ты решил не ехать домой, а остаться со мной на новый год, то грех не напрячься и не приготовиться как следует. На кухне в холодильнике утка, которую неплохо было бы замариновать, а ещё я на салаты немного… это… скупился… Что?! Что ты на меня так смотришь? — Ох, Эри, ты решил сегодня готовить вместе? — художник протянул мечтательно, вызывая у Эррора резкий приступ умиления от широко раскрытых глаз, вздёрнутых вверх бровей и всклокоченных вьющихся волос, рассыпавшихся по плечам. — Ты просто идеальный, знаешь? Обожаю тебя. Сильно-пресильно. Нужных слов даже не находится, чтобы объяснить, как именно, — Инк потянул руки, намереваясь явно сграбастать и повалить обратно к себе в кровать свою булочку. Но тот только отмахнулся: — Да ну тебя, — развернулся тут же к нему боком, а там сразу же и спиной, и отступил на шаг, чтобы с гарантией спрятать покрасневшие моментально щёки. Он никак не мог привыкнуть к повышенной любвеобильности, что излучал его парень, в любых ситуациях, как им доводилось оставаться только вдвоём, смущаясь жутко от нежных слов и похвалы. Попытка спрятаться откровенно провалилась, так как художник только хихикнул весело: — Э-эр, ты такой смешной и милый, настоящая скромняшка, у тебя снова уши горят. — Да знаю я! — огрызнулся на чужой смех тот, прикрывая порозовевшие хрящики ладонями и заслоняя смущение привычным лёгким раздражением. — И ничего я не милый. И не называй меня скромняшкой! И перестань постоянно мне тыкать моим смущением в лицо. Это всё от того, что у кого-то язык без костей, понятно? И вообще, сам виноват! Вместо того, чтобы вставать, собираться и готовить, ты решил с самого утра засмущать меня до смерти своей беспардонной склонностью заменять нормальное общение ничем не обоснованными комплиментами. — Люблю тебя, моя ворчливая булочка, — Инк улыбнулся, поднялся с кровати и начал-таки одеваться, заслужив этим от Эррора благодарный вздох. Потому что, видят боги, если бы художник продолжил в том же духе, им пришлось бы довольствоваться бутербродами на новый год. Эр не питал особых надежд касательно своей устойчивости к очарованию этого не в меру наглого, но абсолютно любимого существа, и стоило тому продолжить флиртовать… и смотреть такими влюблёнными глазами… и лежать почти не одетым выгибая поясницу так красиво и соблаз… короче, у Эррора не настолько большая выдержка. А вот либидо, как оказалось, вполне себе. Он встрепенулся, отгоняя от себя несвоевременные размышления. — И я тебя. Но не обольщайся, собирай свою задницу и марш на кухню. — Как скажешь, любимый, — мазнул художник по щеке кончиком пальца, обольстительно улыбнулся и выскользнул за дверь, оставляя Эррора в комнате один на один с уверенностью, что… ну очень сложно будет сегодня дотерпеть до вечера и не… — Ты идёшь там? Или мне массировать на кухне куриные ножки одному? — Иду, конечно же, — тут же отозвался с готовностью Эр, откладывая мысли в сторону и скрипя старой дверью. Массировать куриные ножки он предпочитал вместе. И закрутилось: специи, салаты, кастрюльки, «Окей, Гугл, как вынуть внутренности с варёной креветки», испачканные майонезом носы и обожжённые о противень пальцы. Оформить стол, разгладить скатерть, подготовить свечи и вынуть охлаждённое вино, бокалы наполировать, чтобы красиво отражали свет, и развесить гирлянду, молясь, чтобы от маленьких гвоздиков не отвалилась штукатурка. Уже когда стемнело, на столе в крохотной комнатушке на пятом этаже красовалась гордой, немного подгоревшей тушкой утка с яблоками, несколько мисок с салатами и попа ноющего Инка, что уже полчаса как всеми силами и хитростями избегал дальнейшей подготовки. Нервировал ленью, выбивал из колеи пошлостями да шутками и мешал обнимашками: — Ну правда, Эри, ну хватит нам всего этого с головой, — всё пытался он повиснуть на шее или запихнуть руки под резинку спортивок, сражаясь с отбивающимся упрямо Эррором. — Ну зая, ну брось ты уже эту готовку и удели немного внимания тому, что действительно важно. Кажется, ты слишком увлёкся кухней. Ну новый год это же не о обжираловке, это о другом. — О чём же? — стоически терпел его выверты, нытьё и вредности Эр, размазывая творожно-чесночную массу по очередному бутерброду. — Расскажи, если так уверен. И убери свою жопу со стола, её мы сегодня есть точно не будем. — Почему это? Что за вселенская несправедливость? — хихикнул тут же среагировав в своём стиле художник. — Это кстати что-то типа дискриминации. Чем моя жопа вдруг не заслужила быть съеденной? Ну, или облизанной или покусаной на крайняк. Эри, м-м? Она подготовлена не хуже той же утки. — Угу, — Эр скептически поднял брови на очередную гениально-культурную мысль Инка. — Выпотрошена и замаринована. — М-м, ну нет, глупый, — скривил разочарованно нос тот. — Но однозначно готова к жарке. Качественной такой, и можно прямо тут на столе. И если тебя, Эри, только кулинария сегодня интересует, я, так и быть, подержу «в процессе готовки» во рту яблоко пока ты… — Придурок, — уже наверное в раз сотый за сегодняшний вечер фыркнул Эр смехом, перебивая бестолковые словоизлияния своего парня. Положил бутерброд на тарелку и взялся за следующий. — Но я серьёзно, убери задницу со стола, не будь свинорылом. Инк вздохнул тяжело, но позу-таки поменял, пристраивая свою пятую точку уже на тумбе: — Я кстати тоже серьёзно, Эри. Еда, на самом деле, на новый год не основное. Ну Эри, ну правда, уже темно на дворе, а мы не занялись с тобой самым главным! Эррор ткнул ножом в сторону Инка: — Я Не позволю в своей комнате поставить ёлку. Я уже тебе говорил. Я не собираюсь потом колоться об неё два месяца. Тем более, что тут и места нет. Куда ты её денешь? На люстру повесишь? Инк взглянул в золотые глаза с укоризной: — Вообще-то я не о ёлке. Я о нас. И моральном удовольствии… — хохотнул тихо. — Или, можно сказать, О-ральном. Том, которое любящие люди всегда доставляют друг другу в канун нового года. Да да, зай, есть такая традиция, не смотри на меня так. — Чего? — Эррор заморгал часто, даже нож, которым сырок по багету размазывал, отложил в сторону. — Ты серьёзно, что-ли? Что за глупая традиция? Вот прям обязательно в канун. И ты будешь просить, конечно же. И… — Эр взглянул в умоляюще распахнутые глаза в обрамлении светлых пушистых ресниц. Вздохнул побеждённо. — Что, прямо сейчас? Когда ещё ничего не готово? Инк, ну ты… ну ты и вымогатель! Наглость какая, вот так вот прям требовать. И вообще! Я не хочу прямо сейчас делать тебе минет! Мог бы и подождать до двенадцати. Художник замер на несколько секунд с округлившимися ещё больше глазами, захлопал ими непонимающе, а потом буквально взорвался смехом: — Какой ещё минет, Эри? — всё ещё мешая слова с хохотками, выдавил он, вытирая слезинки с уголков глаз. — Под оральным удовольствием имелись в виду разговоры… хотя, то, что предложил ты, как традиция, нравится мне даже больше. — Придурок, — синие полосочки тату на щеках оттенило щедрым румянцем. — Выражайся точнее! Художник промычал несогласно: — Мнм-м, не могу. И не хочу, и не буду. Мне так нравится твоё смущение, ты такой милый. Мой личный сладкий помидорчик. Эрри-черри, — хихикнул Инк и, чмокнув своего краша в пробитое ушко, таки утащил его на кровать. — Эр, а Э-эр, ну давай всё же… давай вспоминать. Что такого интересного произошло в этом году. Ну это же так классно, тем более, у нас обоих, я уверен, есть истории, которые хотелось бы рассказать. Ну? Ну-у! — Ла-адно, — сдаётся под лёгкими касаниями прохладных пальцев Эр. — Уговорил, — делает вид, что абсолютно против, не отнимая у себя возможности привычно вредно поворчать в объятиях любимого. — Только ты первый. — Хорошо! — легко соглашается Инк, сразу же утыкаясь улыбкой в плечо и, пользуясь близостью, начиная играться с завитками чёрных волос. — Ита-ак, с чего бы начать? Пожалуй, первое, что приходит в голову, это момент моего переселения в твою комнату. Эррор поджал губы: — Насильного переселения. — Не столь важно, — хрюкнул смешком художник. — К тому же, у тебя была прекрасная компенсация. Ещё скажи, ты в итоге оказался недоволен! Эри, ну Эр-ри… — Эррора толкнули боком и заискивающе улыбнулись. — Ну признавайся, я в халатике, с вином и в том комплекте белья… — Давай другое воспоминание, художник, — мотнул головой Эррор, выдыхая медленно и стоически под тихий смех. — Что-то менее… свежее. — Окей, как скажешь, — Инк помялся, укладываясь и прижимаясь теснее к горячему боку. — Хм-м… о, знаю-знаю. Помнишь, как великий и ужасный АА, застал нас в пятнадцатой аудитории, целующимися? Эр прыснул, чуть не закашлявшись: — Ну у тебя и любимые моменты! — засмеялся и сам, вспоминая вытянувшееся лицо зама и его «квадра-ат твою гипотенузу… ну и математика у вас, мальчики». — Хорошо, что проблем потом не было. Мог бы и настучать за такое. — За какое?! — Инк изобразил праведное возмущение, толкая Эррора ладонью в грудь. — Вообще-то это совсем не похоже на преступление. — Да, но это похоже на непослушание, и совсем не похоже на занятия математикой, — в светлые вьющиеся волосы улетело тихое ворчание. — К тому же, это было пипец стыдно. Художник фыркнул несогласно: — И ничего не стыдно. Чего стыдиться-то? Целоваться со своим женихом — это нормально! Эррор чуть не захлебнулся собственными слюнями: — Каким ещё нафиг женихом? — А таким. Нормальным и почти законным, между прочим. Ты уже тогда был мной окольцован, так что нечего тут выпендриваться. Эр скорчил скептическую мину: — Вообще-то, полоска, нарисованная на безымянном перманентным маркером пока я спал, кольцом считаться не может в принципе. Так что закатай губу обратно, ничего я не окольцован. Вот купишь настоящее кольцо и добудешь моё согласие, стоя красиво на коленях, тогда и поговорим на эту тему, — насладился зрелищем задыхающегося возмущением и явно удивлённого Инка и поспешил перевести тему, пока художник и правда не зациклился и не начал всерьёз планировать его завоевание в такой способ. — И вообще, давай менять тему, почему только о нас вспоминать? Не о ком больше, что-ли? Инк почесал голову, лохматя свою макушку, потянулся и откинулся на спину, прижимая под шеей плотный бицепс: — М-м? А о ком ещё? Хочешь вспомнить, как, чтобы за меня отомстить, ты Кильку топил? Я не против, люблю, когда ради меня идут на подвиги. Эррор закусил губу, отводя в сторону глаза и задумался, пытаясь отыскать зачатки какого-то тайного заговора, или выдуманного Инком и ведущего к чему-то большому и неизменно страшному, плану. Почему вдруг вышло, что это он на самом деле добивался художника, а не Инк увивался вокруг него, словно львица, загоняющая свою добычу? — Почему сразу это? — Да потому что глупое. Весело же, — невинно пожал плечами Инк. Эр выдохнул, понимая, что никаких планов Инк не строил, а это всё происки нервов или паранойи, одёрнул себя, прогоняя с головы надоедливое «это не я сам решил увиваться за мальчиком, а мальчик просто оказался очень хорош и настойчив» и нахмурился. А была ли на самом деле разница, кто был первый и чья это была инициатива? Сколько ещё времени ему понадобится, чтобы окончательно принять, оказавшегося таким неправильным, себя? Такие вот наплывы всё ещё встречались периодами, но с каждой неделей всё реже и реже. Комфортная вторая половинка, с которой удалось состыковаться почти что идеально, медленно но уверенно смывала остатки сомнений и предрассудков. И Эр улыбнулся, он на самом деле, был счастлив сейчас. Так стоило ли забивать себе голову глупостями и сопротивляться себе по сути, особенно, если и у него самого, как ни копайся в памяти, не найдётся приятных моментов, не касающихся тем или иным боком Инка. Нечего и рассказать. Если только вот этот… — Хочешь ещё глупое? — Ага, давай, — Инк смотрит влюблёнными глазами, укладывая голову на плече, вызывая тёплые волны, что бегут от центра грудной клетки, распространяясь по всему телу. Эррор улыбается, прикрывая глаза и ловя минутный кайф, желая растянуть его на как можно дольше, запомнить момент, чтобы остался в памяти до следующего такого же, обдумывает, роется в голове, чтобы выбрать что-то милое и смешное, как и обещал, чтобы угодить. Хмыкает весельем: — В самом начале, когда я только ещё переселился в общагу, у нас с Хоррором состоялся очень… неудобный разговор. — Прям неудобный? — тут же навострил уши художник, моментально затихая, даже пальцами переставая перебирать на складках красного свитера на груди. — О чём? Эр кивнул и растянул губы в улыбке, продолжая, довольный от того, что получилось заинтересовать: — О дружбе. А ещё о еде. Он жаловался мне на жизнь, говорил, каким хорошим другом я оказался, радовался, что мне можно доверять. «Не то что остальным», как он выразился: «С тобой и картоху жаренную на кухне не опасаясь оставить можно», — Эр выждал минуту, ловя недоумённый, но явно заинтересованный взгляд светлых глаз, и продолжил, едва подавляя рвущийся из груди смех. — Вот представь, стою я на кухне такой: «Как-кую ещё картоху, Хор?», мну пальцы от переживаний, а он мне: «Ай, у меня кто-то с этажа на протяжении наверное месяцев трёх еду прям со сковородки тырил, представляешь?! Убил бы паскуду, если б нашёл. Вечно после него то Кильке не хватит, то Найтмер полуголодный останется. Можно подумать, сам приготовить не мог, наглота такая. Во-от какие мудаки бывают, а ты ничего так, в сравнении так вообще молодец. Уважаю тебя!». А я стою и молчу, позорище такое. И признаться, что это именно я у него картошку воровал, смелости так и не стало. Так что вот такой я у тебя «молодец», Инки. Теперь и тебе придётся жить с этой страшной тайной, — сипит Эррор, вытирая слёзы тыльной стороной руки и ухохатываясь с этим параллельно. — Ситуации глупее и не придумаешь. — Ой придумаешь… — краснеет вдруг Инк, отсмеявшись и вспомнив видимо что-то на уровне, грызёт пирсинг, а потом прикрыв глаза всё же рассказывает, решившись: — Помнишь, ты в чат написал, что, если я тебе себя красиво раскрою, то адрес тут же пришлёшь? Так вот… я стриптиз… Дриму нечаянно показал. Прям полный. — Нечаянно?! — Эррор не может определиться, смеяться ему, удивляться или крутить пальцем у виска. — Как вообще можно нечаянно показать кому-то стриптиз? Художник закрывает руками лицо, тихонько похрюкивая через слова: — Он вошёл в процессе сьёмки и испортил все мои красивые намерения своим визгом. И выгнал нафиг из комнаты! Почти что в одних трусах! Мне одеваться пришлось на ходу. Да ещё и без зарядки! А у меня телефон вырубился в процессе! Видео так и не сохранилось. — Постой-постой. Так ты потому ничего тогда и не отправил? — моргает Эррор, проводя параллели и прикидывая по временной линии описанное событие. — Угу… — Инк трётся виском о щеку, мягко обнимая. — Я хотел тогда сразу признаться, Эри, честно. Я станцевать хотел. Красиво, но так и не получилось. — Жалко… — закусывает изнутри щеку Эррор. А он то тогда обиделся и накричал, оттолкнув, не разобравшись и обвинив в двуличности, вот балбес нетерпеливый. Стало вдруг так стыдно за себя. Инк же реакцию своего парня и его закушенные губы понял совсем по-другому, вскинулся, вдохновлённо заглядывая в глаза и приподнимаясь на руках, нависая сверху: — Так я это, я… — и захлопнул сразу же рот, спохватившись, мотнул головой и вскочил резко на ноги: — Но это сюрприз в общем. Ты не думай себе там ничего такого. Но и не расстраивайся сильно, сегодня ж новый год, подарки ж они разные бывают… Эр наклоняет голову набок, давя в себе ползущую на лицо широкую предвкушающую улыбку: — И-инк, ты хочешь сказать, что… Художник дует щёки: — Что у нас картошка переварится на кухне! — отступает к дверям и показывает кончик языка, подтверждая в очередной раз свой вредный характер. — Ай-яй-яй! Я побежал-побежал, всё, некого распрашивать, нет меня! Вернусь сейчас, а ты пока капусту порежь! Ты ж у нас только кулинарией сегодня интересуешься, тебе «всякое такое» не интересно. — Вредина… — Эррор улыбается, провожая взглядом закрывшуюся с жутким скрипом дверь, поднимается, поправляя на себе примятую одежду, проверяет передний карман джинсов на наличие подарка и фыркает успокаивая себя. — Какая же ты вредина, художник… — и встречает вернувшегося спустя несколько минут Инка с исходящей парой кастрюлей нежной улыбкой. Помогает расположить горячую утварь на столе, залить всё это подготовленными заранее сливками и размешать, а потом усаживает возле себя и ухаживает. Как умеет, по-максимуму старательно и красиво. Подливает вино, подкладывает самое вкусное, пододвигает салфетки, и ладонью поглаживает не отрываясь от распашившегося, всего уже в розовом румянце парня. Тот откровенно смущается от такого внимания, не привычный совершенно, что его обхаживают и ценят, трепещет ресницами и прячет глаза, закусывая пирсинг. Эррор обожает на это смотреть, Эррор его всего обожает. Берёт его руки в свои, побуждая повернуть голову и подарить всё внимание до последней капли, наклоняется ближе и клюёт нежным поцелуем в губы: — Люблю тебя, Инки, — горячие влажные слова толкаются в контур тонких губ, в улыбку, а руки находят тонкие пальцы, пересчитывают, перебирают, находя нужный, и надевают, скользя по нежной коже рельефным гнутым мелкими волнами колечком. Инк опускает удивлённые глаза: — Что это? — поднимает руку, на безымянном пальце которой болтается связка ключей на гнутом колечке-спиральке. — Это? — Эр улыбается, уже наперёд зная реакцию и ответ. — Это приглашение, Инки. В мой коттедж. Я тут подумал и решил, что там жить нам будет немного удобнее. Ты же не против? — Кот-тедж? — потешно хлопает ресницами Инк, не особо веря. — Ты что… что, серьёзно? Да ты… да кто ты такой вообще? Мафиози? Машина, фирма, а теперь ещё и дом! Нет, ну ты прикалываешься, явно. Или я сплю… — начинает щипать себя за все видимые части тела это недоразумение. Эр смеётся и ловит тонкие руки: — Перестань, не спишь ты, я просто не хотел говорить всё сразу… Так, ты согласен? Хочешь жить со мной вместе? — Спрашиваешь! — взрывается эмоциями художник, вешается на шею, и у Эррора закладывает уши от писка, что ультразвуком выражает радость. — Конечно же я хочу! Конечно же я буду! Хочу и буду, Эри, буду и хочу. Снова и снова и так по кругу. Пока тебе не надоест. — Не надоест, — отвечает Эр счастливо, пригревая в объятиях своё вредное маленькое счастье, и улыбается, перебирая тонкие пальцы, на одном из которых болтается связка ключей, что, если собрать все звенящие железки в кучу и отвести назад, так похожа на тонкое серебряное колечко. «… Вот купишь настоящее кольцо и добудешь моё согласие, стоя красиво на коленях, тогда и поговорим на эту тему…» Ты уже получил моё Да, художник — ведёт по тонкой полоске металла смуглый палец. Уже давно — улыбается молча Эррор.