Скелет в шкафу

      «Дневник 1. Запись 10»       16 декабря 18?       «Чистый, выпавший сегодняшней ночью снег, искрился на бледном солнце и громко хрустел под ногами редких прохожих. Через стекло мне хорошо были видны дома на другом берегу Фонтанки. Они были окрашены в бледные тона и имели многочисленные белые мраморные колонны и маленькие балкончики. Окна в этих домах были большие и мне хорошо было видно, как внутри бегали люди, вероятнее всего — слуги.       Время было около полудня и я скучающе перевела взгляд на дверь. Вероятно, скоро подадут обед. Несколько дней меня сильно лихорадило, но сейчас стало гораздо легче. Болезнь отступила. Мне хотелось выйти на улицу, пробежаться по хрустящему снегу, улыбнуться мрачному солнцу и в саду, вместе с Ромой, слепить снежную бабу. А еще сбегать на почту и послать письмо Константину, а то он, вернее всего, решил, что я его игнорирую, не хорошо…. Тогда надо встать, написать другое письмо. И я уже хотела это сделать, но дверь приоткрылась и в комнату заглянул Рома.       — Ты как? — Спросил Рома, входя в комнату.       — Хорошо. — Ответила я и села на кровати.       Вслед за братом в комнату зашла Оля и села на стуле у стола, а Рома присел на край кровати.       — Ты так ничего и не рассказала о Покровском. — Хитро прищурившись, сказала Оля       — Нечего рассказывать.       -Он тебе симпатичен?       — Возможно. Я не думаю, что влюблена в него и давай не будем о нем. — Смущаясь проговорила я и потупила взгляд.       — Он писал, спрашивал о тебе — Рома посмотрел на меня и улыбнулся — Костя подумал, что ты не желаешь с ним общаться, но я ему все объяснил. Я выдохнула и покраснела еще сильнее. Хорошо, что Рома все ему рассказал, не будет глупой и ужасно не красивой ситуации.       — Странная ты, Рита, пока я училась в Смольном, только и мечтала, чтоб в кого-нибудь влюбиться. Нас выводили гулять в парк, и я часто заглядывалась на симпатичных молодых людей, жаль, что общаться было строго-настрого запрещено. Но я и другие девочки выбирали себе фавориток из старшекурсниц, жребий бросали и тайно по ним вздыхали. А потом и я стала старшекурсницей и уже кто-то из маленьких девочек вздыхал по мне. — Оля, вспоминая, закрыла глаза. — А у тебя все это время были такие возможности и допустим, только допустим, что ты была слишком мала и не влюбилась, но сейчас-то? Сейчас-то?       Я уловила в рассказе Оли некую ложь, но она была так незаметна и так неявна, что понять именно, в какой момент Оля соврала, я не смогла. Да и может и соврала-то она не со зла. Так для пущей красоты рассказа, для интереса. Я посмотрела на Рому. Он задумчиво покусывал губу, но уловив мой взгляд, перестал так делать. Оля смотрела на меня выжидающе, явно ожидая ответа.       — Я никогда не думала о возможной свадьбе. И у меня есть жених. — Я постаралась ответить коротко и подробно.       — Нам нужно что-то делать. — Сказал Рома. Видимо ему не хотелось более говорить о любви, мне к слову, тоже.       — Ты про что? — Спросила Оля       — Я про маму и письмо. Обыск был неудачен — Рома бросил сочувствующий взгляд на меня — и никакой информации мы не получили. Я тут подумал и решил. Нам нужно сбежать из дома и обыскать кабинет мамы в ее Лавке. — Рома был полон решимости и если бы прямо сейчас мы с Олей отказались, он пошел бы без нас.       — Рома! Это ужасная идея! Рита уже пострадала от этих обысков! Я предлагаю другое — убежать из дома и пойти к приставу. — Пока Оля говорила, она несколько раз вскинула руки и тревожно посмотрела на меня. Рома в ту же секунду изменился в лице. Он нахмурил брови и в глазах у него был тот же огонек гнева, что и у мамы.       — Хватит склонять меня к приставу! Я не хочу клеветать на свою мать, не разобравшись в деталях!       Я была возмущена не меньше брата. Оля за прошедшие дни только и твердит про пристава. Я всегда замечала, что Рому это злит, но он по природе своей терпелив, но сейчас от долгого напряжения, просто не вытерпел.       — Рома, я согласна. — Тихо сказала я.       Он удивленно посмотрел на меня, наверное, думал, что я откажусь и ему придется все делать самому.       — Не стоит, правда. Тебе и так досталось, а если мама узнает о побеге, то страшно представить, что с тобой будет. И ты еще больна. — Рома с беспокойством посмотрел на меня. — Я лучше пойду один.       -Нет. — Я резко стала решительна как никогда. — Я чувствую себя превосходно. И если мы хотим разобраться во всех деталях, то нам нужно действовать.       — Сестренка…- Рома сделал жалобные глаза, надеясь, что таким образом, заставит меня отступиться от этой безумной идеи. — Ты только подумай, как это низко, сбегать из дома и обыскивать лавку мамы.       — Особенно, если ты, юная леди из приличной семьи. — Вставила Оля, но братец шикнул на нее, и Оля замолчала.       Слова Ромы напомнили мне, мои же собственные, такие приставучие и терзающие мысли, но решимости они не поубавили.       — Пусть, пусть так. Но лучше мне будет мерзко и низко от чего-то незначительного, чем от того, что я засадила свою мать в тюрьму.       И я ужаснулась, своих же собственных слов. Это неприятная история о смерти ни в чем не повинной Таны, ожесточила меня настолько, что обыск, кажется мне незначительным. Я глубоко вздохнула и успокоила себя мыслью, что обыск не так уж и весомо, нежели тюрьма.       — Хорошо, ты права. Лучше мы согрешим так, чем лишимся матери или наведем на нее позор. — Рома обеспокоенно посмотрел мне в глаза, будто заглядывая мне в душу и пытаясь серьезность моих намерений. — Если хочешь, иди со мной.       — Оля, ты с нами не пойдешь. — Сказала я. Мне нужно было побыть с Ромой наедине, поговорить, осмыслить, а Оля вечно была рядом.       — Вот еще! Я ваша причина уйти из дома! — Оля обиженно надула щеки и скрестила руки на груди.       — Правда? И Какая же? — С некой иронией и легкой усмешкой в голосе, сказал Рома.       — Скажите, что решили показать мне вечерний Петербург. — В голосе Оли смешались обида и превосходство от такой гениальной идеи.       Рома рассмеялся и чуть качнул головой. Его смех был необыкновенно заразительный и многие юные леди, просто не могли устоять и смеялись ему в ответ или застенчиво улыбались. Я не смогла сдержаться и рассмеялась в след за ним, а Оля сильно растерялась. Отсмеявшись, Рома сказал:       — Я могу сказать маме, что Рита чувствует себя совершенно здоровый и хочет прогуляться после болезни. — Рома улыбнулся и на его щеках образовались милые ямочки.       Оля надулась и фыркнула, но как бы она не пыталась показать обиду, я заметила, что Ромина улыбка и ямочки подействовали как нельзя лучше, Оля не смогла обидеться на него, когда он такой милый.       Рома и Оля поднялись, и братец сказал:       — Ты одевайся, а я побегу к маме — Сказал Рома и исчез за дверью.       Оля молча вышла.       Я тут же соскочила с кровати. Слабости после болезни я не ощущала вовсе, возможно, в этом был виноват а-дре-на-ли-н, странная штука, про которую я прочла в учебнике брата.       Через двадцать минут я встретилась в прихожей с мрачным Ромой и довольной Олей.       — Тетя Анна велела взять ее с собой. А то это не по этикету, отказывать даме в прогулке. — Недовольно пробормотал Рома. — Пойдем.       — Неприлично говорить о даме так, будто ее нет рядом, когда она есть. —       Весело, но явно стараясь задеть, сказала Оля.       Рома молча открыл дверь.       Мы побежали по набережной Фонтанки и вскоре свернули на улицу Белинского, через которую можно выйти на Литейный.       Ах, как красив Санкт-Петербург. Гранитные набережные, отбрасывающие искры от скованных в лед, темных вод. Дома невероятной красоты. Каменные, украшенные балконами и мраморными лепнинами с изображением древних богов, животных, растений и фамильными гербами живущих в этих домах. Они тянулись стройной вереницей, не имея пробелов между собой, превращаясь в ленту из цветов: переходящих с серого в желтый. Иногда, в ленте встречались прорехи — это сводчатые, высокие арки, поддерживаемые монолитными атлантами или кованными чугунными оградами. А какие соборы!        Один Казанский кафедральный собор завораживал своим праздным великолепием. Полукруглый, со множеством рифленых колонн и куполом цвета темного малахита. Он был выстроен из бежевого кирпича и являлся символом великой победой над Наполеоном. А внутри золотой иконостас с малахитовыми колонами и золотые расписные, фрески, мозаика с библейскими сюжетами. И ключи от Парижа.        А Исаакиевский? Он невероятен и огромен. Высеченный из гранита, с золотым куполом и колоннами, цвета кофе. Внутри он был наполнен золотом и чем-то голубым. И вся эта роскошь отображала в себе все святое, глубокое и не постижимое. Он будто святился изнутри. Колоннада Исаакиевского открывала вид на весь Петербург. И нельзя не сказать про темно-зеленых горгулий, украшающих углы собора.       Санкт-Петербург — прекрасен и ужасен в своем великолепии. Манящий и пугающий, таинственный и до ужаса простой.       По дороге, Оля залюбовалась на Симеоновскую церковь. Это простенькая церковь, в которую я, Рома и мама ходили по праздникам на службу. Она была желтенькая и скудная в убранстве.       — Оля, потом посмотришь, — схватив ее за руку сказал Рома — мы должны успеть вернуться до темноты.       Выбежав на оживленный Литейный проспект, мы резко свернули направо и столкнулись с пожилой парой.       — Нет, ну вы посмотрите! Какой срам! Молодые люди, это не прилично так носиться. А в частности, барышням! — Начала возмущаться женщина.       — Простите, извините, мы очень спешим — Ответил Рома и схватив нас обоих за локти, потащил вперед.       Бежали мы не долго, но постоянно ловили на себе косые взгляды проходящих мимо людей. Многие окликали нас, но мы не обращали никакого внимания на их высказывания, тогда они начинали качать головой нам вслед и перешёптываться.       Добежав до лавки, мы поднялись по ступеням. На двери была табличка «Закрыто до 8 часов утра» и я уже хотела постучать в дверь, что бы Григорий ее открыл, как Рома задержал мою руку. Я удивленно на него посмотрела. Оля нетерпеливо топталась за моей спиной.       — Постой. — Сказав это, Рома вынул из кармана связку ключей и достав нужный, сам открыл дверь.       В помещении было темно и холодно, даже, холоднее, чем на улице. В воздухе витал запах пушнины, шелка и крахмала. Мы на ощупь пробрались мимо высоких деревянных стеллажей с шапками и платками. Замерев около противоположной стены, где была дверь, ведущая в кабинет, Рома начал вслепую подбирать нужный ключ.       — Откуда у тебя ключи? — Спросила Оля, попутно оглядываясь и стараясь, что-либо разглядеть в черной, как смоль, темноте.       — Вчера стащил из маминого комода.       — Ты знал, что Григория не будет? Откуда? — Спросила я.        — Вчера же подслушал, что Григорий заболел и мама будет вынуждена ходить в лавку чаще. — Рома наконец нашел нужный ключ и открыл дверь.       Зайдя в кабинет, мы первым делом нашли спички и зажгли свечи. Комната озарилась тусклым желтым светом. Кабинет был заполнен разными шкафами, рулонами ткани, рекламными плакатами, а в середине стоял заваленный желтой бумагой и разными выкройками, стол. Мы принялись их изучать. Во многих ящиках были швейные наборы, ткани и тетради с размерами. В шкафах у стола и в его же ящиках, в основном были договора, письменные наборы, счета и касса. Ничего, что могло бы нас заинтересовать, ничего, что имело хоть малейшее отношение к Тане. Я и Рома уже начали расстраиваться. Я смотрела в его ясные, голубые глаза и понимала, что угасает последняя надежда. Неужели мы не найдем правды? Оля была спокойна, как тогда, в маминой спальне. Ее лицо не выражало эмоций, она лишь перебирала счета и казалось даже их не читала, так, перекладывала с места на место.                         Спокойствие и отрешенность. В детективах такое называют — поведением профессионального убийцы. Я погнала от себя эти мысли. Вот еще, вздор всякий, в голову лезет.       — Нашла! — Радостно крикнула Оля.       Мы подбежали к ней. Действительно, в ящике обнаружились революционные газеты социал-демократической группы под руководством Благоева — «Рабочий» и «Союз труда», а сверху лежало письмо адресованное Стародворскому. Увидев газеты, взбодрившийся Рома, снова погрустнел.       — Газеты ничего не значат. — Тихо сказал Рома. — Я тоже такие читаю и ничего.       — Рома, одно дело ты, а совершенно другое — женщина, которая виновата в убийстве. — Гордо вздернув подбородок, сказала Оля. — И могли бы, спасибо сказать.       — Возможно убийца. — Поправил ее Рома. — И я тебе уже говорил… —       — А кто такой Стародворский? — Перебила я Рому. Мне не хотелось слушать их споры, хотя сама желала сильно-пресильно ударить Олю об стол или стену, лишь бы она больше не говорила дурного о матери. Еще немного и я не выдержу.       Ребята синхронно пожали плечами. Рома покрутил конверт в руках и сказал:       — Номер московский (почтовый индекс) и собирались отправить его давно, еще 10 ноября (если что письмо о смерти Таны пришло примерно 7 ноября).       — Вскрывай. — Я старалась говорить твердо, но голос дрогнул от волнения и сердце забилось так быстро, что казалось его слышно рядом стоящей Оле. Рома надломил сургучную печать и ножом для бумаги вскрыл конверт. Он хотел было развернуть бумагу, но несколько минут помедлил. Я заметила, как дрогнули его руки и как он в задумчивости закусил губу и нахмурил брови. Он переживал и боялся того, что может оказаться на этой бумаге. Я разделяла его чувство.       — Хочешь, я открою. — Сказала я и протянула к бумаге чуть дрогнувшую и похолодевшую руку.       Рома хотел было принять предложение и даже протянул письмо мне, но передумал и отдернул руку с бумагой.       — Я сам. — В этот момент, тяжело вздохнув, Рома развернул конверт, и мы увидели написанное.       «Спасибо за услугу» и номер кассы, в которой будет оплата.       Кажется земля на мгновение ушла из-под ног, сердце ухнуло куда-то вниз, стало тяжело дышать и я была уверена, что сейчас упаду замертво. Я с трудом устояла на ногах и в глазах, наполненных ужасом, взглянула на Рому. Я увидела, как у него сильнее прежнего задрожали руки и от напряжения побелели кончики пальцев, в уголках глаз появились слезы и он, потянувшись к глазам, отвернулся.       — Не может быть. -Тихо прошептал братец.       Он хотел казаться сильным, не показывать слабость, но не смог. Его можно понять, его можно простить. Я хотела сказать что-нибудь успокоительное, но слова стали комом в горле, а попытка превратилась в судорожный всхлип. Я положила руку на плечо Ромы в невнятной попытке успокоить, в попытке найти себе опору. Мне хотелось разреветься, прямо здесь и сейчас, но надо было постараться быть сильной, и я постаралась. Оля стояла в стороне и была так раздражающе спокойна.       Спустя пару минут Рома в попытках успокоиться, шумно вдохнул и выдохнул. Он обернулся, и я отдернула руку. В тусклом свете были видны его чуть покрасневшие глаза и только сейчас заметила, что на переносице у него залегла слабая линия морщинки, которая появляется у долго и тяжело скорбящих.       — Пойдемте, стемнело. — Хрипло сказал Рома.       Я нервно кивнула в знак согласия. Рома, заметив слезы на моих щеках, взял меня за руку и наклонившись к уху, прошептал:       — Все будет хорошо.       Оля закатила глаза. Мы положили все на свои места и теперь наше маленькое преступление выдавала только надломленная печать. Домой мы возвращались молча. Снег больше не скрипел под ногами, не был заманчив и не хотелось лепить снежную бабу. Больше не хотелось радоваться и улыбаться, не хотелось быть счастливой. Такое чувство, как счастье, теперь казалось нереальным, фантастическим, чем-то только для самых лучших, тем, чего никогда не было. Праздный Петербург перестал радовать глаза, перестал вдохновлять и теперь казался отвратительным и серым. Теперь все было такое. И в этом была виновата я. Это я, повинуясь любопытству, заглянула в то письмо, я отдала его Роме, я предложила обыскать маму, и я втянула нас всех в эту глупую и ужасную историю.       Я…