хотя бы цари были и неверные:
за них должно молиться
потому что тогда они все были таковы
(Феофилакт Болгарский)
Я не должен был убегать со двора, тем более средь полуденного пекла. Дурное это время, под стать тёмной полуночи. На сто вёрст не нашлось бы ни души. Тяжёлый смолистый воздух дрожал от накала, потрескивал, пылал незримым пламенем. Под спасительной тенью домов в пыли и смраде разлеглись полудохлые собаки. Жара так уморила их, что они даже голов не подняли, пока я крался мимо них за околицу. А я, дурак, босиком поплёлся, чтобы они меня не услышали, и пожалел об этом, едва ступил на дорогу: земля пылала словно печное жерло, злобно щерилась мелкой россыпью острых камней и засохших колючек. Я пробовал идти по траве, но первый же укол чертополоха согнал меня обратно. Полверсты спустя ступни утратили всякую чувствительность, зато лицо горело всё сильнее и сильнее то ли от солнца, то ли от ожидания неминуемой выволочки. Сбегал я не впервой, даром, что на сей раз мало-мальски достойный повод. Из похода возвращался князь, и будь я проклят, если б стал дожидаться его вместе со всеми. Ненавижу суету. Дворня носится и беспрестанно лается, братья наперебой хвастают кому какой гостинец достанется, слова за слово лезут в драку. Мимо матери как ни пройдёшь, обязательно по затылку огреет. То пуговица не застёгнута, то пятно ей померещилось, то просто под руку попался. К чёрту их. Уже хорошо, что князя ждали к вечеру, и после обедни все завалились поспать на часок, иначе лежать мне уже поротым по первое число, а так глядишь постесняются омрачать долгожданный приезд и не тронут меня сегодня, а там и вовсе позабудут. Ладно, кого я обманываю? Чтоб милая маменька и розги мне пожалела? Держи карман шире, Петруша. До большой дороги, по которой пролегал путь всех странников, случайно оказавшихся в нашем захолустье, лежало версты три через перелесок. Деревья в нём стояли редко, их разделял густой низкорослый кустарник, и вся тень единолично доставалась ему. Покрываясь густой коркой из пыли и пота, я шёл по кромке леса и крепил себя надеждой. Моя дерзость непременно впечатлит князя, он знает цену смелости и в следующий раз возьмёт меня с собой. Да, мне только пошёл двенадцатый год, но я был первый по старшинству и уже не выглядел ребёнком, сил вполне хватит следить за княжескими доспехами и мечом, натирать их до блеска красной кирпичной крошкой, лошадь его по утрам гонять, чтоб она была уже горячая и покладистая, когда он вскочит в седло, при столе служить мог, с поручениями бегать хоть до самой Москвы — да вообще всё, что скажут. Только бы службу начать и делу ратному побыстрее обучиться. Это Васька может дома прохлаждаться до четырнадцати лет, за него имя службу сделает. Я же не таков. Сын опального опричника княжескому нечета, даром, что росли мы в одном доме: трое сыновей Голицыных да я с Ивашкой. Кровного отца мы с ним не знали. Когда его не стало, я ещё себя не помнил, но что князь мне не родня понимал сызмальства. С моей породой я мог быть ему пасынком или выблядком, равно как и собственной матери. Остальные братья, даже мой Ивашка, смотрелись на одно лицо: сероглазые, курносые, румяные словно молочные поросята, русый волос летом выгорал до льняной белизны. И вдруг среди них я — чернявый, с буйными кудрями и басурманскими глазами, тёмными, как глухие колодцы. Даже ровный нос, единственная моя гордость, сгорбился после неудачной драки. Как ни погляди, в каждой черте — чужак. То ли татарчонок пришлый, то ли чёрт залётный. Завидев меня, в деревне бабьё крестилось и крепко стискивало обереги, в лицо дурного не говорили, но ни дня в жизни я не прожил Петром, пасынком князя Василия Юрьевича Голицына. Да окромя семьи меня и по имени-то никто не звал. Для всех я был Басманов. Не считая фамилии да причастности к государевой опричнине я мало что ведал об отце. Напрасно мы с Ивашкой пытались вызнать у матери хоть пару слов о нём, стоило только заговорить, как она бледнела до синевы, и взгляд её становился холоднее земли на зимнем погосте. «Молитесь, чтобы Господь Всемилостивый простил его грехи», — вот всё, что она сказала. В голосе не промелькнуло ни крупицы тепла, ни тени скорби, однако даже этого хватило, чтоб вспыхнуло алым пламенем дерзостное мечтание. Мать не велела ставить свечей за упокой. Она не верила в его кончину, а значит, отец мог томиться в далёкой ссылке, в каком-нибудь северном монастыре, или скрываться на чужбине, в той же Литве среди гордой шляхты. Может, его занесло ещё дальше? Но зачем же мать приняла вдовство и предложенье князя? Молчание порождало тьму догадок, и я игрался с ними денно и нощно, изнывая от любопытства и невозможности дорваться до правды. Мне не хватало духу обратиться к князю, дома он бывал редко, а когда приезжал, рядом всегда вились голодные до его внимания княжичи с Ивашкой. Какое-то время я пытался добиться разговора с ним кулаками. Мы с братьями неплохо ладили, но нам ничего не стоило затеять драку на пустом месте, просто так, кости поразмять. За такие забавы мать потом бранила меня до поздней ночи, как зачинщика, даже если им был не я. Младшим всё спускали с рук за малолетство, а Васька Голицын, вечный подстрекатель наших свар, при матери принимал вид прямо-таки ангельский и обходился мелочью: стоянием в углу или десятком поклонов. Я же почитал себя счастливчиком, если на следующий день мог спокойно сесть за общий стол. Зря я ждал подобного обхождения от князя. Даже когда шуточная потасовка на его глазах переходила в кровавую бойню, он не думал нас остановить ни словом, ни делом. Всё стоял себе в сторонке и внимательно следил за нами. Однажды, вырвавшись из гущи боя, я поймал на себе его взгляд. Спокойный, отстранённый и между тем цепкий, как железные щипцы, — этим взглядом он свежевал меня от битой кожи до самого нутра. Вдруг лицо его переменилось, расслабилось до привычного вялого безразличия. Князь кивнул сам себе и ушёл, не дожидаясь, чем кончится драка. И слава Богу, его взгляд до того оглушил меня, что Васька, мелкий плут, умудрился подкрасться исподтишка и сбить меня с ног. Едва я оказался на земле, вся гурьба навалилась на меня и наставила синяков и шишек так, что места живого не осталось. Потом ещё и мать от себя добавила. Волочась под полуденным пеклом, я клялся, что на этот раз выспрошу всё у князя, дорога дальняя, никто нам не помешает. Страх свербел в животе. А если князя оскорбит упоминание моего отца? Только его милостью я не знал голода и лишений, он никогда не ставил нас с Ивашкой ниже собственных детей, я не мог припомнить злого слова от него. И всё же, как старший в своём роду, я должен был знать правду. На распутье силы оставили меня. Я рухнул на траву и принялся выковыривать занозы из ног. Неповоротливые пальцы едва слушались, в глазах плескалась душная муть. Солнце уморило меня, веки неумолимо слипались. В горле саднила колючая жажда. Всё бы отдал за глоток воды. Моя затея уже не казалась мне столь замечательной, но гордость не позволяла повернуть назад. Какой поход, если я даже до дороги не дойду? Курам на смех такой ратник. Но, если подумать, князя можно подождать и здесь. Вдруг он уже близко? Тогда нужно передохнуть, а то он скажет ехать верхом, а у меня нога в стремя не попадает. Позору не оберёшься. С такими мыслями я сел выжидать. Жара трещала разъярённым костром. Душно и приторно пахли припыленные цветы. Молчал ветер, всё вокруг замерло в тягостном оцепенении, даже редкие полупрозрачные облака. Только цикады без умолку причитали, наговаривали беду. Прошёл час, может два, может меньше. Солнце лениво сдвинулось к горизонту, но это мало что изменило. Рубаха липла к спине, хотелось сорвать её вместе с кожей. Меня тошнило от тёплого привкуса собственной слюны. Когда вернусь домой, выпью весь колодец до дна, обещал я себе. Вода в нём такая холодная, что зубы сводит, но слаще неё нет ничего, никакого мёда. Господи, скорее бы появился князь, ещё немного — и я помру… Такого ужасно долгого полудня прежде не случалось. Я уже ничего не соображал, разум расплывался в знойном мареве, я только и мог, что смотреть на дорогу да вяло отмахиваться от мух и слепней. Наконец вдали появился всадник. Не помня себя, я вскочил с земли. Он ехал один, его конь едва перебирал жилистыми ногами и выглядел хуже дохлого. То же самое можно было сказать о его хозяине. Одеяние его истрепалось до пыльного рубища, остроносые сапоги по голень покрывала засохшая грязь, хотя дождей не видали с прошлого месяца. На бедре мерно покачивалась длинная сабля в замызганных ножнах. Одной рукой всадник вяло держал опущенные поводья, а другой подносил ко рту исхудавший заляпанный бурдюк. Красные струи стекали по тёмной клочковатой бороде на шею, оставляя розоватые борозды на немытой коже. Это был не князь. Отупев от зноя и жажды, я замер вместо того, чтобы сломя голову броситься к лесу. Мало кого нелёгкая принесла на дорогу, а этот выглядел последним лиходеем. Пока я осознавал это, всадник подъехал так близко, что стал ощутим крепкий смрад его тела, смешанный с конским потом и кислым запахом дрянного пойла. Незнакомец едва окинул меня вялым мутным взглядом, отвернулся, устало приложился к бурдюку, и вдруг гром прошиб его. Всадник поперхнулся. Резко остановил лошадь, закашлялся, брызжа багровой слюной, будто ему вспороли горло, а затем, отдышавшись, вновь повернулся ко мне. Взгляд его стал осмысленным, изумлённым. Безвольный потрескавшийся рот, верный признак пропойного пьяницы, растянулся в кривой гадливой улыбке. — Ба! Кого черти принесли! Федька! Фёдор Лексеич! Какими судьбами здесь, голубушка моя сизокрылая? Я ж думал тебя царенька того, насадил и похоронил! — он залился хриплым смехом. — Ан нет! Глянь, живой, целёхонький, рубаха вон какая. Цаца, как есть цаца, не то что я, сирота убогонький, последнюю копеечку у сердца берегу. Я не понимал ни слова из его бредней, а всадник всё ждал от меня чего-то, бесстыдно таращился, забывая моргать. Взгляда омерзительнее я в жизни не встречал. Будто тебя мажут жиром от сгнившей скотины. — Ну, чего встал столбом? Подойди, расцелуемся по-нашенски, сто лет не виделись! Лошадь его неспешно и неумолимо приближалась ко мне. Я украдкой обернулся к чаще. В этих местах мне бывать не доводилось, если побегу наугад, обратно уже дороги не найду, только и поминай на заупокойных, но этот человек… Я предпочёл бы встретиться лицом к лицу с волком, чем с ним. Нутро моё сжалось в тугой тяжёлый ком. Ступня медленно заскользила назад. Все жилы натянулись тугими тетива́ми. Пропал полуденный зной. Пот, струившийся по моему телу, был холоднее крещенских вод. Не осталось ни одной мысли, только кровь билась меж висков. Шум её переходил в зов. Беги! Ноги сами понесли меня в спасительный бурьян, но не успел я опомниться, как сильная рука вцепилась в мой ворот и вздёрнула вверх. В ноздри вдарила вонь немытого тела. — Куда спешишь, пострел? Не признал, что ли? Будто пойманный заяц, я хрипел и нелепо дёргал ногами. Ворот душил меня, давил прямо на адамово яблоко, не давая урвать и глотка воздуха. А этот ублюдок гоготал во всю глотку. — Пусти! — прохрипел я. — Куда ж я тебя пущу, голубушка? Один ты у меня остался, братец названый, уж не обидь бродягу сирого. Накорми, напои да спать уложи, как ты умеешь. Всадник притянул меня так близко, что я смог разглядеть мельчайшие шрамы на его смуглом заветренном лице. Острый коршуновый прищур жадно впился в меня и вдруг в одночасье померк. — Бес меня возьми, да ты ж совсем щенок! Хватка ослабла. Мешком муки я рухнул наземь, прямо под копыта лошади. — Ты глянь, что жара проклятая делает. Ишь ты… Извиняй, цуцик, обознался я, богатым будешь, — хмыкнул всадник и опять потянулся к бурдюку. Нужно было тут же убегать, но я никак не мог отдышаться. Горло свербело, будто меня прямиком из петли достали, а в глазах стояли позорные удушливые слёзы. Страх отступил перед тупостью. — Слушай, цуцик, а ты не из Басмановых будешь? Рожа у тебя чисто в их породу. Родовое имя наотмашь ударило в голову. На шатких ногах я поднялся во весь рост и, пряча страх за дерзостью, гаркнул, что воронёнок: — Да, я Басманов. Господи, каким же дураком бесхитростным я был в те годы. — А батенька твой, стало быть, Фёдором зовётся? Я кивнул. За спиной призывно шелестел лес, однако бежать я уже не мог. Давняя жажда держала меня крепче всех рук и цепей. — Ну и ну! Кто б подумал, что Федора-краса деток заведёт! А ты глянь, какой богатырь вымахал, весь в деда, Лексея — как бишь его? — Данилыча! Но личико Федькино, уж эти змеиные глазёнки я всюду узнаю, — он криво осклабился своим мыслям, а затем обратился ко мне. — Что же Федорушка, жива-здорова? — Не знаю. — Как так? Не знаешь, как родной отец поживает? Бог с тобой, цуцик, не ерепенься. Я твоему батюшке первый товарищ, шкурку его белую из таких бед вытаскивал, что по гроб жизни не забудешь. Да чего языком попусту молоть? Отведи меня к нему и сам увидишь, как он мне обрадуется. — Отца здесь нет и никогда не было. Он пропал, — с вызовом ответил я, а сам обмер. Этот человек напился до чёртиков, ему ничего не стоит схватиться за саблю и силой заставить меня вывести его ко двору. Мать меня убьёт. Как собаку убьёт, даже отпевать не станет. Мои слова омрачили всадника. В мгновение ока он весь поник, посерел, угрюмо, без всякого удовольствия хлебнул пойла, утёр рот пыльным рукавом и тяжко выдохнул. — Значит, не спасли его пляски от старой развязки. А я говорил ему, что так и будет, вот те крест, цуцик, говорил. Коль бояр да князей не жалел, чего нам, сирым да безродным, ждать? Федюшка, талдычил я, чем голову выше задерёшь, тем раньше в петлю попадёшь. Недурно сказано, а? Но когда б он меня слушал. Неприкосновенным себя почитал, особенным. Ещё бы, отрада грозного Ивана, а тепереча что? Ни могилки, ни былинки. Закопали за Малютиным двором и поминай как звали. Эх, шельма-шельма ты кудрявая… А уж он гоголем ходил, ты б его видел! Грудь выпятит, нос кверху и плывёт себе по дворцу, плавный такой, ласковый, словно кошка блудливая, бедра враскачку… — Замолчи! Всадник изумился. — Чего лаешь, цуцик? А-а-а, понимаю. Ты-то его другим воображал небось? Герой Казани, царский кравчий, удалой опричник, сокол острокрылый, что там ещё тебе мамка наплела? — глаза его по-волчьи мигнули. — А хочешь знать, каков был твой батюшка на самом деле? — Не хочу, всё ты врёшь. Голос срывался. Полдень и кровь вдарили в голову, и мир вокруг пылал адовым пламенем. Мне стало дурно. Перед взором бушевала мелкая чёрная рябь, но паскудное лицо всадника я видел чётко. Он упивался моим смятением с живодёрским удовольствием. — Святой Троицей клянусь, цуцик, скажу по правде. Я хоть пьяный, да православный. Он достал из-за пазухи нательный крест и приложился к нему глумливыми своими губами. — Так что порешишь? Смотри только, лучше от меня услышать, чем кто из московских тебе поведает. Они твоего батьку на дух не выносили, и ты от них добра не жди, на плаху загонят глазом не успеешь моргнуть. А правда, хоть самая дрянная, всё равно защитой будет. Это другим можно лгать и жить припеваючи, а себе — никогда. Снова глотнул своего пойла. — Ну? Смелости хватит на правду-то? Голова моя дрогнула. Он принял это за несмелый кивок, наклонился ко мне, оскалил гнилые зубы и произнёс сладко-сладко, смакуя каждое слово: — Правда в том, что отец твой был царевым любовником. Служил у Ивана Васильевича срамной девкой, за то много милостей имел. Понял, цуцик? Кровь отхлынула от сердца. С размаху я ударил всадника в челюсть и бросился прочь. Ноги гремели, перебивали стук копыт. Я ничего не видел пред собой, бежал в каком-то памороке. Небо, сосны, камни и травы — всё мельтешило, дрожало, смешивалось в одно. Каждый вздох резал ножом пересохшее горло. Я задыхался, но не смел остановиться. За плечом мелькала глумливая тень, ещё миг и вцепиться коршуном. Сейчас думаю, лучше бы он правда догнал меня и зарубил насмерть, всё добрее, чем та жизнь, на которую меня обрекло его откровение. Сукин сын. Надеюсь, он откусил свой поганый язык под самый корень. Я бежал без продыху до самой деревни. Только у своего двора очнулся и наконец посмотрел назад. Никто не преследовал меня, только чахлый ветер лениво подбирал пыль с моих босых следов. Тишина. Мир застыл в полуденной дрёме, и в этом жарком забытьи гремели мерзкие слова, которым стоило быть ложью, но пьяный странник не врал. Ему было незачем. Безразличный до того, увидит меня кто или нет, я проник во двор через тайный лаз. Один из псов поднял голову и, не признав меня, грозно зарычал. Я прошёл мимо него, так близко, что даже цепь, держащая зверя в плену, не спасла бы меня. Рычание стало громче. Пахнуло резким собачим духом. Я обернулся. Пёс стоял на всех четырёх и щерил острые зубы. Шерсть на буром загривке вздыбилась ежовыми иглами. Вдруг во мне что-то переменилось, мгновенно, будто монетку вверх подкинули. Тело само понесло меня к рычащей собаке. Вопреки всем наказам я смотрел ей прямо в глаза. Ни тени страха не шелохнулось в животе, всё было пусто, ровно, незначительно. Я ощутил себя мёртвым, и собака почуяла это во мне. Борозды грозных морщин сошли с её морды, скрылся белый оскал, только взгляд оставался цепким, выжидающим. Я пожалел, что не взял с собой ножа. Нестерпимо хотелось всадить его в косматое собачье горло. Родной дом, высокий, весь в нарядной резьбе, навис надо мной снисходительным покровителем, чьё напускное сочувствие отвращало хуже открытого презрения. Я не был достоин жить в нём последней чернью, но столько лет ходил средь княжеских детей, ел с одного стола, обращался с ними как с ровней, да что там, почитал себя выше. Наивный кукушонок. Господи, знал ли князь? Нет, мать наверняка скрыла от него, кто б взял под свой кров детей опального содомита? А если всё-таки знал? Как далеко разошлась эта грязная байка? Нет, не будет мне доброй службы в Москве. Мой род, моя кровь, весь мой облик — всё вымарано отцовским грехом. Я с первого вздоха обречён на бесчестие. Гнев, малодушно скрывающий отчаяние, клокотал меж рёбер. Внутри зачиналась буря: низкие чёрные облака давили на сердце, гром перебивал его бой, трещали колючие молнии, и душно было до изнеможения. Меня раздирало. Я не мог найти себе места, метался раненным зверем по двору, пока не нашёл укромный угол за старым сараем. Забился в него, в самую глубокую тень, и наконец разрыдался. Стало только хуже. Я на дух не выносил чужие слёзы, а уж свои подавно. И вот я плакал, как сердобольная баба, и никак не мог остановиться. Хотелось схватить себя за голову, со всех сил приложиться об стену, проломить лоб и через трещину выскрести из памяти весь этот день, как гнильё из ореховой скорлупы. Что угодно, только бы забыться. Рядом хрустнула ветка. — Петька! Где ты пропадал? Тебя все обыскались. Ивашка. Сквозь мутные слёзы он, светлый и тощий, выглядел совсем чужим. А правда, что меж нами общего кроме имени? Готов отдать голову на отсечение, если бы на дороге оказался он, а не я, всадник проехал бы мимо, даже не взглянув на него. В меньшом моём нет ничего от нашего проклятого отца, всё взяла материнская кровь, укрыла драгоценное чадо от постыдного сходства, а меня, сука, не пожалела. Видно, есть за что. В душном шелесте слышались старушечьи пересуды. Бог шельму метит, метит Он и того, кому отцовский грех нести. Меня затошнило. — Давай, пошли, — Ивашка настойчиво потянул меня за рукав. — Князь скоро приедет. Ну же! Мамка заругает, если опоздаем. — Отстань! — я вырвал руку. — Пропади ты пропадом со своим князем! Не хочу его видеть! И тебя видеть не хочу, прихвостня паршивая! Брат опешил. — Петь, ты что, плачешь? — удивлённо спросил он. Рот его медленно расползался в тупой телячьей улыбке. Этого я уже вынести не смог. Гроза, бушевавшая меж рёбер, разразилась молнией и громом. Разум мой оглох. Одним рывком я снёс Ивашку с ног, повалил его на землю и принялся вколачивать кулаки в его белое изумлённое лицо. Его костлявые ручки-веточки служили дурной защитой. Хлынула кровь из сломанного носа, этого мерзкого вздёрнутого носа с золотыми веснушками. Ивашка поперхнулся, заметался в отчаянии, пытаясь скинуть меня, но тщетно. Я избивал его, ничего не замечая вокруг. Мной правил чёрный морок. Кто-то кричал рядом высоким испуганным голосом. Чужие руки тянули меня прочь, я отбивался не глядя. Крепкая пятерня вцепилась мне в волосы, дёрнула так, что искры из глаз посыпались. Пара смазанных ударов пришлась по ушам и в скулы. От боли я только больше свирепел. Я был готов убивать. Быстро глянул на своих обидчиков. Это прибежали братья Голицыны, все трое как один. Васька сзади вцепился мне в шею, пока Ванька с Андреем безуспешно оттаскивали подальше полумёртвого окровавленного Ивашку. Мои зубы клацнули хищным волчьим звуком. — Убью! Всех вас убью! — в беспамятстве завопил я и рванулся вперёд. Васька едва удержал меня. — Прекрати! Да успокойся же ты, ну! Петька! Локоть пришёлся старшему княжичу прямо в подвздох. Хватка его ослабла всего на миг, но этого хватило сполна. Я бросился на младших с единственной мыслью. Убить. Резкий рывок невиданной силы отбросил меня назад. Удар о землю. В голове заискрился мелкий чёрный песок. Во рту солоно и терпко. Грудь стиснуло железом. Не могу дышать, воздух застрял меж рёбер, и давит, давит, давит. Я зашёлся хрипом. Поднялся на четвереньки, на большее меня не хватило, каждый мускул горел от боли. Свирепая и бледная, как сама смерть, моя мать высилась надо мной, закрывая перепуганных братьев своим телом. Руки её распахнулись крыльями. Она смотрела, не мигая, не отводя взгляда, пристально и страшно, как свирепая орлица. Мертвецкий холод пробрал моё нутро. — Матушка… Я с трудом поднялся. Помутнение прошло, и вся грязь, весь ужас этого душного дня нахлынули лихой волной. Меня трясло от вида крови на моих кулаках, от затихших криков, от слов, которые я уже и не верил, что слышал. Всё это не могло происходить взаправду. Господи, забери этот день назад, Господи… — Убирайся. Не крик, не дрожащий шёпот. Ровные сухие слова. — Ну? Пошёл прочь с глаз моих! Она пылала злобой, а мне, как никогда в жизни, хотелось прижаться к ней и найти утешение в её холодных руках. Нетвёрдой ногой я сделал шаг вперёд, запричитал жалким, сбивчивым голосом: — Я не хотел! Я правда не хотел! Матушка, прости меня! Пожалуйста… — Вон. Пошёл отсюда вон! Плеть её крика оглушила меня. — Пожалуйста… Ответом мне стал взгляд, от которого до сих пор всё существо моё обмирает. Такой иступленной ненависти я не знал ни до, ни после. Я позорно бежал и до поздних сумерек просидел у окрестной речушки. Никто не пришёл меня искать. На двор вернулся впотьмах, заночевал в сеннике, но проспал едва ли пару часов. Пыль и судорожные мысли не давали мне покоя. На следующий день за мной зашёл Васька Голицын и, как ни в чём не бывало, позвал к столу. Видит Бог, лучше бы меня оставили жить в сеннике или вовсе прогнали на все четыре стороны. Домашние косились на меня с опаской, как на зверёныша, никто не пытался заговорить, даже челядь сторонилась, но хуже всех была мать. Она отринула моё существование. Князь вернулся на день позже, чем его ждали, и в суете обо мне напрочь позабыли. Первое время я всеми силами избегал наших встреч, само его присутствие наполняло меня стыдом. За общим столом не поднимал головы, откликался, только когда князь обращался ко мне напрямую. В его обхождение ко мне ничего не изменилось, но теперь я знал, кого он видел пред собой все эти годы. Мои смелые мечты о службе под его крылом остались погребены на пыльном пустыре средь лесов и разнотравья. Не люблю вспоминать то лето, да и кроме того распроклятого дня вспоминать особо нечего. Ивашкины раны затянулись. Обиды на меня он долго не держал, под стать светлому облику сердце ему досталось чистое, не злопамятное. Ивашка-святошка. Как же он бычился с этой клички, и как здорово было раздразнивать его до белого каления. Но даже это осталось в прошлом. Сколько бы Ивашка не лез ко мне с лаской или тычками, я не подпускал его к себе, мог днями ни единым словом с ним не обмолвиться, иной раз и виделся только в церкви да за столом. Я не выносил его бесхитростное ребяческое счастье, его наивность, его спасительное незнание. Дрянная правда не стала мне защитой. Она застряла ржавой стрелой и медленно отравляла всё моё существо. На исходе сентября князь стал собираться на службу. С каждым новым днём, неумолимо приближающим долгую разлуку, невнятное удушливое беспокойство всё сильнее стягивалось на горле. Казалось, только расстелится по дороге пыль от княжеских коней, как дом сразят яростные грозы. Не знаю, что втемяшилось мне в голову, сентябрь выдался дурной, то жара июльская, то собачий холод, вот мысли и мутились. На всём огромном дворе я не находил себе пристанища, вот и сбегал, путался с деревенскими мальчишками, наживал новые тумаки. Я уже ничего не боялся, мать так и не замечала меня, чего уж говорить о князе. Мной властвовал бесовский нрав. За седмицу до княжеского отъезда, в четверг, я пробрался на псарню. В начале лета ощенилась охотничья сука, и мы с братьями то и дело бегали поглядеть на щенков. Первое время они едва отличались от крупных мучных червей: такие же круглые, слепые и неповоротливые, даже устоять на своих коротких лапах не могли, только и жались к материнскому боку. Сейчас же они превратились в бойкую задиристую ораву, жадную до внимания и лакомств. Каждый из нас выбрал себе любимца и негласно считал его своим, хотя все они принадлежали князю, который отдавал часть для государевой забавы, а остальных оставлял себе или продавал соседям. Братья понимали это и со временем охладели к щенкам, я же таил про себя замысел. Когда князь, как обычно, станет спрашивать за откупные гостинцы, я испрошу у него дозволения забрать своего избранника, самого крупного из выводка, белого с единственным рыжим пятном на носу и глазами до того светлыми, что нагоняли жуть. Я прозвал его Баскак, и кличку эту он принял с первого зова, будто уже знал её. Но откликался он только на мой голос, сколько бы братья ни приманивали его кусочками мяса. Это был мой пёс, я прямо нутром чуял и до одури боялся, что князь продаст его. Едва я протиснулся на псарню, в лицо дыхнул резкий солоноватый запах шерсти и звериного пота. Завидев меня, псы, лениво разлёгшиеся на соломе, сорвались со своих мест, и в мгновение ока я оказался окружён их пытливыми мордами и мокрыми шумными носами, беззастенчиво тычущимися в карманы и ладони в поисках угощений, которые я таскал им вопреки всем запретам. По совести говоря, мне и приходить-то сюда не разрешалось, но старый псарь снисходительно закрывал глаза на наши проделки и разрешал возиться с щенками, сколько захочется. Мягко расталкивая вертлявую собачью толпу, я прошёл до дальнего загона, где держали выводок. Там как раз суетился старик-псарь с каким-то ещё человеком. Я уже собрался окликнуть его, как вдруг второй человек небрежно обернулся через плечо, и припыленный солнечный луч озарил его строгое лицо. Язык мой намертво прилип к нёбу. Замершая на излёте душа рухнула под ноги, как битая птица. В пыльном полумраке я не сразу признал князя. Моё появление нисколько не удивило его, он глядел так, будто сам накануне позвал меня сюда и уже устал ждать. — А, вот ты где пропадаешь, Петрушенька. Подходи, не робей, посмотришь, как псов для охоты отбирают. Исподтишка, чтобы князь не заметил, псарь беззубо улыбнулся мне дряблым морщинистым ртом и незаметно подмигнул, как заговорщик. Я послушно подошёл, но остановился чуть позади отчима, не смея встать с ним вровень. Кровь билась меж висков, лицо горело, будто череп под завязку набили пылающими углями. Вдруг широкая мозолистая ладонь легла на плечо и мягко, но вместе с тем уверенно подтолкнула ближе к изгороди. Жаркое дыхание опалило ухо и кромку щеки. — Смотри внимательно и учись. Великая наука отличить хорошего пса от негодного ещё сызмальства. Ладно, если потратишься на него, выкормишь, вырастишь, а он и хромого зайца не догонит, а другое дело, если против тебя он обернётся, как случилось с молодым Самойловым. Когда на охоте он упал с лошади, один из его псов сорвался с поводка и погрыз ему лицо так, что ничего человеческого в нём не осталось. Слава Богу, до горла добраться не успел, а то лежать бы сейчас княжичу на погосте. А всё потому что дурного зверя себе выбрал. — Не пугай зазря мальца, Василий Юрьевич, благодетель ты наш милостивый. Доброго хозяина и волк не тронет, а слабому и мышь — смертная гроза. То всяк знает. — Сильного, а не доброго, — веско поправил князь, крепче сжав моё плечо. — Ну, чем болтать, лучше показывай, что в этом году уродилось. Угодливо сгорбившись, псарь перегнулся через изгородь и стал присматриваться. Подросшие щенки из кожи вон лезли, пытаясь пробиться к нему, будто понимали, что сегодня решается их судьба. Только Баскак лежал вдали от общей возни и даже не глядел в ту сторону. Я хотел как-нибудь незаметно подозвать его, но побоялся при князе. Наконец жилистая рука псаря схватила одного из щенков. Старик выпрямился, поднёс зверёныша поближе к лицу и сощурился. Взгляд его был спокойным до безразличия и в то же время цепким, неприятно цепким, словно рыболовные крючки загнали под кожу. Он не видел пред собой живое существо, лишь набор черт, среди которых выискивал что-то, некое незримое доказательство достоинства. Смутное узнавание засвербело в моей душе. — Хороший малый, дури только с лишком, но это дело поправимое. Кость, стать — всё при нём. — Для государевой охоты сгодится? — Куда там! Многих боярских псов на три счёта обойдёт, но до царских ему не дорваться. Оставь его себе на радость, Василий Юрьевич, не пожалеешь, а вот этот… — Псарь вернул щенка в загон и тут же подхватил другого. Я признал его. Васькин любимчик, вся спина покрыта единым каштановым пятном, развесистые уши в мелкую рыжую крапинку. Ничего особенного. — Вот этот и самому государю послужит. Лучший в помёте, такие раз в десяток лет урождаются. Такой он… — Старик звонко прищёлкнул языком. — Загляденье, а не щенок. Князь довольно кивнул, а меня вдруг несносная досада взяла, что эта похвала досталась какому-то лопоухому недомерку, а не моему Баскаку. Куда глядит этот слепой старик? Разве он не видит, что самый сильный держится подальше от всех? От возмущения во мне всё вскипало, но я решил подождать. Как только старик заметит Баскака, он тут же переменит своё мнение. «Но тогда я не смогу просить его у князя», — вдруг ужаснулся я. С чего бы ему оставлять мне пса, достойного государева двора? Пока я судорожно измышлял, как бы уговорить князя, щенки один за другим прошли через руки псаря, ещё двоих определили князю на потеху, других двух оставили на продажу. Я замер в предвкушении. Настала очередь Баскака. И тут псарь перелез обратно, даже не взглянув на него. Гнев обжёг моё горло. — А как же этот? — воскликнул я. Псарь изумился. — Какой этот, соколик? — Вон тот, с одним пятном. — Да, Федотка, покажи, что там за зверь такой. Нехотя псарь забрался обратно, схватил Баскака за шкирку и поднёс к нам. Недовольный таким обхождением, щенок беспрестанно крутился, скалил мелкие, как перловка, зубы и приглушённо рычал. Мне самому не нравилось, как старик держал его. Будто мясник — птичью тушку. — Приглянулся он тебе, да, соколик? Ещё бы, крепкий такой, важный, масть необычная. Неплохой пёс, но… — Да посмотри на его глаза! — Князь брезгливо поморщился. Глаза Баскака глядели на меня двумя бельмами с узкими точками зрачков. — Это же выродок! Таких только топить и чем раньше, тем лучше. Федот, почему он ещё здесь? Ты что, совсем из ума выжил такое на дворе держать? — Прости, князь-батюшка, не доглядел, старый стал, слепой как курица. Псарь бросил щенка к остальным. Я смотрел, как мой любимец неспешно поднимается и семенит прочь от братьев, и морок любви пропал без следа. Сразу бросилась в глаза нелепая косолапая походка, изогнутая дугой спина, несуразность всего его округлого тельца. Мне стало душно, словно из псарни вытянули весь воздух. Выродок. Мой любимец — выродок. Пощёчина стыда наотмашь обагрила щёки. — Ты чего нос повесил, Петруша? Неужто правда по сердцу пришёлся? От пристального, невыносимо внимательного княжеского взгляда мне захотелось провалиться сквозь землю. Я хорошо знал этот мягкий напев, в котором снисходительность сплеталась с потаённой тоской. Так тепло и осторожно князь спрашивал нас о заветных желаниях, чтобы горечь разлуки сменилась сладостным ожиданием. Он никогда не отказывал нам, даже если желания не исполнил бы сам Господь Бог. Попроси я у него Баскака, он непременно бы разрешил забрать его. Щенок принадлежал бы мне, только мне, братья от зависти померли бы, он следовал бы за мной всюду, куда б я ни пошёл, и никто бы не осмелился косо посмотреть на меня. Ему на роду написано вырасти огромным лютым зверем, равного которому не найдётся во всём Божьем свете. Я предчувствовал это, но… Светлейший князь никогда не забудет, что из всех щенков я выбрал себе выродка. Впрочем, чего ещё ожидать от сына Басманова? Лёгкое касание привело меня в чувства. Возле ног моих крутился Баскак. Признал наконец. Хвост его так и ходил помелом, пока он тянул меня за штанину. Во рту стало сухо. Мои карманы потяжелели, будто их набили камнями, но там лежали только невесомые кусочки вяленого мяса, украденные с кухни. Выродок. Мелкий поганый выродок. Я резко отдёрнул ногу, и не ожидавший этого щенок ударился головой о прутья. — Нет, он мне не нравится. Мне просто стало любопытно, вот и всё, — надменно и обрывисто ответил я, скрестив руки на груди. Нутро моё знобило до тошноты. Что я делаю, Господи, что я делаю. Почему мне так легко это далось? Я соврал, я предал, я отверг любящего меня… и ничего не изменилось. — Вот и славно, — князь хлопнул меня по плечу. — Пойдём, дружочек, разговор к тебе есть. А ты, Федотка, отдели государева от моих и тех, что на продажу, и давай ему лучшего прокорму, без обмана. Увижу, что чахлый, живого места на тебе не оставлю. — Будет исполнено, Василий Юрьевич. — Псарь низко поклонился. — А с выродком-то что прикажешь делать? — Дурака из себя не строй! В мешок и на реку, довольно уже на него потрачено. Псарь быстро глянул на меня, открыл было рот, но ни единого звука не сошло с его дряхлых губ. Он снова поклонился. Князь подтолкнул меня к выходу. Я шёл, ничего не различая под ногами, а позади раздавался скулёж, возня, однообразное щенячье многоголосье, из которого рвался вверх один единственный голос, самый пронзительный и ясный. Мне не хватило духу обернуться и в последний раз посмотреть на моего любимца. Так и вышел с псарни, ослеплённый малодушием и стыдом. Князь повёл меня в пожелтевший угрюмый сад, мимо яблонь, несущих пожухшие плоды. Шли мы неспешно, листва трещала под ногами. В любой другой день я бы сгорал от гордости и украдкой выглядывал братьев, но тогда само присутствие князя раздражало до дрожи. Скорее бы он сказал, что хотел, и отпустил меня, плевать, будет ли это выволочка за старые проступки или отческая просьба «приглядеть за младшими», как он обычно просил перед отъездом. Что угодно, только бы поскорей. Но князь молча блуждал по саду, пристально оглядывал каждое деревце, каждый листок, напрочь позабыв обо мне, только рука его по-старому покоилась на моём плече и уже успела отдавить его до острых колик. Пытаясь высвободиться, я поёжился, и тут князь наконец вспомнил о моем присутствии. — Как неожиданно осень в этом году настала, скажи? — Он сорвал с дерева одинокий рыжий лист, подержал его на раскрытой ладони, будто мелкую рыбку, и отпустил на ветер, падать вниз к остальным. — Не знаю, вроде как обычно, — угрюмо буркнул я. — Может и так. В отрочестве лето тянется будто год, уже устать от него успеваешь, а перед нами, старыми, пронесётся одним днём и всё, опять ветра холодные в спину гонят, никакого спасения от них. Вот и с вами, малыми моими. Ещё вчера сам на лавку залезть не мог, а вот уже богатырь подле меня идёт. Тебе ведь и двенадцати не будет, верно? А вон вымахал, родной дом уже тесен, не удержишь никак. Боясь поверить в то, что он говорит, я осторожно кивнул. — Вот что, я на будущей седмице уезжаю, хочу тебя с собой взять. Ты парень бойкий, смышлёный, посмотришь, как служба государева ведётся, землю родную узнаешь, мне подмогой будешь. Я замер в таком изумлении, что князь принял его за испуг и тут же добавил снисходительно: — Решать тебе, неволить я не стану. Ты ещё дитя, тяжело тебе будет вдалеке от матери, от дома… — Нисколько! Я буду хорошо тебе служить, Василий Юрьевич, только возьми меня с собой! Всё сделаю, что ни прикажешь! Честно-честно! — с жаром воскликнул я, а затем опомнился и поник: — Вот только матушка меня ни за что не отпустит. Княжеское лицо отравила странная печаль, расползлась тёмным пятном от серых глаз до рано поседевшей бороды да так и застыла хмурой осенней невзгодой. Властная рука, словно на исповеди, легла на мою опущенную голову и замерла, едва касаясь чёрных кудрей. — Отпустит тебя мать, Петрушенька, отпустит. Я уже спросил.