Евангелие от Басманова

      Москва горела без огня. Всюду носились люди, кто с мечами или бердышами, кто с вилами и топорами. Визжали разбуженные дети. Бесновались бесконечные факелы. Лица, искаженные злобой и страхом, сливались в единый безумный лик с пустыми чёрными глазницами и распахнутым в неистовом вопле ртом.       — Литва хочет убить царя! Бейте поганую Литву!       Мой конь рвался с привязи. Я насилу развязал его, вскочил в седло и бросился в кремль. Со дворов тащили поляков, мужчин, женщин, старых, молодых. Им вспарывали глотки и животы, раздирали на живую голыми руками. Какой–то мужик поленом размозжил голову мальчишке из хора, что воспевал цареву радость. Его обезображенное тело тут же утопло под сотнями ног. Простоволосая польская девушка бросилась ко мне, умоляя о помощи. Крик, понятный на любом языке. Я не успел опомниться, как её поглотило море первородной ненависти. Последнее, что я увидел — её белую руку, тянущуюся ко мне.       Я стегал людей, чтоб освободили путь, пока наконец не вырвался вперед. Воздух дрожал, как живое существо. Небо содрогалось, в нём не осталось звёзд. У края реки зачиналась багряная заря.       В кремле царила суматоха. Все ворота стояли распахнутыми настежь, сквозь них прорывалась чернь. Стрельцы пытались теснить их, щерились частоколом бердышей, но они стали ничем, щепками против бурлящего людского потока. Вчерашние братья били их в спину, резали как скот на чёрном празднестве. Спрыгнув с лошади, я бросился к тайному ходу, каким шел по зиме. Теперь я точно знал, что он будет открыт, я каждый день проверял его. Лестница ускользала из–под ног. Скорее, скорее. Смута неслась мне вдогонку, сметая двери и стены.       Господи, за что? Зачем ты оставил моего государя?       За что ты посмеялся над моей молитвой.       В коридоре шум казался не громче шелеста. Я добежал до своих покоев быстрее, чем успел опомниться. Юркнул в тайный ход, на середине пути оступился, рухнул, поднялся. Вот она, заветная дверь. Заперто. Черт подери, заперто. Не осталось времени бежать обратно, драгоценное время утекало сквозь пальцы. Удар. Ещё один. Ещё. Ещё. Дверь дрожит и стонет, но не поддается. Там, в считанных шагах Дмитрий и, может быть, Марина. Безмятежные и спящие. Удар с плеча. Давай же!       Дверь с грохотом вылетел. Я рухнул следом за ней. Челюсть запылала огнём. Старый знакомый вкус крови.       — Пётр!       Его голос, а следом сильные руки подхватили меня и подняли на ноги. Дмитрий был уже почти одет. В нём не виднелось страха, волнение да и только. Он не понимал, что происходит. Я вцепился в него, говорить не мог, горло сковало, каждый вдох давался с трудом. Он жив. Мой государь. Мой Дмитрий.        Господи, пожалуйста, умоляю Тебя, Господи…       — Хорошо, что ты здесь. В городе пожар, нужно скорее ехать.       Что он несёт?       — Боже, да на тебе лица нет. Дыши, Пётр, всё хорошо, успокойся, ну. Вот так. Только ко сну отошел, как набат зазвонили. Бедная Марина, я насилу успокоил её и уговорил остаться с девушками. Ты–то зачем дверь вынес? Неужели пламя уже здесь?       Голос вернулся ко мне. И в этот миг за окном раздались крики.       — Расстрига!       — Бей польского свистуна!       — Не Дмитрий он, князь Шуйский на Пожаре обличал его!       — Бей самозванца! Бей!       — Литве нас хотел продать! Еретичку в царицы взял! Папе Римскому нас в рабы записал! Расстрига!       Дмитрий побледнел. Осознание настигло его. Не сговариваясь, мы бросились к окну, я едва успел оттеснить его и выглянуть первым.       На белом коне ко дворцу ехал Шуйский, а за ним толпа, вооруженная кто во что горазд. Князь что–то кричал, но речь его тонула в общем гомоне. Иуда. Чертов Иуда. Будь проклят до скончания всех веков!       — Измена, государь! Не верил ты мне, теперь сам гляди! — вскричал я в сердцах и тут же пожалел о том. Дмитрий обмер. Выражение ужаса застыло на его бескровном лице.       В покои ворвались двое немцев. Где же остальная стража? Почему… Поздно, поздно вопрошать.       — Закрыть двери! Живо! — приказал я и оттащил Дмитрия подальше от окна. Он был что тряпичная кукла в моих руках. Может вскинуть его на плечи и отнести через тайный ход в мои покои? А оттуда куда угодно, лишь бы подальше от дворца. Если отдать его в руки народа, возможно ли…       — Мой меч. Где мой меч? — очнулся Дмитрий.       Он принялся рыскать по всем углам, но верное оружие бесследно пропало. Надо же было в мечники избрать Скопина–Шуйского! Проклятый мальчишка точно состоял в заговоре со своими родственничками. Почему я не предусмотрел это? Почему я был так глуп?       В отчаянии Дмитрий выхватил алебарду у одного из немцев и бросился к дверям. Я не успел схватить его, как он вырвался к заговорщикам.       — Прочь! Я вам не Годунов! — дерзко крикнул он.       Тут же раздались залпы пищалей. В последний миг я отдернул его обратно, ни единой пули не угодило в него. Дурак. Ну какой же бесстрашный дурак.       Мы замерли в нашей позолоченной западне. По ту сторону переполненная гневом толпа. Живыми нам не выбраться, всем уж точно, но только одна жизнь здесь имеет цену.       — Марина… — едва слышно прошептал Дмитрий. Глаза его ширились в нечеловеческом ужасе. — Они убьют её! Басманов, пусти, я должен спасти её!       Резким рывком я схватил его, прижал к себе так, чтоб он пошевелиться не смел. Как сильно бьётся его храброе сердце. Будто кречет, рвущийся из тесной клетки.       — Ты никому не сделаешь лучше, если погибнешь! Ты наш царь. Ты должен выжить. Понял меня?       Я смотрел на него, обезумевшего от страха и гнева, и мне хотелось смотреть, покуда глаза мои не сгниют дотла.       Господи, услышь последнюю молитву недостойного раба твоего Петра, сына Басманова.        Помилуй его, помилуй их всех, ибо они не ведают, что творят.       — Спасайся, а я умру за тебя, — сказал я и отшвырнул Дмитрия прочь от дверей.       — Басманов! Не смей! Я приказываю тебе! Стой!       Его крик разрывает меня изнутри.       — Уведите царя по тому ходу, что возле печи, — приказал я немцам и открыл дверь. Не обернулся, хотя душа моя вопила о том. Если взгляну на него лишь раз, я останусь, и мы погибнем вместе. Отрадная кончина, но в смерти, даже такой, нет ничего хорошего.       Дмитрий должен жить. Иначе нас всех поглотит смута.       — Басманов! Стой! Пожалуйста… Умоляю, Пётр, стой! Ты не остановишь их!       Не остановлю, его правда. У меня из оружия только нож да собственное тело. Но я выиграю время для тебя, мой государь.       Дверь с грохотом закрылась за моей спиной. Слышу, как её подпирают изнутри. Молодцы, моим приказам они верны, значит, не всё потеряно. Коридор полон людей. Я вижу в первых рядах моих братьев, Ивана и Василия, вижу Татищева, остальных узнаю с трудом, да и стоит ли? Всё предрешено.       — Опомнитесь, безумцы! — во весь голос закричал я. — Вы хотите убить царя! Царя, что миловал вас и многих возвел из грязи до высот, о которых вы и мечтать не смели! Что сделал он вам дурное? Чем грешен пред вами? Вы напали, как воры, среди ночи. Народ подняли, повели его на гибель. Сколько уже мертво по вашей прихоти? Вы мните себя праведниками, защитниками Руси и православия, но вы бесы! Поднимаясь против царя, вы поднимаетесь против самого Господа! Отступитесь, сложите оружие и, я клянусь, никакого зла вам не будет!       — Ах ты, пёс расстригин!       Какой–то мужик бросился на меня с кулаками. Я выхватил нож и одним ударом распорол его горло. Кровь окропила моё лицо.       Почему это кровь русского человека, а не турка? Боже, неужели я не отправлюсь с ним в поход на неверных?       Горячее поле. Душный и приторный запах разнотравья. Небо такое синее, что в глазах рябит. Мы с Дмитрием неспешно едем среди жёлтых полей до ближайшей реки. Его шрамы чудом затянулись. Он чист. Он так молод и чист.       Я никогда не увижу его таким.       Но наяву слышен стрекот сверчков и шелест холодной воды. Мы будем там вместе, когда воскреснем.       Нож вонзился в мою грудь.       — Прости, Петро, — ухмыльнулся Татищев, проталкивая лезвие внутрь по самую рукоять. Сердце вспыхнуло огнём, заметалось в бешенном ритме. Всё быстрее и быстрее. Мысли спутались. Кровь льётся неукротимым потоком, кафтан липнет к груди. Будто смазанный маслом, нож легко выскальзывает. Татищев заносит его снова. На его лице нет жалости, только чёрные тени от огня.       Миг — и всё померкло. Шум крови заглушил сатанинские вопли. Я упал назад, прямо на дверь, закрывая её собственным телом.       Последнее мгновение земной тьмы и вот тишина. Звонкая как благовест в воскресное утро. Какой хороший, нежный звук. Тьма светлеет, постепенно, от сердцевины к краям.       На последнем издыхании я призываю в умирающий разум твой образ.       Рыжие волосы всё также дурно сочетаются со смуглой кожей. Синие блестящие глаза в обрамлении огненных ресниц. Две родинки, одна на переносице, другая на лбу. Крупный несуразный нос. Россыпь золотых веснушек по щекам. Чувственные губы изгибаются в ласковой улыбке. Белая в золоте одежда на крепком теле. Русский костюм, хотя бы сейчас русский. Как же ты красив, мой Дмитрий.       Вздох замирает поперек горла. Вот и всё, но, слава Богу, я всё ещё вижу тебя.   _____________________________________________________________       Изуродованные тела Петра Басманова и Лжедмитрия 1 выволокли на Лобное место. Самозванца бросили на низкую лавочку, Басманова положили ему под ноги, как пса.       «Вы любили друг друга в жизни, будьте же неразлучны в Аду!» — так говорили в толпе.       Три дня их трупы подвергались поруганию, пока Иван Голицын не выпросил у князя Василия Шуйского дозволения похоронить Петра у церкви Николы Мокрого.       Тело Самозванца сожгли дотла, а пеплом зарядили пушку и выстрелили в сторону Запада, откуда он пришел.       То был 1606 год. Русская Смута только начиналась.