***
Пальцы Чуи скользят к губе, к сделанному недавно пирсингу. Змеиный укус. Прошло две недели с тех пор, как ему пришла в голову фантастическая идея сделать пирсинг. И всё же он не привык к нему до конца, ловя себя на том, что время от времени проводит языком по кольцам. Честно говоря, это лучше и менее импульсивно, не так постоянно, чем татуировка. И в отличие от Чуи, Тачихара не был пьян, когда выполнял эту работу. Зато выглядит чертовски горячо. Нет нужды говорить об этом, и у Чуи перехватывает дыхание, когда яркий голос Хаяши разносится по дому. Помимо этого, Дазай не часто здесь появляется. Даже по воскресеньям. Молчание. Полное молчание. Он не уверен, что это за ощущение, застрявшее между его рёбрами: облегчение или разочарование. Но именно этого исхода Чуя пытался избежать с самого начала, — того, о чём он говорил перед тем, как они начали спать друг с другом. Но Дазай, ублюдок дал обещание: всё в порядке, случайный секс, и ничего больше. А потом это превратилось в «Я влюблён в тебя, был ты и всегда будешь ты, я хочу большего, доверься мне.» Несмотря на всё это, его невозможно ненавидеть. Просто в этой ситуации есть что-то странное, что-то в ней не так. И этот чёртов взгляд в сторону Сигмы, там была ревность. Ревность. На самом деле в этой ситуации странно всё остальное. Сложно понять, что конкретно, чёрт возьми, пошло не так. Хотя даже правдоподобное объяснение не сотрёт того, что натворил Дазай. Простое решение — не способ прийти к чему-то, просто ощущение, будто во всём этом затаилось нечто большее. После двухнедельного запоя и, возможно, нескольких десятков психических срывов, Чуя обнаруживает себя под слоями боли с разочарованием, но ему нужна правда. Всего одна простая правда. Он встаёт с дивана, чтобы поприветствовать Хаяши. — Здравствуйте, — когда её взгляд скользит по коридору, он добавляет: — Они делают домашнее задание. Хаяши кивает, снимает каблуки и громко вздыхает. — Мне позвонила их классный руководитель. Она хочет с нами поговорить. Чуя хмурится. — Они об этом не упоминали. — Я тоже не знаю, чего ожидать, — фыркает она, направляясь на кухню, — но посмотрим, что будет завтра. Чуя следует за ней, мысленно пиная себя больше десяти раз, потом говорит: — Вы не знаете, чем Дазай занимается в последнее время? Хаяши поворачивается к нему, озадаченно хмурясь, он чувствует необходимость объяснить. — Он занят из-за занятий, но я давно о нём ничего не слышал. — Ох, ну, Осаму не разговаривает со мной так часто, как мне того хотелось бы. Вот почему я счастлива, потому что вы, мальчики, поладили. — Чуя кусает себя за щёку и пытается не съёжиться. — Думаю, его работа в баре отнимает у него много времени. — Баре, — хмурится Чуя. Хаяши с энтузиазмом кивает. — Прекрасная идея, не правда ли? Ему так подходит! — Да, правда. Бар. Значит, отец Дазая его одобрил? Каждый раз, когда Чуя спрашивал его об этом, Дазай пожимал плечами и говорил, что отец всё ещё рассматривает этот бизнес-план, что это требует времени. И судя по всему, это время пошло ему на пользу. Что-то тяжёлое внутри Чуи неприятно давит. Вообще-то, однажды он хотел бы услышать эту новость первым, он хотел бы отпраздновать это с Дазаем, и в глубине души, конечно, он всё ещё рад за него, ведь это так важно, так велико. На следующий день Чуя оказывается перед балетной школой. Не потому что планирует потанцевать сегодня — его нога в последнее время доставляет ему кучу неприятностей, — а потому что ему нужно поговорить с Йосано; занята она или нет, но она может быть именно здесь. Забавно. В первый раз, когда Йосано была замечена в стенах школы вместе с Дазаем, Коё настаивала, что из этого ничего не выйдет. Но Чуя знает, что у них сформировалась небольшая традиция — Йосано крадёт её в обеденный перерыв, они обедают, общаются. Они пережили всё что было, они сделали это. Но не Чуя и Дазай. Он видит как машина Йосано подъезжает к зданию, пытаясь отбросить горькие воспоминания и двигаться дальше. Когда она выходит, то выглядит так, будто сошла с доски Pinterest: на ней колготки в сеточку, юбка и топ. Чуя засовывает руки в карманы худи и выдавливает улыбку, когда она подходит к нему. — Я надеялась, что мы с моей девушкой отправимся на свидание. — Так и будет. Я просто хочу поговорить с тобой. Это недолго, обещаю. Йосано кивает, но когда они подходят к скамейке, она морщится. — Мы настолько очевидные, да? — Для вас это уже рутина, мило. — Но скучно. Надо бы добавить остроты, — объявляет она и садится рядом с ним, поворачиваясь чтобы смотреть на него, Йосано отмечает пирсинг и выражение её лица смягчается. — Давай, рассказывай. Язык внезапно становится как свинец — тяжёлый, им невозможно двигать, — господи, как он нелеп. — Ты его лучшая подруга, — наконец вырывается из него, — ты должна знать, что пошло не так, да? — Чуя не хочет звучать так отчаянно и жалко, но слова звучат как мольба: — Мне нужна правда, Йосано, вот и всё. Потому что что-то случилось. Что-то, что поменяло Дазая — человека, который прижимал Чую к груди, согревал ночами, ни на секунду не колебался, когда полетел с ним в Париж, даже если из-за этого были последствия... И сделало тем, кто оставил Чую одного в аэропорту и тем, кто переспал с пьяными незнакомцами. Он сделал то, чего Чуя всегда так боялся, и Дазай знал об этом, знает наверняка о том, сколько боли после этого причинил. Словно два разных человека. Чуя же не был слеп всё это время, правда же? Йосано даже глазом не моргнула, опять же, вопрос для неё был ожидаемый. — Я не могу сказать тебе ничего, чего Дазай тебе сам не скажет. — В том то и дело, — огрызается Чуя, — он ни хера не сказал. Последний раз, когда я разговаривал с ним, мы должны были встретиться в аэропорту, а потом... — он разрезает воздух рукой, вспоминая слова пьяной девушки по телефону, когда Дазай свалил с кем-то вроде её подруг. Подруг, чёрт возьми. Ему потребовалось много времени, чтобы даже спросить. Потому что разговаривать с Йосано, с тем, кто знал о них, с тем, кто могла бы сказать правду, одну вещь, которую он не хочет услышать... Потому что это больно, так больно блять. — Зачем он вдруг всё изменил, — бормочет Чуя, не в состоянии нормально дышать из-за тяжести в груди. — Прошёл почти месяц, и он не пытался связаться со мной. Ни разу. — А ты пробовал с ним поговорить? — Нет. Йосано смотрит на него, как будто говоря смотри; как будто он должен был протянуть руку первым, когда Дазай был тем, кто его наебал. Мозг пронзает вспышка раздражения. Он знает, что она всегда будет в первую очередь другом Дазая, но это не просто верность — это уже невежливо. — Это он облажался, — чеканит Чуя, — и в этом случае это он должен протягивать ебаную руку. — Но это ты хочешь правды, — любезно подмечает Акико. Что ж, он не станет отрицать, даже если он не в восторге. — Я понимаю тебя, дорогой, понимаю, но это Дазай. А Дазай... — она безнадёжно пожимает плечами, потому что, да, простых слов никогда не будет достаточно, чтобы описать сложную систему, которая носит его имя. — Дазай. Я думаю, ты знаешь его лучше, чем кто-либо другой. Чуя проводит рукой по лицу. — Ты не скажешь мне ничего? — Нет, — отвечает она, и как бы подкрепляя свою точку зрения, встаёт, стряхивая с юбки невидимые пылинки. — Могу поделиться только своим скромным мнением о том, что мне нравится твой характер; ты не сдаёшься, Чуя-кун, ты упрям. Продолжай в том же духе. Она уходит от него после этих слов. Чуя не менее разозлён, но Йосано кое-что оставила. Она никогда не отрицала, что есть нечто большее, чем жестокая правда. Она не отвергала мысль о том, что что-то могло произойти, и она сказала ему не сдаваться. Значит, всё-таки есть что-то, да?***
Вселенная пытается сказать ему остановиться, когда с Чуи капает вода на пол лифта. Вселенная посылает ему гигантские неоновые вывески, говорящие не делай этого, чёрт возьми. Но как там говорила Йосано? Он упрям. Когда двери с глухим стуком раздвигаются, он не остаётся внутри, а выходит. Идёт по знакомому мраморному полу в коридоре, по которому ходил чуть ли не каждый день, причём не так давно. И он заставляет себя поднять руку и позвонить в дверь, пытаясь игнорировать бешеный пульс, пульсирующий прямо в ушах. Какое-то время ничего не происходит. Какая глупая идея, господи. Его, наверное, даже дома нет. График изменился за эти месяцы. Чуя пытается снова; его решительность медленно ускользает от него, как дождь, капающий с волос, куртки и лица. Капля за каплей... Дверь открывается и слова Чуи умирают. — Я... Дазай хорошо выглядит: волосы взлохмачены, как будто он только что проснулся, первые сверху пуговицы на чернильно-чёрной рубашке расстёгнуты, сквозь ткань видны белые бинты. Взгляд Дазая скользит по Чуе, останавливаясь на его губах — на пирсинге, он принимает во внимание также тот факт, что парень полностью промок и безмолвно отступает в сторону. Сердце Накахары бешено колотится. — Ты затопишь всё здание, — первое, что говорит Дазай. — Заходи, пока соседи не разозлились. Чуя делает это, он входит. Всё ещё тупая идея. Он безмолвно стоит там, пытается распутать свой язык, в то время, как Дазай дёргает его за куртку, чтобы снять её. В трансе Чуя подчиняется, выскальзывает из своей обуви и снимает носки. Его рубашка тоже мокрая, как и штаны, но он не может заставить себя раздеться полностью. Тем более перед Дазаем. И так достоинство ниже плинтуса. — Прими душ, — говорит Осаму, направляясь на кухню, чтобы включить чайник, — я заварю тебе чай. — Всё в порядке, — он ненавидит, как тихо и неуверенно дрожит его голос. Предполагалось что это будет типа: зашёл и вышел — прийти, покончить с этим и уйти, независимо от того, каким окажется ответ. — Возьми хотя бы полотенце. Ты можешь заболеть. Неважно, не тогда, когда Чуя собирается уйти и снова намокнуть, но спорить бесполезно, поэтому он снова подчиняется. Стоя в ванной, он пытается найти любые видимые изменения. Может быть чужие вещи, даже если в основном Дазай пользуется личной ванной. Возможно, новое мыло для рук, что-нибудь. Но ничего нет, всё по-прежнему, ничего не изменилось, кроме того факта, что теперь здесь нет самого Чуи. Вернувшись на кухню, Чуя протирает волосы полотенцем и не позволяет себе посмотреть на Дазая. Вместо этого он цепляется за изменения здесь, хотя кухня выглядит ещё более пустой, чем раньше. Стоит поспорить на то, что в холодильнике нет ничего кроме масла, если туда заглянуть. Несмотря на всё это, появляется побуждение сказать, чтобы он лучше заботился о себе, потому что есть люди, которые о нём беспокоятся. — Чуя, не тяни, — голос Дазая никогда не звучал так холодно. Может с другими, но не с ним. Не тяни. Как будто Дазай ожидал, что этот разговор произойдёт до того, как Чуя появился на пороге. Так и есть, на том, что Дазай не появился в аэропорту перед их совместным путешествием, ничего не могло закончится. Хотя кажется, что как раз-таки закончилось, даже не начавшись. — Ладно. — Чуя кладёт полотенце на стойку и смотрит на него. — Просто скажи мне. Что-то случилось? Был какой-то план мести, потому что я не ответил так как должен был? Или...— горло сдавливает от боли. — Что пошло не так? Где Чуя ошибся? — Мне просто было скучно. Скучно, и тогда появился ты, и, — небрежно пожимает плечами Дазай, — с тобой было немного интересно поиграть. Каждое слово достигает цели, Чуя ощущает это у себя в груди. — И некоторое время это было забавно, я хотел посмотреть, как далеко могу зайти. Смогу ли я сделать что-то невозможное. И как только мне удалось... — удар за ударом, Дазай замолкает. Как только он добился того, чего хотел, Чуя стал бесполезен. — Это всё? — Чуя ловит себя на том, что спрашивает, по его щеке катится слеза. — Всё, — подтверждает Дазай с чем-то вроде сострадания в голосе, он даже выглядит искренним, как мило. Его слова — нежность губ на коже, когда он берёт нож и вонзает в сердце. — Это просто игра. Следом катятся новые слёзы, но Чуя кивает. Наконец. — Спасибо. Наконец, ему больше не нужно сомневаться. Наконец, он может просто... он может остановиться. Перестать спрашивать себя, что случилось. Перестать пытаться найти что-то спасительное в отношениях, которых никогда не было. Перестать так чертовски стараться. Дазай может быть жестоким, даже садистским, но в некотором смысле он освободил Чую, и за это он благодарен, даже если это последняя благодарность, которую Дазай когда-либо снова услышит от него. Чуя отталкивается от стойки и уходит раз и навсегда. Дазай никогда не пытается остановить его.***
Йосано пьёт капучино, когда её взгляд блуждает по фотографиям, которые Рампо разложил на столе, усердно прихлебывая на последнем снимке. — Деловая встреча, да? — Нихера, — Рампо откидывается на спинку стула и берёт мини-маффин из коробки. — Источники говорят, что в его графике это место пустое. Что более странно, потому что его обеденные перерывы никогда не длятся так долго. — И правда странно. Если у Цушимы есть свои скелеты в шкафу, то он вырыл себе могилу. Рампо и Йосано пытались найти что-то, что могло бы свергнуть этого человека, который уже двадцать один год контролирует жизнь Дазая, но пока это нелегко. Несколько зашифрованных звонков, странных встреч посреди рабочего дня. Ничего больше. — Я не против подбросить ему кокаин, — говорит она, массируя висок, — было бы проще. — Терпение, Йосано-сан. В бизнесе нет ни одной крупной компании, у которой не было бы маленького грязного секрета. Нужно просто подождать. — Ты этого не знаешь. Рампо — глава главного новостного агентства Йокогамы. Он влиятелен так же, как и Цушима или её собственные родители, хотя ради своего здравомыслия, она хотела бы не думать об их секретах. Взгляд, который она получает, настолько до боли знакомый, что улыбка появляется сама собой. Столько времени прошло со времён школы, когда они были все вместе, в этой подростковой тревожности и с невыносимым количеством гормонов. — У меня есть секреты. Я просто не так глуп, чтобы иметь те, что разрушат мою карьеру. — Ну, если это так, тебе не нужно помогать мне подбрасывать наркотики. — Не глупи, я хотел увидеть, как этого человека припрут к стенке так же сильно, как и ты, но... — он хмурится, его глаза прищурены. Это тот взгляд, который говорит о том, что его интуиция никогда не ошибается. — Нужно раскопать что-то более подлинное. — Я знаю, просто... Чувствую, что Дазай едва держится. Она не думала, что может стать хуже, но она замечает каждый раз, когда Дазай вынужден впускать её к себе. В нём что-то умирает. То ли дело в ситуации с Чуей, то ли давление отца, непонятно. Он ничего не говорит, но это беспокоит. Улыбка, которую Рампо предлагает ей, маленькая и грустная, потому что он знает, что творится у неё в голове. Они оба давно дружат с Дазаем. — Нам нужно работать усерднее.***
— ...Не очень понравился его рисунок. Чуя смотрит: чёрный зверь с клыками и мерзкой ухмылкой, окружённый красным пламенем. Креативно? Конечно. Немного мрачно? Ага. Но это не причина, чтобы другие дети выделяли его, — но по словам учителя, это происходит. Гин и Рю, по-видимому, проводят свои перерывы в одиночестве, всегда только вдвоём. — Что они говорят? — спрашивает Чуя у Гин. Голос Гин переходит в заговорщический шёпот, потому что её брат недалеко играет с Дьябло. — Расёмон тупой. — Расё..? — Расёмон — его друг. — Друг? Гин энергично кивает. — Я понял. — Могу вернуться к качелям? — Конечно, малышка. Будь осторожна. — Она срывается с места быстрее, чем он успевает произнести последние слова. Чуя старается следить за ней, но вместе с этим подходит к Рю, забирает мяч, когда Дьябло кладёт его ему под ноги, и отбрасывает далеко. Если Рю не нравится, он молчит. — Итак, — говорит Чуя через мгновение или пару. — Как дела у Расёмона? Взгляд Рю метнулся к нему. — Расёмон не любит, когда о нём говорят. — Ох, он стесняется? — Он просто хочет, чтобы его оставили в покое. — Знаешь, у меня тоже был такой друг. Безразличие ребёнка превращается в лёгкое любопытство, он хмуро смотрит на Чую. — Да? — Угу. Его звали Арахабаки. Помнишь, я говорил, что меня усыновили? Как и вас. Рю кивает. — Ну, Арахабаки был тем, кто составлял мне компанию все эти годы. У меня было несколько друзей, но видишь ли, я был... очень энергичным. И слишком злым. Не всем это нравилось, поэтому я чувствовал себя одиноким. Арахабаки тогда был рядом со мной. Он оберегал меня. Вера в то, что вымышленный монстр защищает его и охраняет по ночам, прогоняло всё плохое, было одним из немногих облегчений в то время. Иногда воображение помогает двигаться дальше. — Что случилось с А... — хмурится Рю, запинаясь на своих словах, — ... Абаки? Чуя улыбается, присаживаясь на корточки, чтобы погладить Дьябло, который вернулся с мячом, виляя хвостом. — Мои родители усыновили меня, и после того, как Арахабаки убедился, что я в надёжных руках, ушёл заботиться о другом ребёнке. О том, кто нуждался в нём больше, чем я. — Чуя не упоминает все те случаи, когда он злился на эту штуку за то, что она не смогла защитить его. Такое горько-сладкое прощание. — Но я назвал свою собаку в его честь. Баки. Несколько мгновений Рю молчит, прежде чем снова посмотреть на Чую. — Расёмон всегда защищает нас с Гин. Я думаю, сейчас ему скучно, поэтому я рисую ему картинки. Чуя никогда не позволяет своему выражению лица дрогнуть, даже когда его сердце падает от грустной реальности: Рю, Гин и любой другой ребёнок, который полагается на вымышленных монстров, чтобы те защищали их, потому что ни один взрослый не сделает это за них. Мир может быть жесток, но люди в нём ещё более жестокие. Краем глаза Чуя замечает, как Гин подзывает его оттолкнуть её, и тот поворачивается, морщась, когда в его ноге вспыхивает тупая пульсация. Восьмое место в списке жестоких вещей: его проклятая нога, делающая его жизнь трудной даже спустя почти два года. Номер сто один: Цусима Гэнъуэмон, чей голос настолько резкий и громкий, когда он спорит со своей женой, что даже Чуя вздрагивает. Вот почему он растягивает эту прогулку настолько дольше, насколько может. Слышать, как спорят их родители, вероятно, не самое худшее, что Рю и Гин должны были испытать в своей жизни. Но если Чуе удастся избавить их от этого, то он будет делать это каждый раз. Слушать этот разговор было очень неудобно даже из пяти комнат. (Номер два в списке: Дазай Осаму.)