***
После всего произошедшего на прошлой неделе, Чуя подумал, что официально он достиг дна, и хуже уже быть не может. До тех пор, пока его собственное тело не даёт ему урок, как результат пренебрежения. Потому что сейчас он сидит в больнице и слушает врача, который, по сути говорит ему, что он идиот. Прошлым вечером ему было хорошо, немного больно, скорее всего от усталости, но в порядке, а потом… Потом нет ничего кроме боли, резкой и мучительной. Она пронзила всю его ногу. И когда Хаяши увидела, как он рухнул на пол, тут же отвезла его в больницу. — И как давно… — дверь открывается, и Чуя чуть ли не давится своей слюной, когда Дазай проскальзывает в комнату. Из всех людей в этом мире, которые могут видеть его сломленным, бледным и корчащимся от боли на больничной койке, почему он? Его волосы странные, взлохмаченные и сальные, но когда он смотрит на Чую, в глазах видно искреннее облегчение, и он прислоняется к стене. Судя по тому, что на лице Хаяши не присутствует удивление, она, должно быть, сообщила ему, но какой в этом смысл? Зачем? Зачем вообще появляться, когда Дазай дал понять, что между ними ничего не может быть? В ту ночь на его дне рождения — ничего не поменялось. Ничего того, через что они прошли, не исчезло, не исцелило и не исправило. Всё, о чём они говорили, это Фёдор. Вот и всё. Чуя сочувствовал только по одному поводу, но не в остальном. — Э-э, — доктор, пожилой мужчина с лысой головой, откашливается и начинает сначала: — Как давно у тебя воспаления? Чуя сглатывает. — Несколько месяцев. И Хаяши, и Дазай поворачиваются к нему, но он игнорирует их взгляды, пытаясь придумать более точное число. Это началось, когда он снова начал танцевать — но с треском провалился. Началось, когда Чуя перестал заботиться о себе и стал игнорировать эту боль. — С февраля. Я… я думал, что из-за моей травмы просто будут небольшие вспышки боли, время от времени это просто неприятно и всё. — Ну, боль усиливается, когда ты слишком давишь на больную ногу и не даёшь ей отдых. Ты же энергичный да? — затем он смотрит на Хаяши и Дазая. — Танцы? Бег? Любая работа ногами? Он часто это делает? Хаяши, кажется, не может найти ответ. Она живёт с Чуей полгода, но видят они друг друга только в стенах дома, она понятия не имеет, что делает Чуя за пределами. — Да, — внезапно отвечает Дазай. — Энергичный и очень. Никогда и нихера не даёт себе передышки. — После инцидента мне стало лучше, — объясняет Чуя. Что если он немного подтолкнул себя? Ну проигнорировал боль, и что? Это единственный путь, по крайней мере, ему так однажды сказали. Доктор вздыхает и складывает руки над блокнотом. — Стало легче, потому что ты вынужден был прекратить заниматься танцами. И если ты этого не сделал, боль перерастёт в что-то более серьёзное. Так, что ты даже не смог бы думать о любой физической активности. Дыхание Чуи прерывается. Если бы он продолжил, ещё совсем чуть-чуть, боль бы усилилась до летального исхода. — И что теперь? — спрашивает он хрипло. — Возьмём анализ крови и сделаем рентген. Усталый вздох покидает его тело, и он трёт рукой висок. Это будет долгий день. Проходит ещё час, прежде чем его отпускают, и врач говорит, что позвонит, как только результаты анализов будут готовы. Он получает приличную дозу обезболивающего, но ходить по прежнему неудобно, поэтому ему дают костыли. За что Чуя ненавидит Дазая ещё больше. Потому что он рядом, хотя у него ни черта права быть здесь. Что он проникает даже в самые болезненные и неприятные части в его жизни, только для того чтобы… Чуя даже не знает, чего Дазай пытается добиться. Он же жестокий мудак. Поскольку Хаяши находится с ним на пути к выходу, Чуя не может ничего сказать, закипая в горькой тишине и ковыляя по больничному коридору, пока эти двое ведут чёртову светскую беседу, чтобы избежать слона в комнате. В его виде. У машины Хаяши проверяет свой телефон, и её лицо искажается лёгкой гримасой. — Дети, — догадывается Осаму, и Чуя искренне удивлён тому, что тот в курсе, учитывая его вечные игноры в сторону брата и сестры. — Знаешь, что если ты позаботишься о них, а я отвезу Чую домой? Ему надо отдохнуть. Чуя хмурится, но не утруждает себя спором, потому что знает исход до того, как Хаяши произнесёт хоть слово. — Ты ангел, Осаму. По дороге я куплю продукты. Ты будешь в порядке, Чуя-кун? — Не волнуйтесь. Я просто посплю, или что-то в этом роде. Хаяши переводит взгляд с одного на другого, и Чуя задаётся вопросом, насколько ощутимо напряжение между ними, но быстро забивает на это, он просто устал. Так устал. Чуя смотрит на него только тогда, когда Хаяши исчезает в машине. — Где ты припарковался? — Другая сторона больницы, — с гримасой отвечает Дазай. Класс, это займет вечность. Чуя молча кивает и собирается идти, но Дазай хлопает его по руке. — Я могу тебя понести. Вау, блять. — Нет! — Не упрямься. Ты бледный, тебе больно, и я не хочу нести ответственность за то, что ты потеряешь сознание во второй раз за сегодня. — Тогда тебе вообще не стоило приходить сюда! — наконец вырывается у него. — Зачем вообще? — Я отвечу только после того, как ты позволишь нести тебя. Чуя стискивает зубы, близкий к тому, чтобы использовать свои костыли и засунуть их в глотку Дазаю, прежде чем новая волна раскалённой до предела боли обрушивается на него, из-за чего каждый сустав в теле начинает болеть. — Замечательно. Дазай выглядит чертовски довольным, когда берёт костыли и наклоняется, чтобы Чуя мог обхватить его за шею руками и помогает ему подняться, обхватывая рукой его бёдра. Небольшая борьба с костылями между ними, но он справляется каким-то образом. — Держись крепче, — шепчет Дазай, выпрямляясь во весь рост. — Естественно, блять, — бормочет Чуя, игнорируя желание прильнуть поближе и растаять, насколько он устал. Так нужно только для того, чтобы добраться до ебаной машины. Надо же чем-то жертвовать. — Я не собираюсь упасть, ты, мудак. Он чувствует как чужую грудь сотрясает от чего-то вроде смеха, и игнорирует это. — Я пришёл, — начинает Дазай и касается рукой здоровой ноги Чуи, — потому что я думал — думал, что Достоевский что-то сделал. Хаяши сообщила только о том, что ты в больнице. И всё. Чуя фыркает. — Я не слышал о нём с той ночи, и если бы знал обо всём, послал бы его туда, откуда он, мать его, явился. Он говорил с Сигмой, но тот, похоже, в неведении. Несмотря на тянущиеся между ними годы дружбы. Дерьмо. — Хорошо, — говорит Дазай, и остаток пути они проводят молча. Не нужно, чтобы он был здесь, чтобы он изображал из себя добрячка. Всё, что нужно, это вернуться домой, утонуть в своей постели и никогда больше не видеть этого лица. Осаму задаёт несколько вопросов и пытается поговорить с ним так, как они обычно это делали, поэтому Чуя закрывает глаза и представляет, что он в машине, которая едет сама по себе, никого кроме него здесь нет. Дазая тоже. Дом пуст. Чуя отказывается позволить Дазаю помогать и вместо этого полагается на свои костыли. Но Дазай преследует его до тех пор, пока Чуя не доберётся до своей комнаты. Как только дверь закрывается, измученный взгляд Чуи касается другого парня. — Можешь идти. Совершенно неудивительно, если Дазай этого не делает. Просто… очень грубо. — Уходи. — Нет. — Я не хочу, чтобы ты был здесь. Даже сам Чуя не хочет быть здесь, весь сломанный и хрупкий, как кукла, разваливающийся на части. И ему не нужен Дазай здесь, чтобы он видел это, чтобы снова победил его в своих странных играх разума. — Чуя, я не собираюсь уходить. — Ты! — Чуя хватает ближайшую вещь со своей кровати — подушку — и швыряет её. Дазай позволяет ей ударить себя в грудь с равнодушием на лице. — В мой день рождения, блять, ты не возражал меня кинуть! — он бросает другую подушку, затем ещё одну. — Я даже не уверен, умеешь ли ты вообще возражать, Дазай! Потому что тебе всё равно! Тебя ничего не волнует! — Полупустая бутылка с водой рядом с ним следующая для атаки, и наконец, Дазай хотя бы пригибается, чтобы она в него не попала. — Для тебя это всего лишь ебаная игра! — Я— — Мне нахуй не надо, чтобы ты был здесь! — Это была не игра! — кричит Дазай, и Чуя останавливается с расчёской в руке. Не потому что он шокирован. (Что на самом деле да.) А потому, что это так смешно. Так, блять, смешно, что Чуя чуть ли не плачет. Вообще, он это делает. Смеётся, но слёзы текут по его щекам, затуманивают зрение. Лёгкие пытаются нормально функционировать, хотя дыхание не справляется со своей работой. — Убирайся к хуям, — умудряется прохрипеть он с приступами удушающего смеха. — Я врал, — всё равно говорит Дазай, не слушая его, потому что он никогда его, блять, не слушает. — Врал, потому что это единственный способ заставить тебя держаться подальше от меня. Потому что знал, что ты меня никогда не простишь. — Хватит… — Он не хочет слышать это дерьмо. — Хватит мне пиздеть… Однако Дазай подходит ближе, медленно и осторожно. Как будто приближается к раненному животному, которое может даже при смерти накинуться в любую минуту. — Я слишком поздно понял, насколько опасным может быть мой отец. Я собирался отправиться с тобой, но он одобрил предложение, и мне пришлось работать с ним чаще. Всё ради… Нет-нет-нет-нет. — Заткнись. — Для меня это никогда не было игрой. Всё реальность. Абсолютно всё. — Ты сказал… — …Я врал! — И ты делаешь это снова! Зачем ты мне это всё говоришь!? Почему я должен поверить тебе?! Дазай останавливается перед ним, маска уверенности и ложной гордости течёт по нему, как чернила. Настоящий Дазай, он выглядит именно таким, но... Чуя слишком много раз верил, ему нельзя быть наивным. Снова. — Мой отец, так или иначе, узнает. Потому что это не в моей власти. И несмотря на всё это, Чуе больно за него. Несмотря на обиду, предательство, Чуя всё ещё чувствует его боль, как собственную. В независимости от того, сколько слоёв грязи ляжет поверх, та тонкая нить, соединяющая их, она до сих пор существует. Она глубоко, похоронена, но никогда не мертва. Он видел, как выглядел Дазай, когда рассказывал ему про Фёдора и всех остальных секретах. Он видел, как Дазай склоняется перед отцом. Он видел Дазая, сидящего на своей кровати, измученного от работы на этого человека. И Чуя ненавидит всё, что с ним происходит, но чёрт возьми. — И что? Теперь ты считаешь, что я достоин знать всё это? Или, — он глядит на себя, на своё тело, на ногу, о которой теперь знают. На то, насколько он жалок. — Ты просто меня жалеешь? Поэтому сейчас ты говоришь это? Чтобы мне стало лучше? — Это не так. — Я не верю тебе. — У меня больше нет причин тебе врать. Вот, почему. Потому что я рискнул, но всё равно проиграл. Чуя с фырком вытирает глаза. — Ты бы продолжил этот фарс, если бы тебя не загнали в угол? Дазай смотрит на него. — Да. — Ты понимаешь, насколько это тупо? — Я бы сделал это снова, если это будет означать твою безопасность. Тысячу раз. — Я в состоянии себя защитить! Я не хрупкая маленькая игрушка, которую надо беречь! — Ты не знаешь, на что он способен... — Да! Я знаю! Потому что жил с такими мужчинами, когда был ребёнком! — Дазай сжимает губы. — Ты испугался. И знаешь что? Я ни хрена тебя не виню. Мне повезло с моими отцами. Жаль, что тебе нет. Это ужасно, но... — Чуя стискивает зубы. Столько паутины, обручи, через которые Дазай перепрыгивал, чтобы защитить себя самого. Игра, манипуляция, ложь. Ведь всё могло быть чертовски простым. — Ты мог мне сказать. Ты мог бы, твою мать, сказать, и я бы понял. — Нет. Я не мог сказать тебе, именно поэтому. Я хотел... — ... Меня защитить. Да. Ты хоть слышишь, что ты говоришь? Ты не защитил меня. Ты меня угробил. Ресницы Дазая трепещут. Он сейчас выглядит таким потерянным, таким маленьким, как ребёнок, которым он когда-то был, как тот, кто стал жертвой словесной бойни своего отца. Потому что даже у самых великих людей в мире есть тот единственный человек, который может заставить их чувствовать себя ничтожными, такими маленькими, что они могут рассыпаться в прах. Для Дазая это его отец. А для Чуи это человек, стоящий прямо перед ним. — Однажды я спросил тебя, что произойдёт, если тебе придётся выбирать между своим миром и мной. Что ты выбрал? — Одна слеза падает на пол. — Ты вытянул из меня признание, а потом сделал ту вещь, которая, как ты знал, меня, блять убьёт, и... — Я не спал с ними, — перебивает Дазай. — Я просто привёл их домой. Делил с ними постель, да, но потерял сознание, как только оказался в кровати. Я не изменял тебе. — Ты соврал. — И мне жаль. — Этого не достаточно! — Я люблю тебя. Мольба, отчаянная, молитва шёпотом в небо, но... — Этого не достаточно, — хрипит Чуя. Какими бы тихими те слова не были, они разрезают воздух. Такие осязаемые. Он может видеть, как сильно это сокрушает Осаму, и, может быть, крошечная часть его души получает удовлетворение от того, что причиняет ему боль, но в основном Чуя чувствует, будто кто-то вырезал дыру у него в груди. Он хочет взять свои слова назад. Нет, он хочет вернуть последние месяцы, когда та пьяная девушка скажет, что Дазай уехал домой с кем-то другим, он отказался бы от рейса и поехал к нему, чтобы постучать в дверь до тех пор, пока кто-то не откроет, и они могли бы поговорить, что-то придумать. Вместе. Потому что, вот как должно быть. Вместе, а не друг против друга. Дазай позволяет себе сесть, и он не плачет. Просто... выглядит истощённым, как будто кто-то высосал из него всю жизнь. Затем он тянется к более или менее здоровой ноге Чуи, находя его взгляд. — Тогда, чего ты хочешь? Чуя моргает в замешательстве. — Что? — Что тебе нужно, чтобы ты простил меня? От чего тебе станет лучше? — Ничего. — Что-то должно быть. — Это не так работает, Дазай. Дело не в том, чтобы подкупить меня. Я не доверяю тебе. Я смотрю на тебя, и всё, что я вижу, это....— он замолкает, потому что сказано достаточно. — Я никогда не буду тебя обманывать. Клянусь. Чуя сухо смеётся. — Слишком поздно так говорить. Дазай тянется ближе, чуть ли не встаёт перед ним на колени. — А если я буду умолять? Запутавшись в паутине сожаления, сомнения и гнева, Чуя обнаруживает, что его внутренности вспыхивают, как в огне. Мысль о том, что Дазай лежит на земле и умоляет его, болезненно заманчивая. Это ничего не значит; тот факт, что они всё ещё на перекрёстке двух противоположных направлений, остаётся прежним. — Делай, что хочешь. Это ничего не изменит. Он немного вздрагивает, когда Дазай прижимается лицом к его бедру, прячась, но ничего не делает, чтобы помешать ему. Для кого-то, кого он хочет ненавидеть, Чуя всё ещё чертовски заботится о нём. Когда Осаму отстраняется, его рука остаётся твердой и тёплой на чужой коже. — Тебе больно? Могу ли я сделать с этим что-нибудь? Это... приходит и уходит. Прямо сейчас всё кажется жёстким, напрягающем, но нуждающимся... Его дыхание прерывается, примерно в тот же момент, как дыхание Дазая. — О чём ты думаешь? — требует Чуя, потому что несколько минут назад Дазай обещал больше не врать. (И потому что Чуя всё равно найдёт причину верить ему, даже если рациональность кричит об обратном). — Я собирался сказать, что секс может немного облегчить эту боль, — говорит Осаму, встречаясь с ним взглядом. — Учитывая обстоятельства, я не имел право так говорить. И... чего бы это не стоило, мы бы преследовали два разных пути, если бы это произошло. — А что ты преследуешь? — Тебя. Чуя чувствует, как его сердце оглушает в ушах. — Ты бы всё равно сделал это, если бы я попросил? — Да. Позже Чуя скажет себе, что сделал это, чтобы сравнять весы между ними, чтобы причинить ему боль в ответ. Не потому, что он скучал по нему, и отчаянно нуждался в чём-то прочном и утешительном, когда всё вокруг него рассыпалось на куски. В конце концов, это не имеет значения. Дазай оказывается на нём сверху, упираясь ладонями по обе стороны от Чуи, пока они смотрят друг на друга, охваченные извращённой ностальгией по этой позе. Когда Дазай пытается наклониться, Чуя останавливает его, кладя руку ему на грудь. — Я всё ещё ненавижу тебя, — шепчет он, напоминая себе. Ему нельзя его целовать. Нельзя носить мысль о чём-то мягком, но уязвимом. О любви. Вспышка агонии появляется в карих глазах, но он отвечает: — Ты хочешь этого, но не можешь. И никогда не сможешь. — Смогу, — упрямо говорит он, отводя взгляд и начинает расстёгивать ремень на чужих брюках. Чуя не беспокоится о своей застёгнутой рубашке, не тогда, когда всё, что он хочет, это секс, независимо от того, как сильно ему нравилось водить руками по плоскости твердых мышц живота Дазая, его груди, его рук. — Я ненавижу тебя за то, что ты мне врёшь. Чуя ненавидит его за то, что он прав. Дазай на одном дыхании помогает ему справиться со своими брюками и бельём, отбрасывая их в сторону. Сердце Чуи колотится, как бешеное, после всего того, оно казалось едва живым. Член дёргается, как только спортивные штаны Чуи тоже были отброшены, дёргается ещё раз, как только Дазай обхватывает его ладонью, поглаживает головку большим пальцем, проводя по уздечке. — Ты не можешь меня ненавидеть, — повторяет Осаму, хрипло с придыханием, очерчивая взглядом всё тело Чуи. И он ненавидит его за то, что ему хорошо, от того, что они снова вдвоём, что Дазай заинтересован в этом сломанном теле, и за сложность осознать это, поверить. — Ты мне противен, — шипит он, его бёдра двигаются в такт кулаку Дазая, в отчаянном поиске удовольствия, которое доставляет только этот человек, умеющий влиять на него. — Что даже не могу смотреть на тебя. И через мгновение ему дают подтвердить свои слова. Дазай переворачивает его так, чтобы Чуя лёг на живот, чужие пальцы впиваются ему в зад, массируя и оттягивая. Чуя сжат между Дазаем и матрасом, но это мало его беспокоит. — Тогда не смотри. Ты всё равно хочешь, чтобы тебя трахнули, верно? — Да, — трахни меня, блять, пока я не забуду, как сильно тебя ненавижу. Такого не было так чертовски давно, долго, что хочется плакать от облегчения и разочарования к себе одновременно. Дазай прижимается пальцем к кольцу мышц, просто дразнится, массируя, достаточно для того, чтобы Чуя слабо дёрнул бёдрами, потому что единственное трение, которое он получает, это о простыни. — Это всё, чего ты когда-либо хотел, Чуя. Не так ли? — Пошёл нахуй. Так было с самого начала, — Чуя пинает здоровой ногой Дазая, к своей тумбочке. — Смазка в первом ящике. Чёрный пакет. Позади него тёплая ладонь на заднице на мгновение исчезает, кровать прогибается, когда Дазай тянется. — Возьми презервативы. — Ты должен сказать, если тебе будет больно. Как будто вся его жизнь сейчас вращается вокруг этого ебаного слова. От разочарования, похожего на раскалённый добела пар в его глазах, Чуя прячет лицо в простынях, периодически сжимая и разжимая руки. — Я не идиот. И не позволил бы тебе трахать меня, если бы сильно болело. — Чуя не видит границ, — отмечает Дазай. — Я вижу... — ах... Наконец, два скользких пальца толкаются в него, медленно, чтобы он смог приспособиться, но этого определенно достаточно для того, чтобы получить удовольствие от приятного жжения и растяжки. Его член дёргается. — ... Я знаю свои границы, придурок. — Сказал тот, кто вернулся из больницы, когда он должен больше заботиться о своём теле. — Ты будешь читать лекцию или трахнешь уже? — затаив дыхание, он медленно сжимает колени под собой, приподнимая задницу и выгибая спину. Не больно, не совсем. — Потому что я найду другого, если ты не... Он ахает снова, потому что Дазай ускоряет темп, делая быстрые и глубокие толчки, свободной рукой скользя под живот Чуи, чтобы поддержать его. Технически, он всё ещё стоит на коленях, но большая часть его веса на ладони Дазая, ему становится легче. И чертовски хорошо с пальцами внутри него. — Со сколькими людьми ты трахался после меня, м? Чуя качает головой, отказываясь углубляться в эту тему, чувствуя знакомое тепло внизу живота, посылающее искры удовольствия в каждом нерве его тела. Рука под ним сжимает его, чтобы Чуя поднялся немного выше, ближе к твёрдому и тяжёлому Дазаю позади. Пальцы замедляются, затем исчезают с удовлетворительным хлюпом, чтобы снова врезаться ими в Чую. — И сколько раз ты был разочарован, когда это не было так как со мной? — Чёрт, ты... — шипит Чуя, сквозь зубы. Потому что правда, только его пальцев уже достаточно, чтобы это было головокружительно хорошо. — Ты....ты... не имеешь права... — Права на что? — Дазай так близко, что спина Чуя практически прижата к его груди. Вопреки самому себе, он откидывает голову назад. Больше, ему нужно больше. — Быть таким собственником! — Он тянется к тому, чтобы схватить Дазая за волосы, или что угодно, лишь бы дёрнуть. — Трахни меня. Дазай бросает его обратно на кровать, из-за чего он с удивлением ухает. Ладонь скользит вокруг его талии, удерживая. — Тогда это также было? — Дазай убирает пальцы, оставляя его сокрушительно пустым. Чуя его почти не слышит из-за стука своего сердца, но кровать прогибается, и мгновение спустя, Дазай усаживается на его бедра. — Ты умолял его трахнуть тебя? — Я не ложусь под каждого встречного, ты сукин— — Но если бы ты делал так, — член Дазая скользит по заднице Чуи, между ягодицами, дразня кольцо мышц, — ты бы не стал умолять меня, да? — Я бы мог тебя убить, блять. Но я не стану умолять. — Так ли это? — внезапно Дазай оказывается рядом. Слишком близко. Его дыхание ощутимо на щеке, тёплое и дрожащее, и всё, что ему нужно, чтобы поцеловать — повернуть голову, но — нет. — Я помню, как ты делал это не так давно. Чуя встречается с ним взглядом, только для того чтобы выдохнуть: — Пошёл нахуй. Взгляд Дазая касается его губ, затем в глаза, и его собственный взгляд мягкий. Из всего того, что он сказал за последнее время, именно это убивает Чую, поэтому он отворачивается и зарывается лицом в простыни. Пытается претвориться, что не с Дазаем он занимается сексом. Возможно, Дазай думает о том же, но наконец его руки скользят к заднице, и... Ебать. Он толкается, медленно, но так, блять, хорошо, что вырывается приглушенный прерывистый стон. О боже, он скучал по этому. Нельзя отрицать. Дазай обманет во многих вещах, но в этом был прав. Он изучил тело Чуи вдоль и поперёк, знает каждое пятнышко на коже, и нажимает так, что закатываются глаза. Знает точный ритм, чтобы вознести на небеса. Дазай просто знает больше и лучше, чем кто-либо ещё. Поза не даёт Чуе много места, чтобы сделать что-нибудь, кроме как принимать это, когда Дазай снова и снова вжимается в него бёдрами, пока все его связные мысли не растворяются в бесконечном потоке фраз «ещё, ещё, ещё» и «быстрее». Пока Чуя не чувствует, как зубы Осаму впиваются ему в плечо. Пока, всё в Чуе не станет сверхчувствительным из-за Дазая. Лёгкие горят, когда он кончает, задыхаясь, в то время Дазай продолжает толкаться в него, его движения становятся глубокими и менее частыми, он достигает собственного оргазма. Ревущий пульс Чуи мягко успокаивается, туман рассеивается свечением. Тем самым, когда он осознаёт, насколько тупой, раз позволил этому случиться. А если это очередная игра? Для того чтобы поиздеваться над его наивностью? В тот момент, когда Дазай выходит, Чуя дёргается, разворачиваясь, готовый выгнать его раз и навсегда, но... Дазай такой же расстроенный. Взрыв паники немного ослабевает. — Чуя... — Не надо. — Он тянется за своей рубашкой и вытирается, игнорируя другого человека в этой комнате. Того, кто так много говорит, но раскрывает так мало. — Ты хотел правды. Не избегай её сейчас. — Я хотел правды, потому что всё, что ты делал, это врал мне. — Я сказал, что сожалею. — Ну да, — Чуя ковыляет к своему шкафу и отворачивается от Дазая. —Это ничего не исправит. Мы совершили ошибку. — Ты постоянно так говоришь. — Ну, я собираюсь повторить это ещё раз, и много, так что уходи, если не хочешь этого слышать. Дазай за его спиной вздыхает, затем звенит пряжка ремня. — Ты никогда не был никаким развлечением. Единственный, кто не был. Он замирает, зажмурив глаза. — И, может быть, я испортил единственный шанс на что-то настоящее с тобой, но сегодня Хаяши позвонила и сообщила о больнице, всё остальное перестало иметь смысл. Всё, о чём я думал, это отдать что угодно, чтобы... — Дазай делает глубокий вдох. — Что угодно в этом мире, чтобы заставить тебя остаться рядом со мной. Так что, если есть что-то, что ты хочешь от меня, забирай. Я отдам всё. Чуя оборачивается. — Перестань так говорить. Как вещь, не имеющая значения. — Мне больше нечего тебе предложить. Как можно так сильно кого-то ненавидеть, и в то же время любить? Чуя просто хочет пересечь это расстояние и трясти Дазая до посинения, пока он не вложит в свой толстый череп мысль о том, что этого более чем достаточно, кроме... За исключением того, что полчаса назад Чуя услышал: «Я люблю тебя». Но сам ответил: «Этого не достаточно». Его руки сжимаются по бокам. — Можешь пожалуйста уйти? Я устал, мне нужно поспать. — Хорошо, — Дазай берётся за дверную ручку. Чуя смотрит в потолок, в глазах жжёт. Блять. — Подожди. — он молча поворачивается к Чуе. — Тебе никогда не нужно предлагать что-то ещё. Я хотел тебя. Только тебя. И всё. Это всё.***
Всё, что потребовалось бы. В прошедшем времени. Упущенный шанс. Дазай знал, что невозможно вернуть что-то столь ценное, как чьё-то доверие, даже одним отчаянным признанием, но почему-то слышать это ещё хуже. По ощущением хуже. Он проводит ладонью по лицу, проходя мимо кухни, замечает Хаяши, что стояла в дверях, только тогда, когда она зовёт его. — Мы можем поговорить? И, ох. Её выражение лица? Она смотрит на него и наверх, в том направлении, откуда он появился. Она знает. Дазай засовывает руки в карманы и ждёт. Гнев, рычащие обвинения. Но ничего не происходит. Вместо этого Хаяши несмело улыбается ему. — Не делай такое лицо. Я никому не скажу. — Ты не злишься? — Я имею в виду, — Хаяши морщится. — Ты мог выбрать буквально любого другого, а не помощника по хозяйству, няню для своих сестры и брата? Возможно. Но я знаю, что мы не можем контролировать такие вещи. Если это происходит, ничего не поделаешь. Может быть, она знала, что Дазай не поддерживал классическую традицию гетеросексуальности. Может быть, она просто никогда об этом не упоминала. С другой стороны, она всегда умела молчать. Впервые за долгое время, он не знает, что говорить. — С вами обоими всё в порядке? Я почувствовала... некое напряжение. — Нет. Я не думаю, что это так. — Ох, извини, — она скрещивает руки, — я не знала. Дазай ловит её взгляд. — Ты расскажешь отцу? — Это не моё дело, чтобы говорить с ним об этом. Может, и нет. — Хорошо, — говорит он. — Я ценю это. Убедись, что Чуя хорошо отдохнул, ладно? Он упрямый, и будет настаивать, даже если ему на самом деле не больно. Пригрози отправить домой, если потребуется. Но дай ему отдохнуть. Улыбка Хаяши слабая, немного грустная, но она кивает и не требует больше слов, если Дазай не готов их дать. По пути к своей машине он пишет Чуе о том, что Хаяши знает. Он дал обещание впредь быть честным, и он сдержит его. Больше он ничего не нарушит. Ничего и никогда.