***
Когда Чуя входит в пустой танцевальный зал, его охватывает странное чувство. Не подавляющая тоска, не сокрушительное сожаление, не пронзительная боль в его сердце, потому что он знает, что никогда больше не увидит эти высокие потолки и залитые светом стены. Нет, мягкое, горько-сладкое чувство. Чуя сделал несколько ошибок, которыми он не гордится. Давил слишком сильно. Никогда не делал перерывов, потому что думал, что остановиться на минуту означает сдаться. Игнорировал свою боль. Но он человек. Люди несовершенные существа, не так ли? Даже если взглянуть на Осаму. Осаму — он разорвал их отношения, потому что думал, что это единственный путь, и да, это больно. Всегда будет больно вспоминать и думать, что если...? Что если они каким-то образом сделали это? Что если бы Дазай приехал в аэропорт? Что если бы Чуя сказал, что тоже его любит? Но Дазай по-прежнему собирается сделать самое важное в своей жизни, а Чуя — он чувствует себя гордым. Они люди, а не какие-то безупречные супергерои, которые никогда не истекают кровью. Это не значит, что одна ошибка должна помешать им делать всё возможное во всём остальном. Так что да, это отстой, что Чуя может никогда больше не танцевать, но есть место для большего. Для новых вещей. Коё выходит в леггинсах и обтягивающей рубашке. Её взгляд — тот самый: «Я знаю, что ты делал полчаса назад». Чуя вздыхает, выходя из зала в том же темпе. (До свидания, балетная школа. Было... весело.) — Дай угадаю, Йосано всё рассказала? — Про то, что ты спишь с тем парнем, который разбил тебе сердце? Да, припоминаю что-то похожее. Кажется, она действительно сказала мне. — И дай угадаю: ты считаешь, что я идиот. — Коё не отвечает, Чуя хмурится и бросает взгляд на неё. — Скажешь, не так? Ты не считаешь меня идиотом? — Не пойми неправильно. Если бы у меня был шанс выцарапать ему глаза, я бы сделала это. Без сомнения, но... — Коё толкает дверь, и щебетание птиц с тёплым летним воздухом преследует их. Чуя вдыхает его, на случай, если когда-нибудь забудет все эти ощущения и запахи. — Я думаю, ты идиот, раз используешь очередной раунд секса без обязательств, вместо того, чтобы решить свои проблемы. Чуя морщится. Жалят ли слова? Да. — Так что ты предлагаешь? — Не повторять одну и ту же ошибку. Если так говорит Коё, это что-то да значит. — Это не так просто, и проблемы не решит. Восьми дней будет недостаточно. — Почему нет? Чуя засовывает руки в карманы штанов и наблюдает как цветут деревья над ними, сочные цвета зелёного и розового, они сливаются. — Я не могу быть на расстоянии. Я правда не могу. Помимо того факта, что он сойдёт с ума, если не сможет долго видеть или прикасаться к своему партнёру, расстояние будет означать множество сомнений и неуверенности. — И, может, однажды я смогу простить его, — чёрт, я уже это сделал, — не могу представить, каково это, верить ему. — Чуя не хочет быть прилипчивым и тем, кто будет держать Дазая на поводке. Он не хочет засыпать и каждый раз думать, находится ли Дазай в чьей-то спальне, может, всё это была очередная ложь с его стороны. Другая игра, которую Дазай использует ради своей выгоды. Чуя хочет веселья, любви и приключений, от которых кричишь в небеса. Он хочет чувствовать себя живым. Чувствовать, что танцует. — О боже. Дазай действительно всё испортил, а? Чуя сухо усмехается. Оглядываясь назад, он понимает, что каждая мелочь кажется менее значимой, хотя раньше было наоборот. Время всё меняет. Но несмотря на это, он всё ещё слышит автоматический голос в аэропорту: «Это последний вызов на посадку пассажиров рейса 372А». Вес его телефона в тот момент он ощущает в своей руке до сих пор. Иногда это ему снится: остаётся один, в ожидании того, кто никогда не придёт. — Можно и так сказать. — Тогда перестань сыпать соль на рану. Опусти этого человека. Вы оба заслуживаете лучшего. Чуя ничего не знает о «заслуживать», но ему нравится думать, что даже самые безнадёжные люди в конце концов могут что-то для себя найти. Они идут в ближайший ресторан, где в течение этого года обедали, иногда втроём вместе с Йосано, иногда с Дазаем. Коё расстроена ранним возвращением Чуи домой и разъярена тем, как он обращался со своей ногой. («Ноги — это оружие, парень. Как ты будешь использовать его, если оно не работает?») Поэтому они проводят большую часть времени за обедом, когда девушка даёт ему лекции обо всём, что придётся изменить в его будущем. Даже если он не будет больше танцевать, это не значит, что нет других вариантов. Жизнь полна любым делом, в конце концов. У Чуи недостаточно времени для слов, которые он хочет сказать, но приятно иметь возможность пообедать с подругой, и тем более, когда Коё заключает его в медвежьи объятья. Отстойно уходить так рано, но это к лучшему, наверное? По крайней мере, здесь было хорошо. Кроме того, они ещё увидятся перед тем, как он отправится домой. Впереди у них ещё несколько очень бурных дней.***
Шаг четвёртый. Если бы кто-то спросил у Дазая, как он представляет себе откровенный разговор со своим отцом, у него в голове возникло бы три возможных сценария. Один, в котором отец узнаёт обо всём после смерти своего сына. Может, он проверит его телефон, или, может, случайно услышит. От его друзей, к примеру, которые будут говорить, как Дазай однажды был с кем-то, кто не Йосано и точно не девушка. Тогда он бы, скорее всего, плюнул на могилу, но не разбушевался против того, кого уже нет. На кладбище никто не увидит его реакцию, выражение неверия и презрения на лице из-за того, что ему не удалось воспитать примерного сына, а плюс ко всему, за закрытой крышкой в гробу ещё и это: сын гей. (Ну или би, если он знает, что это такое). Второй кажется менее правдоподобным. Есть в Дазае кое-что, о чём он может упомянуть с уверенностью: он дотошно осторожен. Даже когда он пытается восстать против отца и его ожиданий, даже когда дёргает кандалы на своих ногах, у него всегда есть план, ложь — он бы предал забвению его «позорную» тайну, заимел фальшивые отношения, безупречную репутацию. Он бы держал свои секреты в пределах своего окружения, доверяя друзьям, будучи уверенным в том, что это не коснётся отца. До тех пор, пока он не встретил Чую, это было одним из основных планов. (Очевидно, люди не врут, когда говорят, что любовь слепа. Все правила и меры предосторожности были выброшены в пропасть в тот момент, когда Дазай вошёл на кухню в два часа ночи и увидел крошечного рыжулю в пижамных штанах возле холодильника). Третий сценарий новый — потому что Дазай придумал его в тот день, когда Нобуко узнала обо всём благодаря Достоевскому. Иногда он просыпается по ночам, хватая ртом воздух, чувствуя холодные и тяжёлые пальцы отца на своём горле. Опасный и наименее любимый сценарий. Этот секрет был намерено раскрыт неуместно кем-то вроде Сасаки Нобуко, но для чего? Для нескольких минут славы? Социального статуса? Абсурд. За двадцать два года своей жизни Дазай никогда не думал, что однажды сам придёт к отцу, чтобы рассказать ему обо всём. Итого три сценария. Он никогда не чувствовал себя обязанным. И с какой стати ему нужно быть помешанным? В этом нет никакой логики. Не было. Единственное, что изменилось, это обстоятельства. Дазай загнан в угол, и единственный выход — это.... это. Двери лифта распахиваются, и каждый шаг по тёмно-рубиновому ковру отдаётся эхом в груди. У Дазая никогда не было хороших ассоциаций с отелем «Закатного солнца». Когда-то давно, когда их было только трое, его мать говорила, что Цушима любит свой отель больше, чем свою семью. После её смерти Дазая часто отправляли домой по причине плохого поведения, и когда с этим ничего не могли поделать даже няни, он оказывался здесь, уставившись на вид города из окна, гадая, не спряталась ли где-то его мать, потому что она заигралась в «прятки». Годы шли и шли, бизнес расцветал, росли и ожидания отца и его разочарования, когда Дазай оказывался кем угодно, но не его зеркальным отражением. Этот отель — ещё одна клетка, ловушка, которая связывает Осаму с человеком, который скорее отрежет себе пальцы, чем прикоснётся к Дазаю. Он полон отвращения и больше ничего в нём нет к собственному сыну. Иногда Дазай задаётся вопросом, как кто-то, кто так сильно его ненавидит, может возлагать на него столько надежд. Но, в конце концов, намерения Цушимы заключались в том, чтобы превратить его в того, кем он хотел его видеть, и никогда не признавать, что Осаму был просто.... Осаму. Его сыном. Человеком. Перед дверью, большой и пугающей, Дазай останавливается только на мгновение, чтобы выпрямить спину, не позволяя себе задержаться дольше, чем необходимо. Затем заставляет свои ноги идти вперёд, слишком поздно поворачивать назад, верно? Он стучит и не ждёт ответа от отца. В офисе, когда он входит, воняет дорогим скотчем и потом. Забавно. Впервые в жизни Дазай смотрит на отца и не видит в нём огромного всемогущего мужчину, чей голос пронзает как гром, а кулаки весят тонну. Он кажется странным маленьким человеком. Волосы у него сальные, рубашка мятая. Его глаза красные, когда он смотрит на Осаму. Цушима выглядит точно так же, как тот, кого вот-вот бросит жена и которого беспокоит неудачная и незаконная сделка, которая преследует его из-за прошлых ошибок. Пока ничего того, что есть на публике. Всего лишь телефонный звонок матери Нобуко, которая, вероятно, сообщила ему, что управление общественной безопасности требует доступа к файлам, которые уже какое-то время хранятся под замком. И Дазай вот-вот преподнесёт свой последний подарок, как хороший сын, которым он и является. — Чего тебе надо? Пьяный, он кажется пьяным. Замечательно, Дазаю даже не придётся давить. — Здравствуйте, отец, — говорит он, останавливаясь перед креслом. — Зашёл, чтобы объявить, что от Вас пахнет, и что не следует идти на вечеринку в честь открытия «Люпина». Поверьте мне, Вам там не понравится. И я бисексуал. — Чем сильнее сужаются глаза мужчины, тем шире становится улыбка Дазая. — Я трахал парней с тех пор, как вы взяли меня на каникулы в Дубай. Его отец смотрит на него, затем грубо фыркает: — Не балуйся, Осаму. — Ох, отец. Я баловался долгий период своей жизни, но сейчас это не тот момент. — Ты не... такое. — Его губы кривятся от отвращения. — Хватит тратить моё время и убирайся вон из кабинета. Как бы он не хотел, он не может. Уже нельзя отступать. Чтобы обрести всё, ему нужно лишь потерять часть своего достоинства. Это выполнимо. — Не веришь, да? — Дазай выуживает бумажник из заднего кармана штанов. Пальцы дрожат, когда он открывает и достаёт две фотографии, сделанные в фотобудке Парижа. Кажется, будто это произошло вечность назад. Но Чуя однажды сказал, что фотография это воспоминания в печатном виде. Так и есть. Их теперь намного больше. Дазай бросает их на стол, чтобы тот хорошенько и внимательно на них посмотрел. И, наконец, Осаму кладёт обе руки на стол, наклоняясь вперёд, чтобы оказаться в пределах досягаемости. — Всё ещё считаешь, что я шучу? Глаза отца мелькают по фотографиям, на сына и снова к ним. Дазай не только предвидел это, но и приготовился к ожидаемой реакции. Тем не менее, он всё равно вздрагивает, когда рука отца молниеносно взлетает и врезает его голову в твёрдое дерево стола. Что-то трескается. Опачки. — Ты действительно думаешь, что у тебя есть какое-то основание вести себя так безрассудно? — Он слышит, как голос отца бьёт пульсацией внутрь черепа, когда его всё ещё прижимают к столу. — Думаешь, что ты такой умный? Можешь обливать меня дерьмом, потому что у меня чертовски тяжелая неделя? — Я не... — Дазай жмурит глаза, волна за волной опустошающая боль прокатывается по мышцам лица. — Просто хотел сказать правду. Хоть раз. Давление на голову становится сильнее. Таким, что в глазах видятся звёзды. — Да что ты? — плюет мужчина. — А что, в тебе есть правда?! Всё, что когда-либо ты делал, это бесполезные попытки быть в центре внимания. Ты так сильно его хочешь, что засовываешь член этого извращенца себе в глотку? Такой отчаянный! Весь мир Дазай переворачивается, когда он заставляет себя повернуться и посмотреть в глаза отцу. — Да, — выдавливает он. — И я люблю каждую чёртову минуту, когда я... Треск. Он замолкает из-за удара в челюсть, поднимает руку, чтобы увидеть там кровь, которая хлещет из носа. Отлично. Дазай не раз ощущал кулаки отца. Большую часть времени после этого он много пил и едва ли помнил, как чувствовал себя. Иногда он всё же принимал это, потому что думал, что заслужил. Потому что был таким бесполезным человеком. Теперь всё по-другому. Каждый удар — больше кадров и больше доказательств. Этот четвёртый шаг не красивая вишенка на торте. Это сырой кусок мяса после месяцев голодания. — Какие-то... — блять, говорить больно, — проблемы, папочка? — Дазай не хочет знать, как выглядит его ухмылка на лице, потому что это вовсе не улыбка, он просто скалится. — Учитывая, сколько... — кашель в ладонь, — ты подлизываешься к публике, тебе бы понравилось стоять на коленях. — Ты... — Та тонкая нить выдержки, за которую цеплялся мужчина, рвётся, он шатается к Дазаю с уродливой улыбкой на лице и прижимает того к стене. — Я не такой как ты! — Голова резко поворачивается, когда кулак отца касается его скулы. — Я построил целую империю с нуля, когда был в твоём возрасте! — Следующий удар не такой сильный, но лицо горит. — Я не бесполезный неудачник, который штырется с этим ебаным... — Ещё один удар. — Ты думаешь, сможешь раскрутить бар без моей помощи? Без денег? — И ещё один.— Думаешь, что найдутся клиенты у такого отвратительного куска дерьма, как ты? Каждая клеточка тела кричит. Дазай мог бы протянуть ещё несколько минут, он мог бы собрать больше доказательств, но и этого достаточно. Впервые в жизни Дазай не хочет видеть свет по ту сторону. Не так, не от рук этого человека. Он получил достаточно. — Как думаешь, на что это похоже, когда все могут говорить о том, какие у них замечательные дети, а у меня есть перебинтованный урод, который трахается с мальчиками? Думаешь, это приятно?! Я могу гордиться чем-то из этого?! Отец заносит кулак для нового удара, и Дазай использует последние силы, чтобы за короткое время сдвинуться вперёд, стиснуть зубы из-за агонии и опрокинуть мужчину. Огромный плохой человек, который всю жизнь смотрел на Дазая сверху вниз, теперь смотрит снизу вверх. — Это ты тот, кто отвратительный, — шипит Дазай, выплёвывая каждое замечание, каждую хватку на шее, каждый холодный взгляд и каждый чёртов удар за все двадцать два года. Он делает выпад и позволяет своему кулаку встретиться с лицом отца. — Ты тот, кто сказал мне бинтовать себя. Когда Дазай видит мерцание страха в глазах, его охватывает внезапное и чистое желание показать отцу, что именно скрывалось на нём от других все эти годы. Чтобы заставить его почувствовать себя бессильным и маленьким. Превратить это лицо в такое кровавое месиво, что можно будет вылепить что-то новое, что больше не будет являться его отцом. Сердце жаждет крови, мести и возможности раз и навсегда избавиться от этого человека, который имел над ним власть. Он заносит кулак. И он почти уверен, что улыбается как маньяк. Мужчина под ним выглядит так, будто вот-вот навалит в штаны или, возможно, уже сделал это. Дазай хочет убить его так чертовски сильно, что даже грудь болит, кричит отпусти, отпусти, отпусти, чтобы почувствовать, как катарсис от насилия пускает свободу по его венам, но... «Я всё ещё должен надрать тебе задницу». Он мог бы сдаться, мог убить отца прямо сейчас, но куда его это приведёт? Куда приведёт людей, которые ему помогали? Рука медленно опускается, и вместе с ней пылающий гнев вытекает из его тела, голова опускается, а грудь вздымается от каждого болезненного вдоха. — Ты больной псих, — слышит он. — Я должен был запереть тебя в тот момент, когда ты довёл свою мать до смерти. Каким-то образом, ему удаётся посмеяться, низко и хрипло. — Твоя жена покончила с собой, потому что была в депрессии, из-за того, что вышла за кусок дерьма, который никогда не может говорить спокойно, каждый раз надрываясь. Упокой Господь её душу наконец. Это ты. Всё блять из-за тебя. И это последнее, что он говорит, прежде чем подняться на ноги, едва ли в силах принять собственный вес. Человек на земле продолжает тявкать, шипя, что заберёт все деньги, которые вложены в бар, и что он разорит его. Такая маленькая грозная собачка, которая отказывается соглашаться с тем, что проиграла бой. Верно, Дазай помнит о самоотверженности. Ему тоже не терпится увидеть это крушение. Он лишь старается забрать назад фотографии, свои фотографии, прежде чем, спотыкаясь, выйти из кабинета. Выйти из клетки после многих долгих лет ощущения тесноты в ней. Только тогда он тихо дрожит.***
Чуя должен думать о поступлении в университет, а не расхаживать взад-вперёд, когда колотящееся в сумасшедшем ритме сердце мешает сосредоточиться. Всё, о чём он может думать — Дазай. Был план, и будут доказательства. Как только всё это закончится, у Осаму появится достаточно возможностей, чтобы раз и навсегда вырваться из под власти отца. Но — но это план не должен быть таким пугающим и опасным. Для остального мира Цушима кажется гением, но можно заметить, как он теряет контроль над собой, когда малейшие по значению вещи оказываются не такими, какими он ожидал. Например, то, как он обращается с собственными детьми, когда те не соответствуют его личным представлениям. Подобное обращение не есть красиво. Чуя надеется, что Осаму сумеет выбраться оттуда до того, как произойдёт что-то страшное. Достаточно слов, без причинений телесного вреда или того хуже... Его телефон вибрирует, Чуя отвечает, даже не взглянув на имя звонящего. — Хей, — это голос Йосано. — Он... разбирается. — С полицией? — Мы только от неё. Они слушали запись. По ней понятно, что он был неадекватен. Кровь стынет в жилах. Чуя ощущает, как волны беспокойства и гнева сталкиваются друг с другом и создают шторм в его сердце. — Я могу его увидеть? — Вообще, он говорил, что хочет побыть один какое-то время. Но, кажется, ты единственный, кого он захочет увидеть. — Хорошо. — Чуя судорожно дышит. — Буду через пятнадцать минут. — Ладно. И, Чуя? — Да? — Будь готов к... На это не очень легко смотреть. Следующие полчаса, как в тумане. Чуя даже не переодевается; он хватает телефон и просит семейного водителя подвезти его до пентхауса. За время поездки он не может найти себе места; тело гудит, нога нервно дёргается. Наконец, когда он стучит, Йосано не тратит даже минуты, чтобы открыть ему. На её лице маска очевидной убийственной ярости. — Привет. Она указывает на коридор, ведущий в спальню. Чуя молча проходит мимо неё и направляется туда. Перед дверью он снова стучит, затаив дыхание. — Это я, — и он ожидает, что Дазай пошлёт его, но этого не происходит. Дверь распахивается, Осаму показывается перед ним во всей красе, и Чуя... Ему требуется некоторое время, чтобы вспомнить, как дышать. Он проскальзывает в комнату, закрывая дверь и позволяя себе посмотреть ещё раз, более смело. Под левым глазом расцветает синяк. Гематома на щеке. Нос выглядит опухшим, как будто кровоточил. Пятна крови на воротнике, в районе груди, мелкие пятна повсюду. По плану... Это должно вызвать скандал. «Срочные новости: Известный бизнесмен Цушима Гэнъуэмон оказался яростным фанатиком, оскорбляющим своего сына, совершившего каминг-аут». Не грёбаная попытка убийства, не то насилие, которому подвергался Дазай много лет, не... это. — Я впустил тебя не для того, чтобы ты так смотрел на меня. — Дазай отворачивается и садится на край кровати. — Я знал, во что ввязываюсь. Чуя, вздыхая, садится рядом с ним, достаточно близко, чтобы их плечи соприкасались. — Лучше от этого не станет. — Но это то, что есть. Теперь я добился того, что мне нужно. На несколько мгновений в спальне воцарилась полная тишина, если не считать их общее дыхание. Но так тихо, что Чуя не упускает из виду тот момент, когда тело Осаму сотрясает дрожь. — Я не... — бормочет Дазай, заикаясь и с трудом дыша. — Я знал — я знал, и всё равно— — Эй, — придвинувшись ближе, Чуя обхватывает ладонями его лицо, чтобы заставить Осаму посмотреть ему в глаза. Хватка рук крепкая и успокаивающая. Он помогает ему в том, чтобы снова начать дышать. — Я понимаю. Всё хорошо. — Это... — хрипит Осаму, — конец. — Всё кончено. — Чуя не отпускает его. — Я совершенно... один. Сам Чуя тяжело вздыхает и качает головой. — Нет. У тебя есть друзья, которые тебя любят. Так много людей, которым ты небезразличен. Кожа Дазая ощущается ледяной. — У меня больше нет семьи. Чуя может это понять. Даже если Цушима не хороший человек... он был единственной связью в семье для Осаму. Страшно и трудно существовать в этом мире совсем одному. Быть сиротой. Просто ужасно. Однако семья — это больше, чем кровные узы. Возможно, сейчас Дазай не замечает, но у него есть семья, которая принимает его таким, какой он есть. — Ты не один, — шепчет Чуя между ними, прижимаясь лбом к холодному лбу Дазая. — Клянусь, ты не один. Страшно так же держать и пытаться согреть дрожь лишь парой тёплых рук. И страшно, когда в их отношениях до сих пор ничего не ясно. Но конкретно в этот момент? Они прошли множество препятствий, которые встречались у них на пути, даже вся та ложь ради защиты, что бы ни случилось — это неважно. Так чертовски неважно. Чуя осознаёт это, когда держит Осаму, который находится на грани панической атаки. Он также осознаёт, что разрушенное между ними доверие нелегко восстановить, нельзя склеить разбитое зеркало клеем, — но, чёрт возьми, легко вернуться и вспомнить ту часть, где можно было любить человека без всяких «но». Так легко позволить Дазаю дать волю эмоциям, освободиться и развалиться на части, потому что Чуя никогда не отпустит его. Он помогает ему дышать собственным вдохом. Медленно. Только после долгих минут дыхание Осаму более или менее приходит в норму, и тогда Чуя прижимает его к своей груди. Кажется, он где-то прочитал, что физический контакт успокаивает в таких ситуациях. И, кажется, это работает, если Дазай не возражает. — Эй, — в какой-то момент Чуя склоняет голову, чтобы посмотреть в карие глаза. — Хочешь лечь? Дазай отстраняется. — Тебе не нужно... — Всё в порядке. Ложись, Осаму. Похлопывая ладонью по постели, Чуя смотрит на него сверху вниз, пока Дазай повинуется, укладываясь, его движения слабые, выдают в нём усталость. Чуя ложится позади него, скользит руками под чужое тело и прижимается грудью к спине, обнимая. Дазай молча хватает ладони Чуи, сжимая их, как спасательный круг. Эти жесты громче любых слов. Дрожь прекращается, дыхание Осаму ровное, в тихом ритме, когда он, видимо, засыпает, слишком утомлённый и истощённый. Чуя ловит себя на том, что тоже дремлет. Но даже если он не погружается в глубокий сон, он рад возможности просто лежать здесь, рядом. Тепло и безопасно. Такой пузырь времени пространства, где кроме них двоих ничего и никого не существует. И это кажется таким несправедливо лёгким для таких сложных людей, как они. Когда Дазай просыпается, он слегка дёргается и оглядывается для того, чтобы понять, где находится, и тут же успокаивается, когда Чуя крепче обнимает его. — Всё в порядке, — шепчет он, прижимаясь лбом к чужой спине. — Чуя всё ещё здесь. Из-за этого он закатывает глаза, хотя Дазай не может видеть этого. — Я бы не оставил тебя одного. — Но ты так часто делаешь. Чуя фыркает, но раздражение покрывает усталость, он зевает. — Потому что у меня была работа, которая требовала подъёма в шесть грёбаных утра каждый день. — Технически, эта работа всё ещё у тебя есть. — Технически, — Чуя хмурится, — я скоро уйду, так что я без работы. И, технически, сейчас восемь часов. Мне негде быть, кроме как здесь. С тобой. Дазай, кажется, принимает это, по крайней мере. Когда он говорит дальше, его голос едва слышен: — Хочешь услышать кое-что забавное? Теперь, когда у меня есть... доказательства, — это звучит горько. — Я уже не хочу, чтобы все знали. Чуя пытается понять суть его слов и открывает рот, чтобы ответить. Его мысли не всегда легко уловить, но и привыкнуть к этому можно, удивляться нечему, ведь это действительно имеет смысл. — Поделиться с публикой самой уязвимой частью в своей жизни — это не по парку прогуляться. Я понимаю. Чуя бы тоже не делал этого. — Меня больше не волнует этот бар. Это то, ради чего я так много работал. И, думаю, я им горжусь. Но я бы, наверное, смог бы жить и без него, если отец решит всё уничтожить. Я мог бы подрабатывать, как любой другой человек, у меня есть диплом. Я мог бы просто переехать в квартиру поменьше. Мне этот пентхаус даже не нужен. Чуя тихо фыркает. — Да, ты мог бы. — Но я не стану. Чуя сжимает губы и кивает. — Я отказался от многого, и не могу прятаться. Шаг пятый. — Ещё немного, ага? Чуя напоминает ему: — Знаешь, тебе необязательно это делать. Есть и другие варианты. Дазай устало вздыхает. — Я знаю, но думаю, что в долгу перед некоторыми людьми. С приглушённым мычанием Чуя позволяет себе прижаться лбом к спине Осаму ещё какое-то время. — Какое бы ты не выбрал решение, я поддержу тебя. Потому что, как только всё это закончится, Чуя вернётся домой, и он не может позволить себе оставить за собой огромный багаж сожалений. Не в этот раз.