the stupid, the proud

      — Шисюн? — собственный охрипший голос звучит незнакомым, и Хэ Сюань морщит нос. Отсутствие ответа вынуждает его обернуться назад, и повторить, уже более настойчиво: — Шисюн.       В полумраке душной коморки, ставшей их временным домом, бледное лицо бывшего генерала почти мертвецки серое. Восседающий на краю кровати Хуа Чэн, прикрывающий лицо руками, даже не дёргается. Его последующий ответ звучит безжизненно и слегка приглушённо:       — Да?       В последнее время, у Хэ Сюаня с Хуа Чэном всё не так. Стремительно катится по наклонной, словно снежный шар, набирая размер и скорость, снося всё на своём пути.       Поветрие ликов, настигнувшее государство Сяньлэ вместе с войной, падение Хуа Чэна как небожителя, злые языки, объявившие его проклятьем, что принесло в армию разрушение и болезни, неизвестный никому Бай Усянь, преследующий бога Удачи по пятам, и, в конце концов…       Смерти.       — Помнишь, когда мы были помладше, ты постоянно меня таскал по ночам загадывать желания на звёзды?       Бездыханные тела родителей и мэймэй ему снятся ежедневно. Без исключений. Покалеченные, изуродованные. Слабые тени самих себя.       — Звёзды никак не падали, поэтому ты сам падал на землю, и говорил, что вот же она — упавшая звезда.       Хэ Сюань винит за это себя.       Это ведь он, наивный глупец, уговорил шисюна спуститься вниз, к людям, дабы им помочь. Он запустил эту цепочку, что привела к тому, что обычные люди разузнали о хуачэновском проклятье — и пускай он не проклят, никогда не был, верить в это отчаявшимся солдатам было легче всего — начав за ним гонения. Гонения и месть. Месть его семье.       И, может быть, это карма. За то, что его рукой величайший небожитель пал, поддавшись его уговорам.       Но, конечно, Хуа Чэн в этом видит лишь свою ошибку. Он своё имя перманентно записал в список виновников, и зачёркивать себя не желает. Свыкся.       — Помню, — сухо отвечает Сань Лан.       В нём теперь слабо узнаётся вечно улыбчивый, с хитринкой в глазах генерал, что только-только научился жить. Он теперь холоднее, чем тела их близких. Словно сам сделался мертвецом, а осознать что умер, забыл.       Хэ Сюаню хочется помочь, и сердце его отчаянно ноет от коротких взглядов на друга, но он совсем не знает как. Он даже не знает как помочь себе — что говорить о Хуа Чэне?       — Загадаем сегодня?       Падшее божество, наконец, приподнимает голову. Затуманенно рассматривает шиди, сидящего у приоткрытого окна, и едва заметно жмёт плечами.       Весь его образ теперь лишён столь любимых, позвякивающих серебрянных украшений — распродали всё при первой возможности, будучи изголодавшимися в край — и движения теперь не уловить никак.       — Загадывай, если хочешь, — едва не спрашивает он.       — Что насчёт тебя?       — Умереть я не могу, а что ж ещё загадывать? — хмыкает Хуа Чэн, следом пытаясь, видимо, пошутить: — Вон, перед тобой павшая звезда. Твоё желание точно сбудется.       Повисает пугающая тишина. Хэ Сюань поджимает губы, отворачиваясь от шисюна к окну.       Больно.       Их отношения в последнее время радости не прибавляют. Они ведь почти не разговаривают, перебиваясь короткими обсуждениями прошедшего дня, и совместными бессмысленными попытками заработать хоть копейку.       В лучшие дни Хуа Чэн, вопреки болезненной неприязни к богам, пытается вновь возвыситься — им идти больше некуда, делать в жизни совсем нечего, и вариантов на существования совсем уж нет — но силы его на исходе, и старания эти выходят бессмысленными. Получается лишь нелепо злиться.       Хэ Сюань пытается тоже, но его подход совсем другой.       Он медитирует в свободное время, зачитывается молитвами, и старается хранить своеобразные обеты.       Путь слишком медленный, необязательно обречённый на успех, но он всё равно старается.       — Извини, — наконец, осознав сказанное, мямлит Хуа Чэн. — Прости.       — Всё в порядке.       Нет, не в порядке. Но как в этом можно винить его?       — Хочешь… Я что-нибудь загадаю вместе с тобой? Хорошее.       Да разве в желаниях глупых беда?       Это абсолютная ненависть к себе и нежелание жить Хуа Чэна, расстраивает, а не глупые нарушенные детские традиции!       — Нет, — он старается улыбнуться, но кривой зигзаг на его лице выглядит нелепо. — За двоих загадаю.       Слышится шорох одежды. Шисюн вновь сворачивается калачиком в углу их общей кровати, словно наруганная собака, выставленная за дверь.       — Спасибо, А-Сюань.       Хэ Сюань вздыхает, но не отвечает.       Вместо этого он дожидается, пока дыхание бывшего генерала сменится размеренным, и складывает ладони в молитвенном жесте, упираясь локтями об ветхий подоконник. Обветревшиеся губы беззвучно шепчат одно-единственное желание.       «Сделай Хуа Чэна вновь счастливым».       Он не желает счастье себе, потому что собственное он обретёт лишь после него.       Да и разве Хуа Чэн не сделает всё, чтобы осчастливить его сам? В конце концов, даже сейчас, в мире полном отчаяния и страха, он откармливает Хэ Сюаня чем только может, и всегда укладывает спать, накрывая единственным имеющимся пледом, когда тот засыпает где попало.       Хуа Чэн — самая яркая звезда в небе. И в глазах Хэ Сюаня совсем не падшая.       Ему самому эту просто надо осознать — и всё.       С остальным они непременно справятся.

*

      — О, а это мост… Он особенный. Здесь когда фейервки взрываются, то нужно загадать желание! Ну, традиция такая…       Хэ Сюань давит усталый зевок, но вслушаться в бессмысленный щебет Юйлуна, звучащий под ухом непрекращающейся трелью, не пытается. Только едва заметно косится на шагающего рядом Хуа Чэна.       У того лицо светится, совсем как три тысячи фонарей, зажжённых в его честь сегодня — по подозрениям самого повелителя Ветров, руками златого демона; и это ему, само собой, не нравится — и он слушает общего знакомого предельно внимательно.       — А правила какие? — он останавливается посередине моста. — Можно загадывать желание в любой момент?       — Ой, нет, — Юйлун махает энергично руками, а затем прикусывает задумчиво губу. Вспоминает, будто только сейчас, что они здесь втроём, и разворачивается лицом к мрачному товарищу. — Хэ-сюн, а давай ты возмёшь и всё ему расскажешь? У меня просто встреча назначена, очень важная. Не хочу опоздать.       Он дёргается, пронзая его недовольным взглядом. В ответ только задорное подмигивание, едва помогающее Хэ Сюаню побороть внутреннее желание опрокинуть Юйлуна в ближайший пруд.       — Боюсь, не помогу. У меня тоже встреча с Ши У…       — Ты настоящий друг, — игнорируя нелепые оправдания бога, смеётся Юйлун. Целует в щёку, почти не задерживаясь слишком долго, и бросает вслед: — Спасибо!       Он уносится за горизонт так быстро, словно ураган, что Хэ Сюань невольно задумывается, а не он ли должен был повелевать ветрами вместо него?       — Итак, — проклятое божество упирается поясницей в мост, и укладывает локти на выкрашенный в красный край. — Что же мне расскажет господин Повелитель Ветров?       Вот таким, со слабо заплетённой косой, перекинутой через правое плечо, и лёгкой улыбкой на лице, он выглядит живее всего. И незажившая, ничем не заклееная трещина в груди, невольно напоминает о себе.       — За красочными историями не ко мне, — хмуро жмёт плечами он, останавливаясь аккурат напротив. — Нужно загадать желание, когда взорвутся фейерверки. И всё.       — О? — Рука Хуа Чэна ненавязчиво тянется к мешающей тёмной пряди, извечно вылезающей из аккуратно собранного высокого хвоста. — И как? Исполняется?       У Повелителя Ветров почти болезненно перехватывает дыхание, когда тот зажимает её меж двумя пальцами. Гипнотизирует взглядом. Совсем как кот, выцепивший из клубка нить.       — Не знаю. Не пробовал.       Бывший генерал с ним играет. Это видно и по хитрому выражению лица, и по тому как он над ним нависает, словно хищник. Будто хочет схватить в когтистые лапы.       Но лучше бы ему это не пытаться повторить — Хэ Сюань человек нетерпеливый, и сегодня, сильнее обычного.       — Всё бывает впервые, — мирно тянет Хуа Чэн. — Загадай желание со мной сегодня, Хэ Сюань. Может, сбудется?       — Загадывай сам, раз уж так надо.       Хуа Чэн обнажает передний клык, и перед тем как выпустить прядь из рук, мимолётно жмётся к ней губами. Хэ Сюаню хочется отскочить. Убежать и скрыться, больше никогда с ним не пересекаться — только бы не стоять пред ним напротив, наверняка с поалевшими скулами.       А позади раздаются вопли. Грядёт фейерверк.       — Хорошо. Но если ты чего-то хочешь, скажи. Я за обоих загадать могу.       — Спасибо, обойдусь.       Хэ Сюань уже загадывал.       Каждый год мимолётно останавливался здесь пред фейерверком, почти случайно, и одними лишь губами шептал — «верните мне его». В этом году желание сбылось. И всё, конечно, не так, но он здесь. Традиция рабочая.       А загадывать больше нечего. Разве что побольше честности от Сань Лана, но звучит это так бредово, что хочется рассмеяться. Оно не могло сбыться века назад, когда всё было хорошо, а почему должно сейчас?       — О, фейерверк.       Хуа Чэн от него едва заметно отстраняется, и запрокидывает голову назад, смотря на стремительно разгорающееся изящными линиями небо. Его губы едва заметно шевелятся, загадывая, наверное, желание.       Но совсем не это вынуждает Хэ Сюаня замереть, совершенно внезапно перепуганно.       — Хуа Чэн?       Вопреки крикам вокруг, он его слышит.       — Да? Уже поздновато менять решение своё, знаешь ли.       Узловатые пальцы Повелителя Ветров отчаянно цепляются за себерянную цепочку, висящую на генераловской шее, и взгляд янтарных омутов до ужаса удивлённый. Почти растерянный.       — Откуда ты её вновь отыскал?       На цепи этой кольцо. То самое, материнское, тысячелетиями назад отданное первому попавшемуся бродяге.       — А? — Хуа Чэн нелепо склоняет голову набок, оглядывая Хэ Сюаня с ног до головы. — Вновь отыскал? Ты о чём?       — Это же…       Раздражение и желание прикрикнуть за очередные игры потухают. Вместо этого на лице Хэ Сюаня запоздалое, но такое кровоточащее понимание.       — Ты не помнишь, не так ли?       К его удивлению, кадык проклятого бога нервно дёргается.       Но Хэ Сюань слишком поражён, чтобы это заметить.       Потому что Хуа Чэн… Забыл. Мать свою, кольцо её, такое любимое и ценное. И года, несомненно, к ним, бессмертным существам беспощадны, но что должно было произойти с его Хун-эром, чтобы он позабыл такое?       — Шиди, ты о чём? Я крайне стар, знаешь ли, — смешок, сошедший с тонких губ, надтреснутый. Его следующие слова почти просьба. — Что я забыл?       Хэ Сюань не знает, что ещё Хуа Чэн забыл. Не хочет задаваться вопросом, а забыл ли их? Не хочет. Он устал, ужасно устал.       — Я…       Как может он, смотря в растерянное лицо напротив, такое непривычно уязвимое, сказать, что тот забыл о единственном члене семьи, которого любил?       — Нет, ничего. Я спутал с кое-чем из детства.       Проклятое божество выдыхает с облегчением. Хэ Сюань не уверен, что сможет рассказать ему правду.       — Ах, не пугай так… Это? — Его рука ложится поверх руки Хэ Сюаня, по-прежнему сжимающий подвеску, и поясняет: — Подарок от гэгэ.       И снова он. Гэгэ, Золотое Бедствие, таинственный градоначальник.       «Если хочешь меня отблагодарить — приноси преподношение в мой храм каждый день, когда я стану богом!»       — Понятно, — глухо отзывается Хэ Сюань.       Понимал ли он происходящее правильно? Была ли вероятность, что демон, одержимый Хуа Чэном — тот же бродяга с улиц, которого они видели однажды? Или память подводила лишь его?       — Не ревнуй, — вдруг весело восклицает он, прижимаясь заострённым кончиком носа к его собственному. — Если ты мне подаришь что-нибудь, то я тоже буду это носить.       — Лучший подарок — это воспоминание.       Его слова доносятся тихим, почти хриплым шёпотом, и он позволяет себе дурость: не отшатывается от старого друга, только крепко жмурится, внезапно измотанный.       Хранит ли Хуа Чэн их воспоминания по-прежнему? Помнит ли о ночах, проведённых вместе, о слезах, приглушённых об плечи друг друга в моменты отчаяния? Знает ли до сих пор, что Хэ Сюань всегда был — и будет — его главным последователем, его верным другом, его, быть может, не верующим, но неподдельно любящим? Любит ли он его до сих пор? Хотя бы чуть-чуть?       — Тут ты прав, — шёпот едва щекочет приоткрытые губы, и Хуа Чэн отстраняется первым, убирая руку. — Как и всегда.       И замолкает.       Хэ Сюань не может сказать наверняка, значит ли это, что он их забыл, или лишь то, что связывающие их горькие воспоминания — не подарок?       Он делает шаг назад, совсем не понимая чего хочет больше: ударить его, или сдаться и поцеловать, сославшись на вино.       — Меня ждёт Ши Уду, — тянет он, в конце концов, нехотя распахивая глаза. — Поздравляю с победой… Хуа Чэн. И хорошего вечера.       Проклятый бог поворачивается к нему спиной. Сутулится, опуская голову вниз.       — Премного благодарен… Шиди.       Минутами позже, теряясь меж садами по пути ко дворцу Водяного Самодура, Хэ Сюань решается загадать последнее желание. Запоздалое и отчаянное.       Пускай всё вернётся на свои места.       Несбыточное.