the stupid, the proud

      Хуа Чэн задыхается так сильно, словно и не умел никогда дышать. Словно лёгкие пробили насквозь — и ведь пробили же — и провернули в них кинжалом, попутно вонзая острие в горло.       Хуа Чэн страшно.       Он пальцами безвольно скребёт по каменной поверхности алтаря, и кожа невольно скользит по лужам крови, растекающейся из-под него. Хочется закрыть глаза, зажмурится так сильно, чтобы не видеть ничего совсем. Но такого себе позволить он не может. Поэтому смотрит. На озлобленные лица людей, столпившихся над распятым богом. На разрисованные изящными линиями потолки полуразрушенного храма. На склоняющееся над ним бедствие.       — Простите, — почти неловко молвит девушка из толпы, поднимая над его грудью клинок. — Простите.       Он пытается улыбнуться — потому что, ничего страшного, он заслужил — но вместо этого выходит выдавить лишь болезненный оскал. Он по-животному шипит, когда ощущает внутри себя очередной меч.       — Не извиняйся перед ним, — пренебрежительно фыркает ей мужчина справа. — Он проклятый. Раз уж из-за него королевство развалилось, так пускай платит.       Его удар резче и сильнее. Он настигает где-то над сердцем, и в этот раз проклятый бог не способен сдержать крика.       Он кричит, кричит, кричит — и на каждый вопль его приходится звонкий смешок, почти прямиком в ухо.       Бай Усянь безумно хохочет, упиваясь картиной перед собой, и его ледяные руки, с чётко проглядывающими паутинами вен сквозь мрамор, заботливо гладят вчерашнего генерала по щекам, размазывая слёзы.       Хуа Чэн не знает что сделать, чтобы оно остановилось. Ему хочется взмолиться — и быть может, Цзюнь У его всё же услышит? — но боль превышает всё. Не получается фокусироваться ни на чём другом, не удаётся подбирать слова. Он может только ныть, и сквозь звук разрывающейся плоти, вслушиваться в чужие шёпотки, проклинающие его из раза в раз.       — …Глаз, — доносится до него. — У него же глаз проклят, верно?       — И вправду, — картинно соглашается Бай Усянь, пальцем подцепляя повязку, сползающую с взмокших от пота волос. — Глаз-то проклятый.       Хуа Чэн безвольно пытается мотнуть головой, но Белое Бедствие сжимает ладонями его виски, и прицокивает, будто на непослушного ребёнка.       — Эй, а не страшно? — Тянет кто-то из толпы. — Глаз, всё-таки, не тело. Не восстановится, наверное…       — Оно, чёрт возьми, проклятое. Давай скорее!       Ему хочется попросить, чтобы они остановились. Что не надо, даже если глаз проклятый, то, пожалуйста, пожалуйста, не надо. Он ведь не выдержит. Правда больше не может.       Но его никто не хочет слушать. Да и слышать не может. Его молитва тихая, глухая. И лишь один Бай Усянь ему внимает.       — Мой генерал, не страшись. Ты непременно справишься. Вот увидишь, — и хихикает ужасно беззаботно.       Хуа Чэн не успевает подготовиться. И толком происходящее понять.       А потом нет ничего кроме боли. И крови.       Больно, больно, больно, ему так больно!       — Убейте меня, — хрипит он из последних сил, сжимая зубы до скрипа.       Когда ответа не следует, он из последних сил кричит. Удушено, захлёбываясь слезами, кричит.       — Убейте меня! Убейте меня! УБЕЙТЕ МЕНЯ!       И всё останавливается.       В одночасье нет больше гула толпы, боль начинает притупляться — или, может, он перестаёт её ощущать — и он теряется. Ему страшно. Ему хочется домой, туда где он был никем, простым мальчишкой с улиц, и никогда не должен был стать кем-то. Он жалеет, что отец его не убил. Он жалеет, что не убил себя и он сам.       — Тише, мой генерал, — почти ласково нашёптывает Бай Усянь. — Тише. Всё хорошо.       Хуа Чэн не чувствует собственное тело, и второй глаз, не сокрытый повязкой больше, не видит от слова совсем. Единственный здоровый только может сверлить взглядом потолок, вглядываясь в прозрачный, едва заметный огонёк, мечущийся по сторонам. Он бессильно жмурится.       Белое Бедствие помогает ему привстать, и на освобождённый край алтаря усаживается сам. Приобнимает его со спины, за израненную и истерзанную грудь, и раскачивает, словно младенца.       — Проклятый однажды, проклят будет навсегда. И сколько не прячься от этого, сколько не старайся уйти, правду не скроешь. Ты проклят, мой генерал, — Хуа Чэн бессильно кивает, ощущая как холодная маска жмётся к его макушке. — И все те люди, которых ты любишь, они ведь тоже прокляты вместе с тобой. А сам ты проклят народом. Но не бойся. Ты не один, мой генерал. И никогда не будешь. Я же рядом.       Он перестаёт ощущать реальность, и он не уверен умел ли когда-либо вообще.       И, кажется, он сошёл с ума. Потому что остатки своих сил он тратит на то, чтобы окровавленными ладонями вцепиться в обнимающие его руки, а заплаканное лицо спрятать в белоснежных, чудом незапятнанных кровью, тканях.       Его обнимают в ответ. Почти по-отцовски.       — Мой генерал. Мой золотой мальчик.       Хуа Чэн засыпает.       А когда просыпается, то одежды его в идеальном порядке, совершенно чистые и вновь заплатанные. Как и всё вокруг. Ни следа от недавнего ужаса. Ни малейшего намёка на чужое нахождение здесь. Единственное напоминание о произошедшем — пустая глазница, прикрытая кожаной повязкой, и оставленный Бай Усянем подарок. Роскошная сабля с вращающимся внутри алым зрачком.       Хуа Чэн крепит его к поясу, и прозывает его Эмином.       Оружие откликается.

***

      — Ты в своём уме? — Хэ Сюань настигает его моментально, стоит входной двери только распахнуться. — Где ты был? Шисюн, я думал ты умер!       У него бледное лицо — бледнее обычного — и круги под глазами неожиданно темнее чернильных растрёпанных прядей, спадающих на глаза. Хуа Чэн всматривается в родные исхудавшие черты лица, и давит в себе желание обхватить его щёки, и разрыдавшись, стукнуться лбом об лоб; как раньше.       — И на пару часов уйти нельзя? — Сухо отзывается он, косясь в сторону.       — Пару часов? — Переспрашивает тот, и раздражение тлеет, сменяясь непониманием. — Тебя не было неделю.       Неделя. Семь дней. Столько он дремал, восстанавливаясь после травм? Или он всё это время лишь истекал кровью, пока не пробудился сегодняшним утром?       — А, — тянет падшее божество почти ленно. — Понятно.       Он обходит шиди стороной, и изучает уже приевшиеся стены ветхого дома, где они временно нашли убежище. Всё кажется нереальным, совершенно неправильным, и искусственным. Он роняет ладонь на бедро, где едва ощутимо вибрирует ятаган, и морщится.       — В чём дело, шисюн?       Он проклят — в чём ещё может быть дело?       И Хэ Сюань, пока рядом с ним, проклят тоже. Исцелится только если уйдёт.       Хуа Чэн уже погубил его семью… И что же осталось у Хэ Сюаня ещё, кроме собственной жизни?       Неважно как отчаянно его не хочется отпускать — и как искренне хочется привязать его к себе, раз и навсегда — потому что обрекать не хочется сильнее. Уж лучше живым его видеть, вдали от себя, чем обнимать бездыханное тело.       — Я устал.       — Где ты вообще был? Ладно, не суть. Тебе принести чего-нибудь?       — Я от тебя устал, — цедит озлобленно генерал, медленно оседая на край кровати. — Безумно.       Шиди вздрагивает. Янтарные глазища упираются в него с ожиданием, словно не веря, что он говорит это всерьёз. Хуа Чэн сталкивается с его взглядом, и надеется, что отыгрывает свою роль достаточно убедительно.       — …Что с тобой?       — А что, ты не устал? — Интересуется в ответ он. Склоняет голову набок. — Не устал просыпаться здесь? Питаться украденными яблоками? Молиться целыми днями?       Хэ Сюань молчит.       — А я вот устал. От этого всего. И от тебя, тоже.       Хочется заскулить и извиниться за свои слова. Они с шиди никогда не ссорились всерьёз, никогда на слишком долго, и, признаться… Он не знает, каково это — быть вдали от него.       — Чего ты от меня ждёшь, а? Что я снова вознесусь? — Тот поспешно мотает головой, но Хуа Чэн его игнорирует. — А ты не жди, А-Сюань. Не жди, потому что не буду я больше никогда богом. Поэтому, будь добр, проваливай.       Тихий вздох ударяется об прогнившие деревянные стены.       — Я пойду в город. Вернусь, поговорим.       — Я не хочу, чтобы ты возвращался.       Я не хочу, чтобы ты уходил.       — Не говори слов, которых не имеешь в виду, — холодно осаждает его Хэ Сюань.       — И что же мне нужно сделать, чтобы ты мне поверил?       Хэ Сюань легко пожимает плечами.       — Ничего. Я всё равно не поверю.       Ему вопреки здравому смыслу хочется звонко рассмеяться и нежно улыбнуться. Обнять его. Поблагодарить за то, что вопреки всем странностям, он всё равно знает его также хорошо, как никто другой.       Однако он только скалится.       — Тогда я уйду сам.       Хэ Сюань хмыкает одними лишь уголками губ. Будто не воспринимает всерьёз, будто это очередная глупая истерика павшего бога, которая вот-вот закончится. Но Хуа Чэн смотрит на него мрачно, почти безжизненно — и ухмылка спадает.       — Ты это серьёзно, Хунхун-эр?       — Да.       Тишина между ними сгущается, и Хэ Сюань трёт ладонями лицо, словно пытаясь осознать происходящее в полной мере.       — Проваливай, Хэ Сюань, — давит Хуа Чэн безразлично. — Ты мне не нужен здесь, понимаешь?       — Заткнись.       — Да и никогда и не нужен был. Ты прекрасно это знаешь. Всегда знал. Из нас двоих я всегда был менее зависим от…       Хуа Чэн от неожиданности вздрагивает, когда его ударяют по лицу с размаху.       Устало, заторможенно даже, моргает, не осознавая в какой момент тот умудрился подобраться так близко.       Они никогда не дрались.       — Что такое, Хэ Сюань? — С издёвкой спрашивает генерал, легко приподнимая голову. — У тебя никогда раньше не было проблем с принятием правды.       — Замолчи, — шипит тот почти отчаянно. — Просто, чёрт возьми, замолчи.       И он затыкается.       Хэ Сюань перед ним злой и разочарованный, почти пристыженный. Хуа Чэн не помнит, когда в последний раз видел его таким. И, признаться, отдал бы всё, чтобы больше и не видеть.       — Ты не в своём уме, — тихо говорит он. — Но и чёрт с тобой. Я уйду в уединение на некоторое время. А когда возвышусь, то вернусь за тобой. Слышишь?       …Какой бы ерунды он не натворил, Хэ Сюань всё равно не хочет с ним расставаться. Ну разве не идиот?       — Хунхун-эр, я не бросаю тебя. Я просто хочу тебе помочь.       Как жаль, что он не осознаёт, что утопленникам не помочь.       — Скажи что-нибудь.       Хуа Чэн от него отворачивается.       — Ну и молчи, — вздыхает тот. — Я вернусь за тобой. Только никуда не уходи.       Хуа Чэн не знает наверняка действительно ли Хэ Сюань после своего возвышения решил за ним вернуться. Искал ли вообще. Не знает, потому что дальше его ждал отвратительный, петлистый путь в бездну, где он был наедине с самим собой.       И, может, тем демоном в маске, увязавшимся за ним. Но воспоминания о Фансине спутанные, почти ненастоящие. Существовали он вообще, или Хуа Чэн с собой в последний момент не жертвовал, смело принимая на себя удар, надеясь, что тот уйдёт с покоем?       Хуа Чэн не знает. И знать не хочет. Дни, что он провёл в обличии алого бедствия — самые отвратительные.       — Чего пялишь? — Хмурится Хэ Сюань, инстинктивно заправляя переднюю прядь.       Он уже давно не там, не в тех временах, но воспоминания его охватывают всё равно.       Бывший генерал отмаргивается, и отводит взгляд.       У него под носом Юйлун, впервые повидавшийся с Золотым Бедствием после своего ранения в Призрачном Городе, что отчаянно разносится жалобами. И гэгэ, умостившийся за шатким столиком храма, безразлично скользит по списку жертв пустослова, не обращая на того внимания. И лишь двое, шисюн и его шиди, остаются в стороне.       — Хэ Сюань, а ты…       Ты возвращался за мной?       — А я, что?       Дурости. Незачем ворошить прошлое.       — …А ты хорошо сегодня выглядишь.       Хэ Сюань закатывает глаза, и отворачивается.       — Идиот. Если не собираешься мне помогать, то не мешайся уж.       Хуа Чэн ему улыбается.       Его шиди явно будет житься поспокойнее без знания, что он порой не спит по ночам, задаваясь этим вопросом.       — Я не сказал, что не хочу тебе помогать. Я просто не понимаю, почему я должен помогать Ши Уду…       И его шиди определённо не стоит знать, что с тех самых пор, Хуа Чэн никогда не уверен до конца, где вымысел и сон, а где реальность.       — Ты что, не хочешь получить целую кучу последователей? — Вдруг отвлекается от одностороннего спора Юйлун.       Проклятый Бог жмёт плечами.       Он хочет только одного — Хэ Сюаня себе обратно.       — Уверен, — заключает спокойно Се Лянь, — Сань Лан справится и без них.       Хэ Сюань метает взгляд полный недоверия в сторону Золотого Бедствия.       Хуа Чэн смеётся.       — Гэгэ прав, как и всегда.       Ятаган на бедре продолжает беспокойно вибрировать, а значит он не спит. И этого достаточно.