Скар остается дома. Кажется, в первый раз по уважительной причине.
Потому что он горит, пылает, как чучело на масленицу. Все органы внутри покрылись какой-то мерзкой горелой корочкой, из-за чего хочется расчесать их изнутри. Веки, не то, что свинцовые. Он сам весь свинцовый. Один большой комок свинца. Неподъемный, неподвижный, до одури тяжелый. Кажется, воздух в квартире забродил, настоялся, будто несколько лет не проветривали. Скар задыхается, его этим воздухом придавливает, будто могильной плитой.
Потому что он не смог предвидеть очевидный факт.
Потому что он, архонты его дери, заболел.
И это единственный раз, когда Скарамучча не хочет болеть.
Это в школе прикольно было: температура поднялась, и все, контрольная по математике тебе больше не грозит.
Сейчас Скар едва ли может пошевелить пальцем. Едва ли он хочет сейчас вообще находиться в здравом рассудке.
Это, на самом деле, очень обидно, потому что Скарамучча сегодня вообще-то честно собирался в Академию. Хотел пойти, как прилежный ученик.
Конечно, он бы мог и пойти на самопожертвование. Превозмогая болезнь, появиться на лекциях, заработав баллов к своей карме. Но он не собирается жертвовать собой. Он не такой идиот, как Кадзуха.
Тот однажды явился в Академию с критической отметкой температуры. Скар сразу заметил, что друг не в порядке, потому что нездоровая, почти зеленоватая бледность моментально бросалась в глаза. Потому что вялая, неосознанная речь сразу начинала настораживать. Потому что Скар приложил ладонь к чужому лбу и чуть не получил гребанный ожог.
Спустя пару слабых отговорок, Каэдехару едва ли не за шкирку потащили домой. Скар пол вечера носился сначала в аптеку, наскоро собрав почти все лекарства, названия которых знал, а потом по квартире Кадзухи, по маршруту «кухня-спальня», со сдержанной осторожностью таская ему чай. Из-за собственной рассеянности собирал все ближайшие углы, приглушенно ругался под нос, в итоге сдался и стал сквернословить во весь голос.
В общем, это было краткое доказательство того, насколько Скарамучча не умеет быть чутким и заботливым.
И он не то, что не может позаботиться о ком-то другом. Он не может позаботиться о самом себе. Поэтому он уже час как проснулся без возможности заснуть обратно, и уже час как не может подняться с кровати. И, судя по набирающей обороты мигрени, не собирается в ближайшее время.
Возможно, он вообще больше никогда не встанет. И не то чтобы это совсем плохая перспектива.
Звонок в дверь выходит каким-то слишком громким. Бьет по ушам кувалдой, эхом трезвонит в черепной коробке. Скар морщится, закутываясь в одеяло с головой. Но у последнего, вот чудо, плохая звукоизоляция, поэтому, когда звонок повторяется еще два раза, Скарамучча медленно выпутывается из своего кокона. Как бабочка, выбирающаяся из куколки.
Скар чувствует себя так же и с уверенностью может сказать, что перерождаться отвратительно. Он весь какой-то мерзкий, маленький и скукоженный, высохший. Крылья у него за спиной болтаются балластом, вне никак не расправляются, какие-то мятые и тяжелые. Он едва не ползет по коридору, натыкаясь на внезапно вырастающие перед ним стены собственной квартиры. Неуютно поджимает пальцы ног, потому что, как бы сильно его не бил жар, пол иррационально оставался холодным. В голове набатом пульсирует боль вперемешку с раздражающим трезвоном дверного звонка.
Классное утро, ничего не скажешь.
Скар боится смотреть в зеркало, поэтому намеренно обходит его взглядом, когда оказывается в коридоре. Только растирает лицо ладонями, будто это поможет ему проснуться, и открывает дверь.
Чужой голос пускает по его спине разряды тока.
— Скар? — он как по команде открывает глаза и расфокусировано натыкается на обеспокоенный взгляд Кадзухи. — Выглядишь...
— Как жертва неудачного эксперимента, знаю.
— Просто отвратительно, — печально выдыхает Каэдехара, сложив руки на груди. — Как ты умудрился? — он смотрит в упор, облокотившись на дверной косяк. Скарамучча от этого мутит еще больше.
— Вчера дождь был, — односложно отвечает Скар, и язык во рту ворочается очень нехотя, будто делает одолжение. Кадзуха вскидывает брови.
— Ты что, гулял под дождем? — вопрос элегантно граничит между беспокойством и упреком. Скарамучча ведет плечом и отворачивается, уходя вглубь коридора.
— Заходи, в коридоре холодно, — говорит он вместо ответа, но Каэдехара слишком проницательный для такого трюка.
— Ты что, совсем рассудка лишился? — возмущенно восклицает он. Хотя, «возмущенно» это не в компетенции Кадзухи, он скорее просто отчаянно негодует. — Какой там дождь, вчера ливень был страшный!
Скар на это только взмахивает рукой, не оборачиваясь.
Они оказываются в комнате Скарамуччи, и хозяин безвольным грузом падает обратно на кровать, кутаясь в одеяло. Пары минут в коридоре хватило, чтобы тело начала бить мелкая дрожь.
— Сильно плохо? — тихо раздается совсем рядом, почти над ухом.
— Меня как будто катком переехали, — бормочет он, закрыв глаза. — А потом к этому катку приделали шипы и еще раз переехали, — добавляет, немного подумав.
— Посмотри на меня, — мягко говорит Кадзуха, и Скар не знает, как его температура может подняться еще больше. Он нехотя выпутывается из одеяла, морщась дневному свету, как вурдалак, выползающий из склепа. Но, как только чужая прохладная ладонь ложится на лоб, Скар почти тает. Почти плавится, как мороженое в июле. — Архонты, Скар! — выпаливает Каэдехара, одергивая руку. — У тебя лихорадка!
— Правда? А я не заметил, — флегматично отзывается Скарамучча, откидываясь на подушку, но осекается под тяжелым рубиновым взглядом.
— Я надеюсь, ты принимал что-то из лекарств? — с предостерегающей осторожностью спрашивает Кадзуха, уходя к двери. Смотрит так, будто ничего кроме «да» не принимается.
Но Скар на свой страх и риск красноречиво отводит взгляд, и Каэдехара хмурит брови, складывая руки на груди.
— Скажи честно, — смотрит в упор, по спине бегут мурашки. К щекам прилипает румянец, и Скарамучча не понимает, это от жара или от Кадзухи. — Ты что, умереть хочешь? — Скар никогда не обманывался его спокойным тоном. Таким же спокойным, как выстрел снайпера. Таким же спокойным, как смирение под лезвием гильотины. Таким же спокойным, как пепелище после ядерного взрыва.
— Если я где и умру, то только во сне, — Скар вскидывает палец вверх, но безвольно роняет его обратно.
Каэдехара закатывает глаза и выходит из комнаты.
А потом возвращается через пару минут с аптечкой в руках.
— А... давно у меня эта аптечка? — рассеяно спрашивает Скар, приложив ладонь к горящему лбу. Хоть убейте, он не понимает, откуда Кадзуха находит в его доме лекарства. Лекарства, которые он не покупал.
— Уже пару лет, — легко бросает Каэдэхара и достает градусник. — На, меряй. И так видно, что температура высокая, но я хочу знать конкретно, — Скар фыркает и нехотя сует градусник под мышку. — Я чай сделаю, — говорит Кадзуха и уходит на кухню.
Скарамучча закрывает горящие глаза и запоздало думает, что Тейват не заслужил Каэдехару Кадзуху.
***
Небо над Инадзумой какое-то кроваво-рыжее. Пестрые тучи затягиваются на нем боевыми ранениями, неизлечимыми шрамами, воспаляются, пульсируют.
Скар медленно разлепляет глаза и долго осматривается по сторонам.
Вокруг ни одной живой души. Словно никогда тут никого и не было. Равнинная пустошь, чистая, стерильная.
Скарамучча задумчиво покачивает на уровне глаз бутылку, вглядываясь в ее содержимое. Там перламутром переливается что-то мутное, серое, как пыль или металлическая стружка.
Откуда у него вообще эта бутылка?
Выпей.
И Скар пьет без колебаний. Проглатывает, кажется, одним глотком, даже не успевает почувствовать вкус, распробовать.
Не успевает понять, когда небо с треском расходится по швам. Ранения открываются, обнажая искрящуюся, теплую и липкую, красную такую, кровь. Она льется с неба кислотным дождем, стеной встает на горизонте.
Скар, в изумлении открыв рот, растеряно делает шаг назад и едва не подскакивает от омерзительно громкого хруста.
Вокруг него осколки, калейдоскопом рассыпавшиеся по выжженной земле. Разноцветные, сверкающие, ослепительно жуткие.
Скарамучча срывается на бег, но спотыкается уже через пару бесконечных метров. Стекло повсюду, сверкает в отблесках кровавого неба.
Когда с большими усилиями удается подняться, Скарамучча не сразу успевает понять.
Когда небо с жутким грохотом падает на землю, становится уже поздно.
***
Холодный пот обжигает, футболка неприятно липнет к телу. В горле все горит, будто туда залили раскаленное железо. Звуки выходят как-то хрипло и нехотя.
— Скар? Ты чего? — рефлекторно оборачивается на чужой осторожный шепот. Кадзуха, растрепанный и сонный, опирается плечом на дверной косяк. В полумраке, опустившемся на комнату, его рубины кажутся двумя факелами, обжигающими и яркими.
— Я...
— Если это я тебя разбудил, то прости, — отталкивается от косяка, смотрит прямо на Скара. — Я на кухне стул случайно уронил, извини, — неловко чешет затылок, начиная уходить.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает вдогонку и не узнает собственный голос. Он какой-то сиплый, беззвучный, слова с огромным трудом обретают звук, и он, не выдержав, закашливается.
Каэдехара подходит, подлетает к нему готическим призраком. Слегка наклоняется, смотрит как-то тепло-тепло, у Скара заново поднимается температура. И улыбается так, что Скар забывает, о чем спрашивал.
— Сейчас поздно, — говорит мягко, даже одеяло по сравнению с ним кажется картонкой. Аккуратно впутывается рукой в темные волосы и медленно давит, призывая лечь. — Спи, — уже серьезнее говорит он. Смотрит совсем немного строже, но от этого более заметным становится беспокойство.
Но Скар, к счастью, сейчас слишком хочет спать, чтобы понимать и долю происходящего. Поэтому обратно в сон он проваливается без особых усилий.
***
Каэдехара приходил к нему в течение всей недели.
Заваривал чай, хотя Скар и сам был в состоянии, таскал лекарства, хотя непонятно, куда ему столько, и оставался рядом, когда у Скарамуччи температура и так была на пределе. Скар неохотно пытался отбиться от чужой заботы, но слабость в теле каждый раз пригвождала его обратно, заставляя смириться. Хотя не то чтобы ему не нравилось.
Легальное освобождение от Академии давало Скару уйму свободного времени. Большую часть которого он спал. И его сны заслуживают отдельного разговора.
Потому что Скар не понимает, почему всем людям снятся что-то нормальное, а ему какой-то бред в последней инстанции.
Каждое утро (ну ладно, день) он просыпался с выражением вселенского недоумения на лице. Каждый раз, когда Кадзуха, приходящий к нему после учебы, спрашивал, что Скарамучче снилось, он становился еще более недоуменным.
Потому что такое человеческими словами не описать. Нет такого языка, на котором это звучало бы понятно.
Почему вообще в его снах всегда совмещались несовместимые предметы?
Зонтик и лягушки? Пожалуйста.
Град и мишень? Нет проблем.
Каноэ и сумерские народные танцы? Кто это вообще, бездна, придумал?
Кажется, сценаристы снов Скара просто падали лицом в клавиатуру с подключенной автозаменой. Ну, или упарывались чем-то тяжелым и явно запрещенным. Даже такой вариант звучал более здраво, чем то, что снилось Скарамучче.
Но больше всего его пугало, что Каэдехара относился ко всему этому с пугающей серьезностью.
На каждый отрешенный рассказ Скара об очередном цирке его подсознания Каэдехара сосредоточенно хмурился, участливо кивал, и даже записывал что-то в заметки.
Потом он додумался принести свою огромную книгу, чтобы прямо на месте толковать бессвязные слова. Смыслы получались какие-то совсем притянутые за уши. Действительно удивительным в них было то, что кто-то тратил на их составление время.
Скар не запомнил и уж точно не поверил ни одному толкованию, но Кадзуху слушал почти молча, почти забывал, как говорить.
Потому что когда у Каэдехары загорались глаза, в сердце всегда начинало ворочаться что-то теплое, жаркое, горячее, как раскаленное клеймо. Как метка.
Потому что когда у Каэдехары загорались глаза, Скар готов был бросить на алтарь все, что угодно. Человечество, жизнь, душу, амбиции, сон. Только бы Кадзуха продолжал улыбаться
так.
Лишь бы у Скара пропала эта несчастная температура и перестали гореть щеки.
***
Так, ну...
Температура действительно пропала. Дальше все было немного сложнее.
Потому что Кадзуха появлялся в стенах дома Скара больше, чем за последние месяцы вместе взятые.
Потому что потратил на лекарства для Скара больше, чем нужно. Потому что Скар об этом даже не просил.
Потому что каждый раз, когда Каэдехара прикладывал ладонь к чужому лбу, чтобы померить температуру, у Скарамуччи в глазах темнело. Спасибо, хоть не губами мерил.
Жаль, что не губами.
По прошествии нескольких дней Скар почувствовал, как силы в тело постепенно возвращаются. Нос закладывало уже не так сильно, кашель уже не рвал глотку, а в жар бросало только во время появления Кадзухи.
В общем, он начал выздоравливать.
Но не то чтобы Скар спешил об этом рассказывать.
Сам не понимая, почему, он не стал говорить Каэдехаре, что чувствует себя лучше.
Вернее, он делал вид, что не понимал. Причем очень старательно. На деле самому ему было все кристально чисто и ясно.
Просто к здоровому Скару Кадзуха так часто не приходит. Здоровому Скару не делают чай каждые пять минут. Здорового Скара не будут так часто спрашивать о его самочувствии. Здоровому Скару не кладут холодную ладонь на лоб, чтобы померить температуру.
Здоровый Скар по сравнению с больным вообще какой-то лузер.
Но единственное, что их объединяет, — то, что оба в своих снах отгребают по полной.
Потому что однажды Скарамучча проснулся и зашипел от боли. А потом увидел на ладонях ссадины.
Ссадины, которые он точно не мог получить на улице. Ссадины, которые можно было получить только во сне, в котором Скар напоролся на калейдоскоп звенящих стекол. О появившихся там воронах, байдарках и тайге он не будет говорить, дабы сохранить остатки психики.
Укрывать такие вещи от Каэдехары долго не получалось, потому что тот был пугающе проницательным. Он озадаченно хмурился, глядя на ладони Скара и спрашивал, откуда они вообще берутся.
Скар рассеяно лепетал какой-то бред и ничего не замечал, потому что Кадзуха держал его за руку.
Он, знаете, вообще не переживал по поводу происхождения этих ссадин. Хотя, возможно, стоило бы.
