Не спать

Ночь сгущается за окном каким-то жутким, гнетущим цветом. Такого нет в природе, просто не существует, словно иллюзия, психотропная галлюцинация. Звезды мерцают неизлечимой сыпью, опасной и беспощадной, будто смертельный вирус. Луна зияет во главе всего этого тяжелым, кровоточащим ранением. После такого не живут. После такого даже не успевают сказать последние слова. Все это переливается, режет глаза нагнетающим кошмаром, пока полностью не исчезает в плотном дыму черного, как смоль, облака. Скар лишь тяжело вздыхает, от безысходности переворачиваясь на спину и уводя взгляд в потолок. Архонты, какой же он идиот. В легких неприятным, колюще-режущим осадком что-то надрывно скребется. Словно вместо альвеол у него лезвия и гвозди, не вдохнуть. Он сцепляет пальцы в замок на груди, стиснув их до побеления костяшек. Мертвенно-бледных в тусклом, революционном отблеске луны. Таком же бледном, как и лицо Кадзухи, когда он ушел. Как Скар вообще мог так облажаться? За несколько лет их дружбы ссоры, настоящие, чтобы на повышенных тонах и с гневом быков на корриде, можно было пересчитать на пальцах одной руки, и то, осталось бы про запас. Сейчас же произошло что-то неясное. Скар вообще не уверен, не показалось ли ему. Но потом перед глазами блестящие, едва не треснувшие рубины и отрывистое, беззвучное «Спокойной ночи». Нет, ему определенно не показалось. Кошмары не могут быть настолько правдоподобными. Даже темнота, неизбежно его настигающая, может показаться щекоткой. Архонты, какой же он идиот. Время уже давно перевалило за три ночи. Вечером Скар ужасно хотел спать, но сейчас он даже не может сомкнуть глаз, почти физически. Моральное почти одержало над ним верх. Слова, колкие, острые и едкие, каждый раз всплывают в его голове, как труп в реке. Стоит Скару закрыть глаза, как в темноте вспыхивает образ Кадзухи, который отшатывается, словно ему в грудь воткнули нож. Который обескуражено вскидывает брови. Который болезненно поджимает губы. Который оторопело смаргивает хрустальные слезы. У которого в зрачках разворачивается кошмар, конец света, конец темноты, конец всего. И Скарамучча снова порывисто распахивает глаза, упираясь взглядом в идеальную поверхность потолка. Шумно втягивает носом воздух, будто через силу. Зло трет глаза ладонью, истерично пытаясь избавиться от предательских слез. Он должен был извиниться. Определенно должен был, но время тянулось, как жвачка, как патока, все дальше унося эхо его слов далеко в пучины времени. Как сланец, случайно угодивший в море, съедаемый жадными солеными волнами без шанса вернуться на берег. Поэтому Скар снова крутится, — на сей раз отворачивается от окна, — и жмурится до звездочек перед глазами. Таких, знаете, как неизлечимая сыпь. Как смертельный вирус. Заснуть у него выходит только через час.

***

Утро на чужой кухне какое-то грязное и смазанное. Небо за окном совершенно никакущего цвета. Такого в природе не существует и существовать как будто не должно. Кадзуха стоит, опираясь бедром о столешницу, и держит в руках кружку, грея о ее бока свои ладони. В воздухе витает стойкий аромат кофе, у Скара от него почти кружится голова. Как давно Каэдехара пьет кофе? — Привет, — говорит Скарамучча, и голос его какой-то вакуумный, будто звучит от третьего лица. Далеко и картонно, как закадровый смех. Кто вообще говорит «привет» по утрам? — Привет, — точно так же, почти зеркально отзывается Кадзуха и делает глоток кофе. Дым струится, змеями поднимается к потолку, рассеиваясь словно неохотно, словно делает одолжение. Скарамучча мнется с ноги на ногу, оглядывая кухню. Она кажется какой-то смутно знакомой, но все равно не похожей на кухню Каэдехары. Словно неудачная пародия, кривая и уморительная, как карикатура. Еще раз неуверенно проводит взглядом по стенам, и те под ним смазываются, словно пластилиновые. Скар делает невесомый шаг вперед. Еще и еще. Но не ощущает своей ходьбы. Он будто призрак. Слишком реальный, чтобы исчезнуть из этого мира, и слишком фантомный, чтобы полноценно в нем остаться. Сам не замечает, как останавливается прямо перед Кадзухой. Тот сверлит его пустым красным взглядом, тягучим таким. Медленным и скользящим, как лезвие раскаленного ножа в масле. Скар вглядывается в чужие черты, кофейный дым кружит ему голову, как на карусели. До тошноты и звездочек перед глазами. Как давно Каэдехара пьет кофе? Делает глубокий вдох, не ощущая кислорода в легких. И спрашивает: — Зачем ты мне снишься? И сам не замечает, как его голос идет рябью, рассыпается кругами на воде, рассеивается, как луч фонарика. Кадзуха смотрит на него долго, но будто не вглядывается. Будто завис, будто в этой комнате больше не на что смотреть, будто вынужденная мера. Скар под этим взглядом ежится, скручивается в спираль. Каэдехара медленно, мучительно медленно ставит кружку на край столешницы, кажется, она вот-вот упадет. Дым от кофе витает над ней туманом, кружит голову. Красные глаза скучающе скользят по ней взглядом, а потом впиваются в Скарамуччу острием клинка. Чужие холодные ладони ложатся ему на плечи. (Или «холодные» это только иллюзия? На деле он не ощущает ничего, даже намека на прикосновение) Кадзуха смотрит на него, склонив голову набок. И говорит: — Ты жалок, — его голос какой-то фантомный, рассыпается кругами на воде. Скара этими словами словно прибивает к земле, вбивает осиновым колом. Каэдехара проводит пальцем по его губе как будто издевательски. И Скар безнадежно пропускает момент, когда бледные руки смыкаются на его шее. — Кадзуха, что ты…? — Ты жалок, Скар, — красные глаза наливаются чем-то тяжелым, чем-то до смерти реальным. — Ты мне противен, слышишь? — Кадзуха… — собственный голос мутирует в задушенный хрип, приглушенный и высокий. — От тебя одни проблемы, — чужой голос словно уже и не в воздухе. Он где-то в голове, эхом оседает на черепной коробке, и никуда от него не деться. Скар медленно тянется к рукам Каэдехары. — Кадзуха, не надо- — Мне надоело все за тебя решать, ты меня раздражаешь, — кислорода внутри становится критически мало, Скар цепляется за чужие пальцы в попытке их разжать. Бесполезно. — Кадзуха, пожалуйста, отпусти, — паника медленно скручивается внутри морским узлом. — Я устал от тебя, — говорит Кадзуха, почти шипит. Это почти не его голос. — Кадзуха. — Ты только мешаешь, — старые синяки начинают неприятно, устрашающе реально ныть. Руки Каэдехары словно припаяны к шее Скара, не оторвать. — Кадзуха, я ведь, — судорожный вдох. — Я так задохнусь. — Может, так даже будет лучше, — шипение переходит почти в тихое, гортанное рычание. Стены вокруг утекают куда-то вниз, как дождевая вода в люки. Кухня смазывается, словно не высохшая краска. Вместо нее перед глазами пляшут лишь разноцветные пятна. Внутри у Скара что-то с треском надламывается, он опускает взгляд на чужие руки. — Может быть, — сипло соглашается он. — Ты сам все испортил. — Да, я знаю. Комната вокруг растворяется медленно, как сахар в холодной воде. — Ты это заслужил. — Прости, — буквы вылетают из горла беззвучно, бесшумно, безжизненно. Сердце отбивает в груди оглушительный марш. — Прости-прости-прости… — Ты жалок. — Прости, — Скар сам не замечает, как мольба перерастает в рваный всхлип. Кружка, стоящая на краю столешницы, все-таки срывается вниз, но кухня рассеивается, и на ее месте остается только пугающая кромешная пустота. Темнота поглощает все вокруг, и теперь от рубиновых глаз, сжигающих его заживо, никуда не получается деться. — Ты все испортил, Скар. — Прости, Кадзуха. — Это твоя вина. — Кадзуха, — отрывистый истеричный вдох. По щеке течет что-то обжигающе мокрое и противное. — Прошу, отпусти. Кислород утекает сквозь чужие пальцы, словно песок. Теперь уже не вдохнуть вовсе. — Ты мне противен, Скар, — говорит Каэдехара, сильнее стискивая ладони. Кажется, еще чуть-чуть, и внутри что-то захрустит. — Ка… дзу. Глаза медленно слипаются. Темнота маячит перед глазами, чередуясь с острым, как лезвие бритвы, рубиновым прищуром. — Скар, — эхом разносится в голове. — Прости, — шепчет на грани слышимости. Темнота равнодушно реагирует на его агонию. — Скар. — Прости, это все моя вина, — слов уже будто и не слышно, от них будто ничего и не осталось. Словно их тоже поглотила темнота. — Скар! — чужой голос прорезается будто сквозь толщу воды. — Прости...

***

— Скар! Кто-то яростно трясет его за плечи. Руки холодные, но касания обжигают, словно автомобильный прикуриватель. Скар подскакивает и, запутавшись в ворохе одеяла, пятится назад, пока не упирается в спинку кровати. — Нет! — голос его неестественно хриплый, словно он кричал не один час. — Не подходи ко мне! — Скар, это я! — Нет, ты не реален! — лихорадочно кричит он и в ужасе распахивает глаза. Темная фигура склоняется над ним цунами, опасным и неизбежным. Тени чернилами ползут по стенам, тянут к нему свои длинные тонкие ручищи. Скар сильнее вжимается в спинку кровати. — Пожалуйста, не надо! — закрывает лицо руками и рассеяно нащупывает на них мокрые дорожки. — Скар, это просто кошмар! — Нет, отпусти, прошу! — вопит он, но сил голосовых связок уже ни на что не хватает, отчего последние слоги смазываются, словно съехавшая с пластинки иголка проигрывателя. — Скар, посмотри на меня, — чужие ладони впиваются в его плечи, как тени, чернильные и кромешные. — Нет! Это все неправда! — Скар! Голос колокольным звоном прокатывается по комнате, наступает кристальная тишина. Такая обычно бывает на кладбищах. Скар, судорожно выдохнув, медленно отнимает руки от лица. Кадзуха смотрит на него со смесью ужаса и беспокойства. Рубины блекло дрожат в свете луны огоньком свечи. Скарамучча, кажется, забывает, как говорить. Руки начинают мелко дрожать. — Кадзуха… я… Каэдехара заключает Скара в объятия прежде, чем тот успевает подобрать слова. — Все хорошо, — выдыхает он ему в плечо. — Это был просто сон. Скарамучча от неожиданности застывает, распахнув глаза. Но, сбросив с себя наваждение, вспоминает, что это был за просто сон. В уголках глаз начинает остро щипать. Скар жадно впивается в чужие объятия, сжав футболку Кадзухи в пальцах. — Прости, — шепчет он на грани слышимости. — Все хорошо, ты не виноват, — холодные ладони впутываются в его волосы, по спине бегут мурашки. — Нет, это моя вина! Архонты, я такой идиот! — Скар, успокойся пожалуйста, — мягко звучит почти над ухом. Скар жмурится, прикусив губу. — Прости, — переходит на шепот. Надломанный, тихий и жалкий. — Скар, все хорошо. — Прости. — Это был просто кошмар, сейчас все хорошо, — Кадзуха перебирает его пряди, и противные слезы только сильнее льются сквозь сомкнутые ресницы. — Прости меня, пожалуйста. — Скар, — Кадзуха отстраняется, чтобы взять щеки Скара в руки, заставив смотреть на себя. Чужие ладони обжигающе холодные, словно ты вышел на мороз в минус двадцать градусов. У Скара в груди все сжимается до сверхновой, он не может отвести взгляд. Губы Каэдехары трогает легкая, невесомая, почти фантомная улыбка, рубины блестят в свете тусклой луны. — Я прощаю, — выдыхает он, прикрыв глаза. — Я не злюсь, все хорошо, слышишь? Внутри Скара все на секунду замирает. Умирает, отмирает, отпадает рудиментом. Новый приступ плача он судорожно прячет в чужом плече.