Свет на кухне мутный и пыльный, словно смотришь через грязное стекло.
Так пусто, словно тут никто и не живет. Об обратном говорит только кружка чая, дымящаяся на столе.
Ну, как… Она дымилась на столе минут двадцать назад. Сейчас она просто стоит, уже давно остывшая, и явно забытая.
Кадзуха переводит тяжелый взгляд в окно. Ночь уже вовсю гуляет по улицам, непроглядная и мглистая, никак сквозь нее и не пробраться.
Вздох.
Честно, он не знал, что все выльется в
это.
Даже не предполагал.
А потом Скару стали сниться сны. А потом ворона, царапины, забинтованные ладони, темнота, резаная рана…
А потом Скарамучча его поцеловал, и это словно стало вишенкой на верхушке этого торта абсурда. Не хватает только запить все кофе с солью.
Каэдехара роняет голову на сложенные на столе руки, закрывает глаза.
Дорожки от слез мерзкие и противные, стягивают кожу, впитываются кислотой.
Он не хотел. Правда не хотел.
Не хотел делать ничего из того, что сделал.
Не хотел навязываться, не хотел давить, не хотел кричать… не хотел плакать.
Ведь все было так просто. Его план был предельно прост. Прост, как никогда.
Неужели так сложно было держать расстояние? Неужели так трудно было удержать контроль?
Очевидно, да.
Очевидно, сложно. Очевидно титанически невыносимо.
Потому что Скар перестал спать. Потому что этот дурак с разбегу прыгнул в бессоницу и залил все это литрами кофе. Потому что поступил опрометчиво. Потому что, архонты его дери, не спросил Каэдехару.
И Кадзуха держался. Держал дистанцию, как мог.
А потом Скар позвонил ему посреди ночи. А потом «Кадзу, ты можешь приехать?». Жалобно так, до смерти испуганно и душераздирающе.
И Кадзуха приехал. И назад дороги не было.
Потому что его аметистовые глаза, под которыми уже залегли перманентные мешки. Потому что было в них что-то чарующее, как затаившаяся в траве змея, или как кошмар, фантомный и ненастоящий, которого вроде как и нет, но подходить ближе боишься.
Потому что он улыбался мельком, и Каэдехара стоически делал вид, что не замечал, иначе был риск сорваться. Потому что Скар краснел при каждом неосторожно брошенном слове, прикосновении, взгляде. Потому что его щеки запекались в пунцовый, багряно-розовый, и Кадзуха держал себя, только бы не сцеловать с него этот проклятый румянец.
Потому что он старался быть сильным, даже когда руки тряслись, а голос дрожал. Даже когда руки чесались кого-то ударить или послать куда подальше. Он проявлял чудеса самообладания, даже когда это было незаметно.
Потому что он
был.
И Каэдехара сдался как-то слишком быстро.
Пустить все на самотек оказалось до одури легко. Словно сотни гусениц вылупились наконец в прекрасных бабочек и закопошились внутри, перебирая внутренности. Словно прыгнул из самолета, намеренно оставив парашют в салоне.
Словно ты Каэдехара Кадзуха, который оказался полнейшим идиотом.
Потому что оставить Скарамуччу у себя было невыносимым испытанием.
Потому что каждый раз, когда Кадзуха украдкой заглядывал в гостиную, где Скар беспокойно прикорнул на час-два, его сковывало желание коснуться. Обнять, прижать к себе, вцепиться, и не отпускать до самого утра. Вообще больше никогда не отпускать.
Ведь Скар увядал. Увядал прямо на глазах, пугающе стремительно и ужасающе больно.
И Кадзуха надеялся на лучшее. Он просто не хотел верить. Отказывался.
Но во сне, в одном из первых, приходила ворона.
И Каэдехара очутился в комнате среди ночи, дрожащими руками принявшись обрабатывать резаную рану на чужом боку.
Внутри все сжималось при одном только виде крови, густой и жуткой, сверкающей в отблесках тусклой, безразличной луны.
Но Скар едва ли не предсмертно хрипел, и ужас клубком скручивался где-то под легкими. И о крови пришлось забыть.
Было страшно.
Было действительно страшно, когда слова Моны эхом отразились от стен ее комнаты, резонируя с жуткими светодиодами.
Летаргический сон.
Кадзуха бегло усмехается.
Подумать только, летаргический сон…
О архонты.
Тогда-то его выдержка и дала трещину.
И, когда Скар отключался в соседней комнате на один жалкий час, Каэдехара не спал. Трижды подрывался с места, проверяя, а дышит ли он вообще.
А есть ли вообще шанс, что он проснется.
Каэдехара не спал. Он беспокойно сверлил потолок взглядом, перебирая в голове ворох своих мыслей. Они роились в нем, копошились, как опарыши в свежей могиле, и не давали ему сомкнуть глаза.
Потому что Скар мог не проснуться. И Кадзуха бы узнал об этом слишком поздно. Определенно поздно.
Он может не успеть.
Скарамучча умрет по его вине.
Не трижды. Четырежды.
И с каждой минутой пропущенного сна, с каждой новой навязчивой мыслью, прилипчивой и вязкой, как патока, Кадзуха все больше расходился по швам. Шел трещинами, рассыпался на кусочки.
В него медленно и верно вплеталось сумасшествие, пускало корни, так что теперь вырывать только вместе с сердцем.
И потом что-то все же треснуло. Оборвалось.
У них обоих.
Потому что Скар его поцеловал.
Потому что Скар никогда бы не стал делать это в здравом уме.
И потому что Каэдехара на секунду расслабился. Растаял, растерялся, потерялся.
И этой секунды было достаточно, чтобы внутри у него что-то надломилось.
Кадзуха сжимает руку в кулак. Злость внутри снова начинает кипеть, бурлить адским пламенем.
Ну как он мог?!
В носу начинает остро щипать. Каэдехара запускает руку в волосы, больно дергает и с тяжелым скрежетом отодвигает кружку остывшего чая от себя.
Как Скар мог?! Как Скар мог так поступить?!
Как он мог сделать их первый поцелуй чертовым прощанием?!
Было время. Было время, когда Кадзуха размышлял на эту тему, фантазировал. Глупо, наивно и по-детски, с привкусом сладкой ваты, запахом карамели и звуком капель дождя за окном. Думал, как бы это произошло.
Представлял зарево заката, ярко-розовое, почти вырвиглазное, как клубничный молочный коктейль. Представлял сплетенные руки, блестящие глаза и робкую улыбку, поделенную на двоих.
И отчасти все было так.
Только вместо зарева заката на дворе стояла жутчайшая ночь, сплетенные руки почти дрожали от подступающей истерики, а глаза блестели от слез, которые невозможно было сдержать.
В общем-то, все вышло не так.
Совсем не так.
И Каэдехара готов был смириться с тем, что все вышло горько, больно и на грани истерики. Ни одно ожидание никогда не оправдывалось реальностью в полной мере.
Но он не мог смириться с тем, что Скар прощался с жизнью.
Это не было желание, порыв чувств, ничего из этого.
Это был страх, ужас, почти рефлекс. Вынужденная мера. Словно он отвечал на вопрос: «Что бы ты делал, если бы тебе осталось жить одни сутки?» И Скарамучча, не раздумывая, ответил.
И он прощался с ним, с Кадзухой. Смотрел в глаза, как в последний раз. Словно одними губами говорил: «Прощай».
Каэдехара обнимает себя руками, внутри все неприятно, остро скручивается.
Скар, что ты наделал…
Кадзуха правда хотел верить. Хотел абстрагироваться, убедить себя в том, что все это неправда. Что даже Мона ошиблась, что никакого летаргического сна нет, что это все глупая шутка.
Он ждал, что это скажет Скар.
Это был единственный раз, когда Каэдехара так отчаянно, так безнадежно нуждался во лжи.
Но Скарамучча был убийственно прямолинеен. Колюще-режуще, прямо по жизненно важным органам, прямо по сердцу, насквозь.
Кадзуха не хотел, чтобы все вышло так.
Он до смерти этого боялся.
Но Скар его поцеловал, попрощался с ним и с жизнью, и Каэдехара не выдержал. Это была последняя капля. Последняя капля дегтя, растекшаяся по нему рябью.
И Кадзуха был зол. Готов был рвать и метать, кричать во весь голос.
Но слезы и звенящая истерика не давали и шанса сказать хоть слово. Только лихорадочный бред, смысл которого медленно доходил, только когда входная дверь за Скаром закрылась.
Каэдехара смотрит на раковину. Внутри на боку устало валяется кружка с кофе. Та самая, в которой издевательством смешались кофе и соль.
Скар ушел.
Эхо шумит в голове, дребезжит, режет изнутри.
Ты отпустил его одного.
Кадзуха морщится, закрывая лицо ладонями.
А он ведь может умереть, Каэдехара.
Ты вообще об этом подумал?
Это был просто порыв эмоций. Не более. Он правда не хотел.
Этот порыв эмоций может стоить чужой жизни, понимаешь?
Естественно, он понимает. Прекрасно понимает.
Тогда почему ты отпустил его одного, Кадзуха?
Он просто испугался. Он не был готов. Он не хотел.
Ты просто трус.
Он не хотел.
Ты хоть понимаешь, что ты наделал?
—
Хватит!
Собственный голос гулко разносится по стенам кухни. После нее шлейфом тянется звонкая, отвратительная тишина.
Кадзуха хлопает ладонями по столу и резко встает.
Оказывается в своей комнате в считанные секунды. Перед глазами все мутно и смазано, будто он смотрит через камеру с наихудшим разрешением. Будто он впечатан в картины Дали.
Телефон оказывается в руках будто сам по себе. Каэдехара вообще не сильно контролирует свои действия.
Переписка открыта почти на автомате, сообщение печатается само, словно голосовой набор. Но в квартире оглушительно тихо, а пальцы борются с дрожью, перемещаясь по клавиатуре.
кому: скар
3:12
[Я не должен был тебя прогонять, прости пожалуйста]
кому: скар
3:12
[Я был неправ, прости]
кому: скар
3:12
[Я… я могу приехать? Мне страшно от мысли о том, что ты остался один]
Выключает телефон и с шумным, рваным выдохом оседает на кровать.
Сердце в груди колотится, больно бьется о ребра, почти ломает их пополам. Пальцы судорожно цепляются за футболку.
В груди отвратительно пусто, в легких отвратительно тесно.
Он идиот.
Проходит две минуты, и это почти пытка. Пытка — сидеть две минуты и бессовестно, совершенно нагло мониторить переписку в надежде на ответ.
Три минуты.
Его терпения хватает ровно на три минуты.
Находит телефон в контактах почти с закрытыми глазами.
И нет, он не паникует.
Кнопка вызова какая-то слишком маленькая, микроскопически неудобная. Она всегда такой была?
Нет, Кадзуха не паникует.
Долгие гудки бьются, пульсируют в висках.
Он задерживает дыхание. Кусает губу.
Нет, он не паникует.
Он начнет паниковать, когда Скар не ответит на вызов.
И на второй.
И на третий.
И на следующие пять.
