***
Тарталья в бешенстве. Он представляет, что конец близок, и ему нечего терять. Он выходит покурить, даже не застегнувшись, и на ледяном ветру затягивается часто и нервно. – Может быть, кто-то объяснит, для чего эта трехчасовая лекция по экономике – мне? Объясни, мне она нахрена? Я не собираюсь лезть в эти скучнейшие дебри, я вообще не имею отношения к его делам! Ни к приплоду скота, ни к посевам, ни к ебаным урожаям! – Абсолютно никакого отношения! – соглашается Синьора, но отчего-то улыбается, и встревоженный Тарталья думает, не издевается ли она над ним, урожденным сельчанином. – Мне кажется, все дело в Глазе Бога, может, этот идиот все еще надеется когда-нибудь его получить? Иначе зачем так издеваться над теми, у кого это оружие есть? Синьора безразлично пожимает плечами. Глядя на нее, Тарталья жалеет, что горячился, и наконец поплотнее запахивается в шубу. – Поэтому он так и выдрачивает нас на собраниях, сам буквально из штанов выпрыгивает. – Из панталон. – Ага. Когда-то ему нравился каламбур, но кажется, они шутят так каждый раз, когда речь заходит о Девятом Предвестнике. Тарталья устает от одинаковых шуток. Устает даже от Синьоры. Ложа Предвестников оказывается теснее, чем деревенский кабак в преддверии Постной недели. Если бы он знал, что это и означает службу Царице... Нет, он бы все равно не избрал другой путь. В то время, когда у него был выбор, он ничего бы не поменял. Не тогда. Отвернувшись, Тарталья опирается локтями на парапет и заглядывает вниз, в пропасть. – Хочешь знать мое мнение? – вздыхает он. – Меня просто тошнит от всех этих цифр и расчетов, от инфляции, импортозамещения и налоговых выгод, от этой эстетики никому не доступных знаний и связей, от моры, серебра и сапфиров, от его ублюдочных побрякушек, цепочек, колечек, стекляшек, от всего, что с ним связано. Тошнит... И к его лицу подсовывают платок, рука в иссиня-черной перчатке заботливо подносит белоснежное кружево к губам Тартальи. Тот моментально выпрямляется и отшатывается в сторону. В глубине ночи тлеющим огоньком сверкает алая бабочка. Вовремя, Синьора. Она не захотела даже встречаться с этим человеком. Ее презрение так велико, что и всякая дружба летит к херам. Тарталья стискивает челюсти. – Слышал все? – Да, разумеется, мой милый, – говорит Панталоне и благодушно улыбается, в морозном сумраке его моложавое холеное лицо кажется таким довольным, что Тарталью и впрямь начинает подташнивать. – Любой другой Предвестник уже постарался бы прикончить меня на месте. Но только не ты. – О, только не я. Так что, тебе уже лучше? Не дождавшись ответа, Панталоне убирает платок и подхватывает Тарталью под локоть. Перекур закончен, есть еще дела, которые следует обсудить полным составом, жаль, что нас покинула Восьмая Предвестница, очевидно, по неотложному делу, однако торговая гильдия ждать не будет, а значит, с учетом расходов и логистических затруднений...IX Панталоне
– Тебя самого не заебало это все? – спрашивает Тарталья, когда они остаются одни. Благодаря покровителю Девятого Предвестника, они оказываются наедине довольно часто, и Панталоне это нравится гораздо больше, чем Тарталье, но Девятого от Одиннадцатого отделяют целых два счета. Лучи снежинки, деления Структуры. Уж в структурах и цифрах Панталоне разбирается как никто другой. Панталоне стоит выше, а значит, имеет больше прав. А Тарталье уже похуй на все. Поэтому он и закуривает прямо в роскошных покоях Панталоне и с желчным наслаждением наблюдает, как дым въедается в парчовые шторы и бархат, стелется по шикарному ковру, травит немыслимо дорогие гобелены. Тарталья ест с серебряного блюда фиалковую дыню и скучает, дожидаясь, когда же хозяин всего этого великолепия, стыдливо скрывшийся за ширмой, сменит одеяние Предвестника на отвратительный мягкий халат. А потом вынесет бутылку тошнотворного на вид пузырькового вина, чтобы, как всегда, деликатно обставить очередную ночь насилия под обоюдно желанное свидание. Расположившись в изысканном и, конечно, ужасно дорогом кресле, вальяжно закинув ногу на ногу и покачивая пальцами туфлю в золотой сумерской расшивке, Панталоне улыбается, прижмуриваясь, как сытый кот. – Не заебало, нет? – Представить не могу, о чем ты говоришь, Одиннадцатый Предвестник. Но я давно наблюдаю, что у тебя некоторые поднимаемые мною на собраниях вопросы вызывают затруднения... Возможно, я мог бы снабдить тебя кое-какой литературой. Но, конечно, вначале следует понять, как велики пробелы... – Панталоне, пожалуйста, замолчи. Ради Царицы, – вздыхает Тарталья и, затянувшись, выпускает колечки. Выходит херово, вот чему надо бы подучиться. – Давай просто допьем твое вино, ты закусишь дыней и отымеешь меня как тебе нравится, а потом отвернешься к стене, и я смогу быть свободен. Панталоне, не торопясь, снимает очки и звенит цепочкой, долго и бережно выпутывает прядь с кокетливым завитком. – Тарталья, тебе скучно, потому что ты ничем не занят, кроме жестокости. Библиотека Заполярного Дворца невероятно богата, и тебе стоило бы... – Пожалуйста, нет! – почти стонет Тарталья. – Твои методы еще хуже, чем у... других Предвестников! Панталоне принимается свинчивать с пальцев кольца и по одному укладывает их на специальное блюдце, это невыносимо затянутый процесс, доставляющий ему видимое удовольствие. Их какое-то бесконечное число, кольца на перчатках, кольца под ними. Последнее крупное кольцо он оставляет, точно такое же Тарталья видел у одного из Вторых Предвестников, никогда не снимавшего маску. Проследив за его взглядом, Панталоне – вот внезапно! – снова растягивает губы в жеманной улыбке: – Милый мой, как ты мог подумать, что и я заинтересован в насилии! Ты мой дорогой гость, и поверь, лишь в этой комнате ты можешь чувствовать себя в полной безопасности. Даже, возможно, и наверстаешь кое-что, не освоенное в положенный срок. Я имею в виду азы экономики, простейшую логику... Как и в присутствии Пульчинеллы, Тарталье проще напиться. Или, как с самим Дотторе, дерзить до крови во рту: – Он не боится, что я прикончу тебя, пока ты будешь стонать на моем члене, а, Панталоне? Без неизменных очков глаза Панталоне, наконец, широко распахиваются, и он смотрит на Тарталью, не скрывая удивления: – А тебе бы хотелось этого? Чтобы Второй Предвестник боялся? Спасибо за азы простейшей логики. – Я ненавижу его. И тебя. – Кого еще? Нужно быть осторожным, напоминает себе Тарталья. Именно в такие моменты он убежден, что в Панталоне действительно нет ничего настоящего, привычное блаженное выражение лица – маска, показательная беззащитность – стратегия, всякий вопрос – инструмент. Тарталье не нужна война. У них не выиграть. – Мне плевать, – говорит Тарталья и расстегивает куртку, наблюдая, как Панталоне цепляется взглядом за движения его пальцев. – Плевать на то, чего вы все хотите. Я верен Царице и, даже если она покровительствует таким, как вы, я буду делать все необходимое для ее возвышения. – Тогда иди ко мне, милый мой мальчик, – мягко отзывается Панталоне. – Ты знаешь, что мне нравится. А нравится ему в Тарталье очень и очень многое. Например, когда Тарталья медленно раздевается перед ним, расстегивает каждую пряжку, напоказ вытыкая язычок из дыры ремешка. Ему нравится и тот Тарталья, что играет в скромность, и тот, что красуется подобно девке в мондштадтском борделе, вдруг получившей возможность обслужить клиента на баснословно дорогих простынях из варанарской шелковицы. Панталоне нравится, когда Тарталья до крайности нежен, и буквально настолько, что сахар хрустит на зубах. Но также ему нравится дерзкий и непокорный Тарталья, который бесится и сочится ненавистью в ответ на любое движение или слово, но отказаться от своей службы не может. И тот, и другой замечательно дополняют молодое вино в бокале Панталоне. Огонь-воду Девятый Предвестник никогда не пьет, и вообще кладет на собственные проповеди об импортозамещении. Он вдыхает аромат сумерских благовоний, расслабляющих тело и придающих пороку силы, а затем закладывает Тарталье в рот кусочек инадзумской фиалковой дыни и наслаждается сочным хрустом. После – проталкивает меж его губ три пальца и набирает слюны, по которой потом будет невыносимо долго и нежно ласкать член Тартальи. Он обнимает Тарталью, как ценнейшую скульптуру энканомийских мастеров, любуясь изяществом линий и отмечая совершенство деталей. Точно восторженный фонтейнский художник, он каждый раз как впервые ведет пальцами по телу Тартальи и шепчет о его красоте. Ему нравится осыпать невесомыми поцелуями вначале шею Тартальи, потом грудь, а потом и живот, и продолжать спускаться ниже. Но Панталоне отмеряет свои ласки, словно мору. Отсасывая Тарталье, он расчетлив и точен настолько же, как в своей дневной бухгалтерии, он возбуждает желание, но не допускает насыщения, изводит и дразнит, воспитывая зависимость, взращивая одержимость. Эта нескончаемая пытка нежностью нравится ему – ровно так, как Дотторе нравится боль. И нет ни одного человека в Снежной, который играл бы в любовь и лицемерил с таким самозабвенным упоением, как это делает Девятый Предвестник Фатуи. Когда Тарталья вот-вот готов кончить, Панталоне отстраняется, а потом целомудренно касается его губ своими. Панталоне нравится, когда Тарталья потом отвечает тем же: берет в рот его член и едва не доводит до пика, но поднимается с колен и меняет позицию. Ему нравится и вести за собой, и позволять Тарталье делать все самому, чтобы разомлевшему от ласк Панталоне оставалось лишь наслаждаться очевидной привилегией. Панталоне нравится наблюдать, как Тарталья растягивает себя для него и придерживает ягодицу, открывая проход. Ему нравится трахать Тарталью, а после первого соития лежать в обнимку и ласкаться медленно и вальяжно, и читать стихи на натланском. Нравится, нравится, нравится, блядь! Как может человеку нравиться столь многое – и главное, почему ему это все удается? И наматывая на пальцы черные с синим переливом локоны, Тарталья отрешенно думает о том, что во всем нужен баланс, «справедливый обмен», как говорит сам Панталоне. У того нет Глаза Бога и, по всей видимости, никогда не появится, но сколь велика сила, которой Селестия компенсирует ему это отсутствие! Непостижимо велика для Тартальи: Панталоне – счастлив. Как архонт, отказавшийся от сражений и совершений, чтобы обрести счастье просто быть человеком. Видел бы Тарталью сейчас тот архонт! Какое презрение он бы испытал… – О чем задумался, Одиннадцатый Предвестник? – мурлычет Панталоне и кончиком пальца поворачивает подбородок Тартальи в свою сторону. – Я хочу еще раз. Теперь уже чтобы ты... – Чтобы я выебал тебя? Панталоне морщится, но даже это у него выходит кокетливо, приторно сладко: – Я вымою твой рот розовой водой, Чайльд, если ты продолжишь дерзить... твои грязные словечки... я их не терплю. О, нет, ему это безумно нравится, он готов весь извозиться в этой грязи. Тарталья переворачивает Панталоне на живот и шепчет ему: – Сейчас я проникну в тебя пальцами, Девятый Предвестник, и буду исследовать внутри твою гладкую плоть, чтобы ты умолял как можно крепче трахнуть тебя, а ты окажешься, как всегда, убедительным, и я послушаюсь… Панталоне нужно совсем немного, он тихо стонет и вжимается стояком в покрывало. Приступая к делу и, глядя на его изящную спину, Тарталья подавляет желание вдруг впиться зубами в эту белую кожу, вырвать огромный кровавый кусок мяса и навсегда изуродовать показательно беспечное существование Девятого Предвестника, без Глаза Порчи не способного к полной регенерации. Но Тарталья сдерживается. Панталоне нравится, когда ласкают его шею и плечи – но ни в коем случае не оставляют следов. Панталоне нравится, что Тарталья знает свое дело и не затягивает с прелюдией. Панталоне нравится слаймовая смазка, как она холодит кожу и как гладко Тарталья проталкивается по ней внутрь. Ему нравится, как Тарталья держит его за талию, и нравится стонать от удовольствия, насаживаясь до самого основания. Ему нравится, что Тарталья кончает в него, нравится после выдавливать и растирать семя меж пальцев, нравится кончать и тут же – буквально в следующее мгновение – напускать на себя вид девственника, ни разу в жизни не касавшегося мужчины. А еще Панталоне нравится лежать рядом с Тартальей и, глядя в потолок, рассуждать о том, что Второй Предвестник на самом деле не так уж и жесток, и ему просто следует дать больше простора для творчества. Я не убью тебя, думает Тарталья. Живи, влюбленный идиот. Лети в Бездну, и летите вы все, все, все-все-все. И я с вами. Почти на рассвете Тарталья закуривает снова, и девственник-Панталоне, сонный и вялый, вдруг превращается в самого несносного брюзгу и морщится от дыма: – Убежден, ты бы мог повременить с этим. – Точно, мог бы, – соглашается Тарталья. – Все, я свободен? Он неторопливо одевается, натягивает портупею и собирает оружие, теперь ему нужно будет как следует отоспаться... как той мондштадтской шлюхе, которую клиент снял на всю ночь. – Да, чуть не забыл... – говорит Панталоне. Нихрена подобного, он никогда не забывает об этом финальном штрихе. На куртку Тартальи Панталоне кладет мешочек с морой. – Отправь своим... может быть, купят сладостей, – рассеянно говорит он, не глядя Тарталье в глаза. Спектакль окончен, можно опускать занавес. Зевая, Тарталья шагает по коридорам Заполярного Дворца. Алый шарф волочится по полу, отмеряя шаги звонким бубенцом на кисти. Тарталье следует отправить деньги домой, и Тевкру купят на них новый игрушечный меч и повозку лошадке... или нет? Тевкр уже не маленький ребенок. Но настоящего меча ему не нужно, Тарталья не позволит. Пусть лучше мать потратит эту мору на саженцы и вырастит дюжину северных слив во дворе у бани, чтобы по осени те дали обильный урожай. Тарталье так давно уже все равно, что он берет эти деньги. Это ведь тоже что-то вроде игры? А мора пригодится потом, когда все закончится. Где бы ни закончился путь. Тарталье нравится, что, оставшись в одиночестве, он может, наконец, уткнуться лицом в подушку и тихо расплакаться. Снежинка превращается в каплю. Отсчет почти закончен.