«Вэш Ураган и его разоблачение»:
так окрестил я главу твоего появления,
но мне закралось в душу пренебрежение —
я в предвкушении своего грехопадения.
© kuidzh
Война безжалостна.
Особенно это явно, когда она идет уже множество лет, и, отринув прошлое, ты смотришь на новое поколение: детей, что рождены под куполом пуль, взращены ненавистью родителей — или, говоря о сиротах, всего окружения. В любом случае: воспитаны жестокостью.
Николас Д. Вульфвуд был благодарен упованскому приюту за многое: жизнь, защиту, детство, за крышу над головой, воспоминания… даже плохие не омрачали его искренние чувства к этому месту. То была его семья, его дом, оплот
надежности — или, как минимум, ее отголоска — и ощущения
безопасности, столь редких явлений сегодняшнего дня. Но детство подошло к концу, а мест для детей в церкви все меньше и меньше. Сироток оставляют в лагерях с потерявшими дом беженцами, где дети спят с чужими взрослыми, либо в палатках и спальных мешках, — кому как повезет, но чаще всего так, на постеленной тряпке прямо на голой земле.
Еще до совершеннолетия Николас должен был покинуть приют, но с поддержкой воспитательницы начал работать в их церкви.
Когда в город пришла война, Николас один из первых среди «его» сирот ушел «защищать родину», уволившись с работы священника. Как иронично: сначала читал Евангелие о «не убий», а после — автомат в руки. С горькой усмешкой Вульфвуд замечает эту
разницу, ведь каждую заамвонную молитву он говорил, что все наладится; с теплом вспоминалось мирное, довоенное время; верующие перед ним плакали и молились, чтоб меньше их родных погибало, а оставшиеся крохи от человечества не исчезли. И хоть Николас не был привязан к религии, соглашаясь, что это все стечение обстоятельств, чувствовал
неправильность в своей резкой смене деятельности.
Он решил связать свою жизнь с церковью «просто потому что» — не боясь потерять дом; данный выбор сделан без цели, то не было мечтою или великой, столь сильной верой в Господа: как оказалось, причин такого выбора могло быть невероятное множество. Ровно также идти воевать может подтолкнуть разное: и взвешенное решение, и приказ, пропаганда, и даже редкая случайность.
Совершая в один из месяцев паломничество по разрушенным городам, дабы помочь от слова божьего нуждающимся духовно и материально (а также запастись сигаретами, но будь он честен при объяснении выбора присоединиться к волонтерской деятельности, его бы явно не поняли), он вместе с церковнослужителями попал в
осадный штурм племени мигрантов, когда они перевозили напросившихся гражданских и тяжелораненых обратно в его родную Упованию, как передавали по слухам «не тронутый войной город», «спасительное прибежище». Находились они тогда в другой области, но… Почувствовали и удивились в унисон зарыдавшими небом и землей все, включая вражескую армию. Стоя в ложбинке среди гор, люди не пострадали от последствий взрыва.
Сами паломники не посмели вернуться на пепелище, тотчас вырвавшись благодаря силам лагеря из осады и впоследствии сменив курс к ближайшей деревне. Вслушиваясь до боли в повсеместные помехи радио, которое не хотело ни в какую восстанавливать связь после происшествия, спустя пару дней пришел гонец с известиями:
— На правую половину Уповании сбросили бомбу! — Николас не хотел верить, оттягивал это осознание, как мог. Рационально отметил про себя, что там в большинстве своем расположились военные объекты. А также лагеря мигрантов, раненых и пленных, училища…
— Пострадал
не только
весь город, но и его окружение на многие мили.
Николасу Д. Вульфвуду тогда показалось, что умер
он сам, а не жители прибежища.
Увы, его решение покинуть церковь было обоснованно простым, как мир, но смертельно сильным чувством.
Ненависть.
Николас не от большой любви к родине подался в армию — его вела жажда мести.
Ради этого он был низвержен из сана, нарушив каноны церкви. Тогда же и начал курить, как не в себя, самокрутки, бросив попытки найти хороший табак.
Вздохнув и выпрямив спину, он взял оружие. Автомат, как созданный для него, лег в руки.
— Оказывается, стрелок из тебя лучше, чем пастор, — обращались к его прошлому солдаты. Оно не было тем, что легко было скрыть, особенно в данное непростое время. А также не было тем, что можно отпустить, забыть, закопать внутри себя… Гораздо проще оказалось осуществить месть: первая операция, первое убийство прошли… гладко. Никак не отозвавшись изнутри.
Вода течет среди обломков, а это значит, что война уже давно идет. Заметили только часть катастрофы, она словно щетина, что отрастает на подбородке и начинает царапать других при поцелуе. Николас пропустил момент, когда воздух задышал другим фронтом.
Согласился участвовать в блокаде. Вел под руку пленных военных, а ненависть клубится где-то на уровне пупка. Каратель, здесь его миссия…
Он держит на изготовке автомат, когда требуется — прикладывает им особо буйных. Заглядывает в глаза пленных — такие же мерзкие, сочатся ненавистью, как и его собственные; изредка встречаются те, что дрожат от страха за свою жизнь. Война учит лишаться этой эмоции, как и отнимает любую черту, кроме возможности гневаться.
Николас вдруг спотыкается о неимоверно наивный взгляд, как у ребенка. Неожиданно смягчается и обрывает себя.
Предатель родины давит из себя улыбку, когда ему заламывают руки. В глубине что-то беззвучно разорвалось. Николас стискивает зубы и отдает приказ: «Увести!». Возвращается к делу.
Вульфвуд успел задохнуться, пока пробежал от казарм до карцера, между комнатами и обратно, а потом вернулся к камерам, дожидаясь времени. Николас зажёг сигарету в помещении, вышел на крыльцо и сделал затяжку. Надрывно закашлял; на глазах выступили слезы; похлопал себя по груди и затянулся еще раз. «Кисло» — подумал он и облизнул губы.
Рука в мозолях и ранках. Она вся красная, ноет — но ничего страшного, мужчина будто не ощущает. Он хочет заглушить проблемы. А их много, они мелкие, но навалились большим комом. Не получается.
Не знает, что ждет дальше, ведь «сейчас» — пусто, «сейчас» — он в прошлом.
Николас почувствовал подле себя присутствие и скосил глаза, чуть вздрогнув. К нему бесшумно подошёл мужчина с идеально выглаженной формой, смазливым личиком и пустыми глазами. Вульфвуд сдержался, чтобы не скорчить гримасу отвращения и в воздухе козырнул только рукой, в которой держал сигарету, лениво, без уважения. Сигарета же помялась, но нечистый табак не высыпался.
— Здравия, Генерал.
— Как смеешь отдавать честь без фуражки? — Легато Блусаммерс прищурил глаза, но, на радость Николасу, тот был в не в своем обычном премерзком настроении. Казалось, генерал армии счастлив. Когда Легато махнул рукой, Вульфвуд отмер и глубоко затянулся, после спросив:
— Чего хорошего случилось?
Глаза Легато вспыхивают. Все приближенные генерала знают, что этим вечером главная его забота — провести первичный опрос военнопленных — и Николас уже связал этот факт с повышенным настроением начальства.
— Мы его поймали, — восторженным тоном ответил он, — и почтенный Маршал будет доволен.
— Кого «его»? — уточнил Николас.
— Предавший самого почтенного Миллиониса! — гнев и настолько сильная холодная ярость просквозила в голосе Легато Блусаммерса, что Николас от неожиданной перемены на затяжке вдохнул дым в легкие и утробно закашлялся. Легато быстро успокоился, с благоговением и нежностью поднеся руки к груди, ладонями в небо. Радея:
— Маршал зажжет свет для всех, в смятении блуждающих на ощупь, чтоб их освободить от всех страданий[1] . Даже предателя эта участь не обойдет стороной.
Николас нашел силы сипло ответить «Вот как? Славно», но начальник уже вернулся в карцер. Чуть погодя за ним последовал и солдат, когда докурил мятую самокрутку до фильтра.
Николас шел, цокая берцами по темным коридорам, сужающимися и углубляющимися под землю. Тишина разбивалась шепотками заключённых и редкими криками приставленных надзирателей тишины и покоя, но эта относительная идиллия прошла, стоило ему покинуть данную часть здания и подойти к двери, где даже шумоподавление не помогало заглушить болезненные хрипы заключенных.
В коридоре пыточных было людно и просторно, двери находились друг от друга на достаточно большом расстоянии. Здесь сидели, ожидая очереди, враги державы, а над ними с тройку солдат, каждый для разных целей: один — палач, иной — «дознаватель, судья», а последний записывает отчеты по ходу дела. И хоть пытки и сегодня признаются крайней мерой, после последнего приказа маршала высокооборудованных помещений для изведывания правды строилось много, хоть и не чета количеству пленённых. Конечно, никто не заикался о том, что ужасы прижились, а негуманное отношение стало рядовым: мир меняется, а обыденность ужесточается. Пока Николас шел к своему рабочему месту с дежурной улыбкой, с ним коротко здоровались, раз через раз пожимали руку либо отдавали честь, но он даже так смог абстрагироваться от шума, идущего из камер сысканий правды: то уже ставшее привычным дело на пути. Небольшое забытье продолжалось, пока он не увидел впереди недвижимую фигуру, что гипнотизировала взглядом дверь, последнюю в первичной пыточной. Мимика изменилась, улыбка его сбежала с лица. Подойдя к женщине на расстояние вытянутой руки, Вульфвуд поздоровался:
— Циклоп! Ты чего тут?
Приближенные генерала Легато являлись членами секретного (на словах) подразделения «Ган-хо Ганс», и Доминика Циклоп, как и Вульфвуд, играла в нем не последнюю роль. Подразделение выполняло прямые приказы самого маршала, но в последнее время тех стало поступать все меньше, а Николас и без данного затишья старался избегать коллег как можно дольше и встречался лишь с самим Легато по мере необходимости. Или от случайности, как сегодня.
Женщина на пятках развернулась к Николасу и с головы до ног осмотрела его своим фирменным взглядом, как бы говорящем «что за мусор?»
пока без слов.
— Пятый, — начала, намекая на ее более высшее положение во внутреннем рейтинге Ган-хо Ганс и для очевидности похлопала по своему дубовому листу полковника-лейтенанта.
«Вот и слова подоспели», — подумал Николас, позабавившись с реакции. Молчание Доминики чуть задержалось, будто она проигнорировала или, вероятнее, забыла имя коллеги. Мужчина сделал уже шаг, чтобы пройти мимо, но она таки продолжила: — Майор Капелла, опоздал?
Николас обвел руками спуск ко второму, глубокому уровню пыточных и пожал плечами.
— Это моя зона ответственности, одноглазая мисс.
Доминика прищурилась и машинально поправила повязку, закрывающую один глаз.
— Не думаю. Мне велено не пускать никого, пока там, — кивок головы к спуску, — работает Блусаммерс.
Опережая вопросы, она достала сложенный вчетверо лист бумаги и сунула в руки Николаса. Он сверил подписи с печатями на документе и жестом побежденного вскинул обе руки кверху.
— Тогда ничего не поделать, суровая охранница. Синеволосый не передавал, что мне делать?
— Свободен от обязанностей до шестого. Не покидать лагерь. Не злоупотреблять алкоголем. Не участвовать в дознательных.
Николас почесал макушку, помялся с места на место и двинул головой назад.
— Запрета на выпивку нет. Паек выдадут тот же, — смягчившись, ответила Доминика на немой вопрос. Радостный предстоящими днями выходных, Вульфвуд сразу же подорвался к выходу, как его напоследок окликнули: — Снаряга на тебе!
Он застонал и решил обязательно выпить после монотонной, раздражающей его работы. Обязательно в хоть какой-нибудь компании. Где мог бы затеряться вечно неуловимый Зази? — нет, точно
не его, кого угодно, но не этого.
Продираясь сквозь безжизненные кусты, некогда бывшие шиповником, а ныне спутанные голые ветки, Николас весьма агрессивно молился за славный упокой тех, кто придумал расположить фортификационную, мать ее, постройку — чертов земляной бруствер! — именно здесь. Да, она была частично заброшена, но регулярно пару солдат именно отсюда внимательно следили за окружением. Да, были более эффективные точки… Так почему поставка снаряги пошла сюда?!
Ответ нашелся, когда Николас с рядовыми отнес коробки в лагерь и приступил к проверке.
В прошлом, то была бы запрещенка.
— Почему вместе с HEP и HESH шрапнель?.. — кассетных боеприпасов оказалось достаточно много, чтобы Николас покрылся испариной. Только наткнувшись на белый фосфор, он осознал, насколько же сильно люди наплевали на собственные конвенции, друг на друга. Даже зная об использовании ядерного оружия, Вульфвуд старался избегать мыслей о планете, превращающейся в пустыню, где постоянно бушует война, все сильнее и сильнее уродующая окружение, исчерпывающая ресурсы.
Мужчина закончил работу, подписав документы и угрюмо думая, кто же сможет стать его
собутыльником собеседником. Выйдя на свежий воздух, Николас взглядом нашел первого попавшегося бедолагу, закинул ему руку на плечо и, весьма убедительно утвердив, что тот свободен, повел к столовой. Народу было среднего количества, хоть и по времени уже наступил перерыв на ужин. Душное и жаркое помещение пахло готовящейся печенью и потом от тел солдат, что перебивало остальные запахи кухни.
Мидвалли за своим столиком играл музыкальную импровизацию, рядом с ним компания девушек подпевали и обхохатывались, выпуская стресс дня. В целом, атмосфера располагала для желания конкретно так
прибухнуть. Николас давно отложил себе купленную контрабандой настойку высокого градуса, разбавленную сладким вишневым сиропом. Целых четыре литра! То еще пойло, на самом деле, но лучше местного мутного то ли самогона, то ли коньяка, потому и было не жалко делиться с… Как его? Мастер Леонов? Ай, не важно. Собутыльник из него оказался хреновый, ведь уже через пару стопок тот начал слезно рассказывать про гражданку, какую-то Изабель и очень, очень навязчиво просить помолиться за нее. Под градусом Николас проникся историей, по-братски хлопал его по плечу, кивая на каждое слово, но в конце концов лишь сделал вид об усердной молитве и они разошлись.
На его удивление, Николаса абсолютно не пускали к комнатам сысканий правды, к его прямым обязанностям, и даже не пускали на фронт, — суки! — а нагружали делами оформления приказов подай-принеси-подотри и постоянной проверке норм снабжения снаряжения, выдачей их на руки и документацией… он нес ответственность за караулы: на этом все полномочия. Ничего сложного. Вульфвуд чувствовал себя, как на гражданке, целые две недели.
В один день идиллию растоптали, уничтожили. С утра, когда уже остальные разошлись, а Николас еще грелся под простыней, над ухом раздался грохот.
Вульфвуд вскочил, поднял отполированный загодя автомат, описал им полукруг, сверканием солнечных лучей и головной болью будто бы утвердив весть о пришедшем.
Солдаты давно привыкли спать сразу в форме, и сегодняшний день не был исключением. За секунду мужчина выбежал из комнаты. Где-то позади запищало, а ударной волной его отбило вперед, лицом в землю. Спину и голову присыпало известкой, Николас отплевывался от пыли, попавшей резким вдохом в ноздри.
Заторможено отреагировала сирена, верещавшая о нападении. И как же его проморгали?!
Николас вскочил на ноги и, пригнувшись, не теряя в скорости, выбежал на улицу, затаившись у стены в ожидании. Несильно громыхнуло еще раз, но пальбы не было слышно. Перебежав к другому укрытию, откуда он сможет видеть последствия, осмотрел периметр лагеря.
Пострадали несколько зданий: водооткачиватель, который и так работал врасхляб, не помогая при дожде избавиться от потопа, и частично казармы нескольких полков, в том числе и полка Николаса. Солдаты уже организовались и разбирали завалы, вытаскивая трупы, — пострадавших было мало, но выживших еще не виднелось, — а руководил ими сам Легато, недовольно передающий сведения по рации.
Николас пошёл к нему, на ходу отдав честь к фуражке. Он поморщился от запаха тухлого и одновременно поджаренного мяса и, как поравнялся, повесил автомат на плечо, чтобы осмотреться.
Совсем рядом лежало неприкрытое тело, жестоко изувеченное тело. Николас не мог отвести взгляд, не мог себе позволить
не смотреть. Но, чем дольше смотрит, тем сложнее Вульфвуду отвлекаться от преследующих его чувств. Сейчас тревоги не было. А вот уже сейчас она вернулась. Сейчас она усиливается, сейчас поднимается и выворачивает наизнанку… сейчас-сейчас-в-настоящем
выпотрошено и избито-униженно собственными решениями — случилось бы это, проверив он лучше, убедившись в безопасности солдат? Расправил плечи и выдохнул весь воздух из легких. Как генерал Блусаммерс договорил зашифрованное послание, Николас спросил:
— Что произошло?
— Дезертиры, сначала расставили бомбы, потом подорвали сами себя, чтобы в плен не попасть. Свобода от круговорота боли, что смертные смогли приобрести[2]… Жаль, мы бы спросили их о целях. — Более верного и ярого патриота Вульфвуд не встречал, и этот факт одновременно как и забавлял, так и вызывал у него злость, но чаще всего — первое. Уголки губ дрогнули в усмешке, которую мужчина еле как подавил, прикрывшись кулаком. Генерал повернулся лицом к Вульфвуду, словно смотря на него сверху-вниз, такой далекий и неимоверно раздражающий. — Майор Чепел, на частный диалог.
Легато неспешным шагом, как на прогулке, направился к карцеру. Николас последовал за ним, гадая, о чем же тот хочет поговорить.
Они прошли первичные пыточные и углубились в особые. Пройдя по коридору, мужчины остались вдвоем. Легато открыл дверь в сто-первую[3] и приглашающим жестом пропустил Вульфвуда вперед, а после зашёл следом, плотно закрывшись. Они были в проходном помещении, еще не являющимся пыточной, схожее на тамбур. Здесь расположены были лавочка и пепельница. Легато сел, закинув ногу на ногу. Николас остался стоять, ожидая, когда генерал начнет разговор. Включив кондиционер, он закурил сигарету.
— Приказ Маршала, — коротко сказал Легато, вытаскивая из глубины внутренних карманов кителя небольшой конверт, длиной с указательный палец. Вульфвуд распечатал его, вчитываясь в набранный печатной машинкой адрес: 12-Июль, а сверху карандашная расшифровка аккуратным почерком «Вост. Е-6», от вопросов не избавляющая ни на йоту. Из глотки вырвался неосторожный смешок, но мужчина помотал головой и немедля сжег приказ, поднеся послание к сигарете. Затянулся, добавляя жару и бросил догорать бумагу на каменный пол.
Легато открыл вторую дверь, входя в пыточную. Потянуло мерзким душком, Николас скривился и нехотя прошел внутрь, отрезая камеру от света коридоров на долгие мгновения. Пыточная была бы грязной, не будь настолько темной. Под ногами
нечто чавкнуло, куски
чего-то повсюду валялись, теснясь на полу просторного, более, чем требуется, помещения. Оно было больше двух обычных пыточных, объединенных в одну, которые привык видеть Николас. Легато по-свойски прошёлся вглубь и включил свет: несколько ярких лампочек, не охватывающих весь объем камеры. Было душно и смердело неимоверно, но Вульфвуд вскоре привык.
Он всеми силами старался не смотреть под ноги, оценивая окружение.
Было пусто. Присутствовали лишь одинокий, приваренный к полу железный стул и выгребная яма, из которой сквозь решетку торчали светлые пряди растрёпанных волос пленного. Яма слишком маленькая, чтобы быть предназначенной изначально для отходов, таких как мусор и трупов, словно бы вырытая специально под параметры заключённого: не слишком сильно стесняя, четко фиксируя в неудобном положении на корточках, где ни сесть нормально, ни выпрямиться. Легато открыл ее и рывком вытащил находящегося там мужчину под руку. Он пошатнулся и выученным движением плюхнулся на стул рядом с ямой, ноги его била крупная дрожь, а по лбу стекали капли пота, марая длинные волосы. Он чуть загнанно осмотрелся но, не увидев никого, кроме двух солдат, облегчённо выдохнул и стал самозабвенно растирать бедра, икры, ступни, разминая одновременно с тем руки. Слишком быстро успокоился и уже улыбался.
— Я рад, что вы прислушались к моим словам, генерал Легато, — заискивающе начал тот. — Сегодня пришла моя очередь?
Легато Блусаммерс слишком уж в открытую проигнорировал его, передав по внутренней связи приказ «Принести личное имущество Вэша Тонгари в сто-первую», и молчал, смотря на дверь, ожидая стука.
Стоящий без дела Николас переключил внимание с помещения на пленного в потрёпанной ночнушке, пытаясь догадаться о причине своего здесь присутствия и таинственного адреса из послания маршала. Блондин казался очень знакомым, и Вульфвуд понял, что видел его, когда вернулся с мужиками с фронта в лагерь вместе с пленными. Он не мог не запомнить столь выбивающуюся внешность: не общие черты, а то, что излучает лицо, аура; харизма, в конце концов. И если сравнивать, то у самого Вульфвуда была бы аура доброго дядьки из подворотни с мордой мрачной и недовольной, а у Вэша — непробиваемого дурака, который обязательно должен схватить шальную пулю. Почему именно такие ассоциации пришли в голову, Николас не знал, но запомнил черты пленного так четко, что мог знаючи перечислить их.
Заметные широкие брови с ресницами — он выделил это особенно сильно, поскольку то не вязалось со светлыми блондинистыми волосами-иголками врага, ведь соответственно раннее все блондины, которых встречал Николас, имели светлые брови и ресницы, —
прямой, аккуратный нос, скулы, чуть впалые от усталости, но в целом его лицо было мягким. Вдруг широкая улыбка дрогнула, пленный поджал губы и наклонил голову вбок. Николас заметил, что избегает смотреть в глаза мужчине, и поднял взгляд. Вэш в ответ смотрел на солдата из-под полуприщура в полумраке, не вставая со стула и не отворачиваясь. По ощущениям гляделки длились долго, неприлично долго. Как бы спрашивал «Чего тебе?» и Вульфвуд повел плечом, неосознанно приосанился и достал сигарету, но не успел зажечь ее и убрал в пачку. Осталось две, одна из которых лежала перевернутой: на ней позже в спокойствии следует загадать желание.
В дверь постучали, Легато вышел в тамбур, оставив их двоих на долгие секунды вдвоем. Он принес сложенные в ткань вещи и протянул Вэшу Тонгари. Тот взял, не спешив разматывать платок. Генерал начал объяснять суть задания, косо смотря на Вульфвуда, не поворачиваясь спиной к
бывшему пленному:
— Доведи его до нужного адреса, майор.
Николас вскинул брови.
— Предателя родины? Черта с два, этот лохматый в первую же возможность меня пристрелит! — он поднял руки вверх и устало опустил вдоль туловища, проследовав за ними взглядом и дрогнув от кровавого месива под ногами, но возмущаться не перестал.
— Или сбежит к черту на куличики, а может все сразу.
— Эй- — пленный не успел вставить слово, как его перебил Легато:
— Этот трус не осмелится. Особенно после того, что я сейчас скажу.
В своей манере тот выдержал драматичную паузу и продолжил с еле заметной садисткой улыбкой, повернув ладонь вверх.
— Маршал держит руку на кнопке. Чуть дёрнешься, Ураган, и от территории от Е-6 до Е-43 ничего не останется.
С лица бывшего пленного медленно сползла улыбка, оставив легко читаемый шок на лице. Он нахмурился и поджал губы, перестав дышать. Вэшу не впервые слышать подобные угрозы, но, как и всегда, ему становилось тоскливо-больно, груз ответственности давил на плечи новой ношей. В груди под металлической заплаткой засосало и он коснулся этого места рукой, чуть сжав ночнушку.
Николас выдохнул сквозь стиснутые зубы, вышло шипение. Он закатил глаза, пылающие столь сильной, чтобы быть иррациональной, ненавистью. Решил не обращать внимания на направленную на Тонгари угрозу: та казалась такой же бессмысленной, как и его собственные чувства. Смысл маршалу направлять бомбу на свою собственную страну? Вместо этого спросил:
— Не проще ли загрузить
предателя в машину или в вертолет?
— Нет.
— Почему я обязан быть нянькой?!
— Это приказ, Капелла. — сталью, — Завтра утром скрытно отправляетесь, не забудь составить маршрут.
Вот и все. Снова выдохнув-прошипев, Николас сказал «Так точно, кэп» и выпрямился, козырнув рукой. Легато кивнул, и Вульфвуд, последний раз мазнув взглядом по Вэшу, что развернул из платка забавный двухпатронный пистолет-дурак, в отвращении скривил лицо.
— А, Вульфвуд. Тебе выдадут блок сигарет, уточни.
Николас хмыкнул и ответил протяжно: — Сла-а-авно, надеюсь, на вкус будут получше, чем портки деда.
Помахав ладонью на прощание, удалился из карцера. Его не задерживали. Настроение поднялось; первым делом он пошел ублажать зависимость от никотина.
Вэша высвободили из камеры, позволили помыться в местном подобии душа в карцерах, дали побриться, подстричься и переодеться в его личные вещи. Удивительно, что их сохранили. Даже выдали на руки какое-никакое, но оружие: ни в сравнение с привычным ему револьвером, но он не жаловался. Спрятать легко, еще и пулек достаточно, ляпота! И все равно боязливо тарабанило сердце, выдавая быстрый-быстрый пульс; в висках от переживаний гудело, и мысли метались загнанной в угол дичью; он боялся не за себя, а за других: за человечество. Закрепив протез руки, проверил его работоспособность. «Местные механики починили», — смекнул он.
Пригладив рукой плащ, непрактичный и вызывающий, что неудобно будет использовать в поле боя, мужчина выдавил улыбку и направил сложенные пальцы в зеркало над раковиной. Пау-пау. Красавец! И в пир, и в мир. После военных действий, заключения в тесной яме и психологических пыток подобные прихорашивания радовали.
Он вспомнил, как к нему водили приговоренных. Как, умоляя не причинять им боль, Вэш пытался отвернуться, но плотно зафиксированное тело и голова не поддавались. Как привели женщину, как ее руку положили на пол, как она умоляла сделать что угодно, причинить боль иначе, не трогать руки, не трогать ее, выдавала все секреты и тайны, которые знала. И как все равно палач приложил ее головой о камень, заставив ненадолго затихнуть, но не потерять сознание. И как всем своим весом вбил локоть вовнутрь, ломая кости, смещая суставы, разрывая плоть и кровеносные сосуды. Рука стала неестественно прямой, а этот дикий визг — ох уж этот крик, казавшийся криком сбредившей старухи, столь низкий и хриплый, — был обращён к господу-богу, к судьбе и к невредимому предателю, безучастно наблюдавшему и проливавшему слезы по незнакомым людям. Локоть на второй руке не получилось выбить с первого раза, палач дважды, трижды, пять раз пытался: то вбок, то вовнутрь, то в другой бок, и наконец получилось задуманное. Предательницу бросили в камере, пристегнув к другой части помещения, а Вэша оставили слышать и наблюдать за ней. Ее руки краснеют, синеют, отмирают: начинается некроз. Столь стремительно она умерла от заражения крови, не прошло и недели. Сюда вели других людей, и те видели муки предательницы, и вываливали все, что знали, признавались во всех грехах еще до пыток, и их обходила такая жестокая участь медленной смерти, но все равно тех настигали наказание и кара за помышление предательства. Позже переводили в камеры заключения, но пережить пытки было участью хуже, чем умереть на месте. Не столь ужасно, как вбитые локти, но пытки эти настигали и Вэша, и незнакомку в углу. Допросы длились часами, каратели сменяли друг друга; кому-то включали громкие утробные звуки и уходили, оставив троих вместе. Тогда Вэш был рад, что хотя бы разделяет боль с людьми, а не отсиживается в одиночку, не наблюдает безучастно, как судья.
Но вдруг все прекратилось, и Вэшу больше не нужно было молить о том, чтобы вместо них пытали его. Вэша просто оставили одного, в полной темноте и тишине, на несколько суток. Запаса еды и воды хватало, но до прихода генерала Блусаммерса и майора Капеллы — Вульфвуда, так еще назвал его Легато? — Вэша не навещали. А тут вдруг пришли и отпустили.
В сопровождении двух амбалов он покинул лагерь, где в гражданской одежде его ждал вчерашний вояка, затеявший спор с генералом Блусаммерсом: отважный и безрассудный шаг, как охарактеризовал этот поступок Вэш.
Вэш из всех приговоренных, что водили к нему на расправу, запомнил сильнее всего ту женщину, хоть и старался почтить всех страдавших. Женщина приходила к нему, когда Тонгари закрывал глаза. Когда не думал, мысли вращались вокруг ее лица, принявшего приближение смерти. Она была подозрительно похожа на Рэму, но Рэмой не являлась, и два совсем разных воспоминания сливались воедино. Очевидно, это сделано специально.
— Эй,
предатель, — ядовитые нотки раздались совсем рядом, а нос защекотал запах столь же едкий, как и тон голоса. Вульфвуд щёлкнул перед его лицом пальцами, а Вэш улыбнулся во все тридцать два. Майор, закусив сигарету, в ответ выдал острую ухмылку одной стороной рта.
— Ёж, я сам не счастлив, что на нас выгрузили эту ношу быть в одной компании, но давай не корчи мину. Нянька тут я, а ты просто плетись рядом и не мешайся.
Вэш от удивления закашлялся.
— Как… Ёж?
— Волосы твои, — Вульфвуд указал пальцами почему-то себе на голову. — Дебильная укладка.
Тонгари заливисто рассмеялся, что сам не ожидал от себя. Гомерический смех был на грани истерического: сказались нервы. Пришлось чуть согнуться и глубоко отдышаться, но все нутро охватило ненормальной радостью. Общение!.. Вэш проникся симпатией к сопровождающему, хоть тот и скривился в непонимании и, наоборот, весь излучал противоположную антипатию.
— Еще и псих… Ладно, двинули. Легато сказал на своих двоих на другой край света, поэтому в темпе идем к автобусу, а там уже сами.
Вэш пожал плечами и, с удовольствием переставляя ноги, нагнал уже прошедшего с десяток длинных шагов мужчину. Когда только успел? Взгляд цеплялся за костюм, так сильно выбивающийся из уже запомнившегося ему вчерашнего образа солдата с оценивающе-любопытным, пытливым взглядом. Он был вооружен винтовкой, перекинутой через плечо, и нес деревянный крест, словно надгробный, закрепленный на спине. На удивление самого Вэша, меньше всего вопросов вызывал именно он.
— Почему костюм? — не заметив, вслух спросил Тонгари. Получив ответ, он опешил.
— А почему
красный плащ?
Следующее время они молчали, но до автобуса было совсем недалеко — метров десять. Военный и бронированный, скорее походил на излишне длинный вместительный внедорожник, по сути таковым и являлся. Никто не уточнил, почему эти двое садятся без билетов.
«Походу, майор Капелла успел все уладить заранее», — промелькнула у Вэша мысль. Он закрыл глаза под рев мотора и характерные, громкие разговоры солдат.
Можно было представить, что это лишь поход, обычная поездка. Что за окнами автобуса не мелькает фронт, а едут они не в военный городок. И что Вэш не чувствует на себе взгляда соседа по сидению, недовольного и бесконечно не доверяющего предателю родины — как объявило ему начальство. Вэш чувствовал от Вульфвуда желание задушить его, застрелить во сне, провалив миссию: сделать что угодно, чтобы не сотрудничать с врагом или не подставить свою же спину. Он улыбнулся этим искренним эмоциям, вслушиваясь в людские голоса. Вэшу последнее время их не хватало, как воздуха или возможности свободно двигаться.
Когда они тронулись, Вульфвуд постарался занять дальнее место и, как мог, вжимался в сидение авто, от малейшей песчинки шатающегося во все стороны. Водитель словно специально наезжал на камни, кочки и колдобины, не щадя разваливающийся на части автобус, по ошибке именующуюся бусиком. Тряхнуло так, что зубы клацнуло о зубы, а изо рта случайно вырвалось «Блядство!».
— Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя, грешного, — прорычал Вульфвуд, опрокидывая голову назад.
Остальных пассажиров будто бы не касались неудобства: солдаты на повышенных тонах разговаривали, перекрикивая шум дороги, а предатель Вэш, касаясь телом боль[4], дремал с улыбкой на устах, прислонившись головой к окну. Он наслаждался освобождением, игнорируя мигрень, которая то и дело то успокаивалась, то вновь накатывала настойчивым набатом.
Почувствовав на себе чужой взгляд, Вэш открыл глаза и подмигнул Вульфвуду, средоточию раздражения. Он метал искры, отчетливо выступали желваки. Ему было неудобно сидеть, шум и чужие разговоры казались осязаемой, тяжелой ношей. Прижимать крест к бедру больше не было вопросом привычки, теперь это — мерзкая необходимость. И весь накопленный негатив был направлен на блондина со странной — безумно раздражающей сейчас! — игольчатой прической и дурацким, дурацким плащом, что резал глаза. Николас заставлял себя не отворачиваться еще какое-то время, но уже вскоре облизал губы и повернулся к окну. Виды были неутешительные: холодные пески и редкие голые кустарники.
— Очисти нас и спаси, преблагий, души наши, — тихо пробубнил Вульфвуд, на повороте резко хватаясь за ручку сидения и шаркая ногами об пол.
Вэш по-своему трактовал его поведение и пересел на сидение напротив, коснувшись коленями коленей Вульфвуда, заставив того кинуть ещё более ненавистный взгляд с немым укором.
— Какой путь держим?! — низко наклонившись, громко спросил Вэш.
Не видя причины скрывать и утаивать — то было бы поведением детским и недалёким — Вульфвуд ответил:
— В город Ним, один из городов-призраков.
И хоть двое замолчали, ни один из них не стремился сократить расстояние между ними. Упрямцы. Не удержать больше Николасу веревкой в узде уродливой ухмылки. Он смотрит под ноги, а Вэш с интересом разглядывал анфас лица сопроводителя. Усталый, точеный лик с поросшим щетиной подбородком. Союзник или враг? Вэш не сомневался: в ближайшее время тот будет готов всадить кинжал ему в спину при любом резком действии, и не посмотрит майор Капелла на приказ. Но Вэш не мог поверить, что они являются именно врагами. Что-то между?
Резкая остановка заставила налететь на Вульфвуда, но вовремя выпрямленные руки уперлись в спинку чужого кресла. Он сразу же сел на место, осматриваясь чуть суматошно и пытаясь разглядеть причину тормозов. Пассажиры заволновались, попытались открыть дверь наружу, но ее заблокировали — это вызвало небольшую волну паники по военному авто.
— Что?! — рявкнул Николас, резко вставая и продираясь к водителю в полуприседе, держа автомат аккурат дулом к полу. Крест он оставил на месте, в спешке пригрозив Вэшу не трогать, а присмотреть за вещами.
— Там… Посмотрите сами! — водитель занервничал и вдруг вышел из автобуса, с силой хлопнув дверцей. Попытавшись разглядеть хоть что-нибудь в лобовом окне, Николас потерпел неудачу и, перепрыгнув через переднее водительское сидение, последовал за мужиком.
Вдалеке дымилось столь сильно и плотно, будто разом подожгли великий лес, но дым оказался не привычно-серым, а опасно цветным, переливаясь под солнцем то рыжим и червлено-красным, то насыщенно желтым.
Вульфвуд встал рядом с беспокойным мужчиной и молча глядел на развороченный пейзаж, медленно доставая сигареты. Вид его был спокойным, но внутри что-то опасно сжималось, ощутимо скребя и воя на задворках души, ворочалась тревога, что-то давно застаревшее. Николас вертел зажигалку, рукой жонглируя ей: механическое действие успокаивало, даря блаженную пустоту, как мир на гражданке.
Немолодой усатый мужчина со светлой кожей и тёмными короткими волосами, протянул руку к Вульфвуду в просящем жесте. Он в ответ лишь пожал плечами и показал пачку, в которой покоилась одинокая сигарета, мол, «сорян, последняя». Ладонь выпрямляется, и тут же оба сталкиваются в коротком, но крепком дружеском рукопожатии.
— Сержант Грейвс.
— Майор Капелла, — знакомство выдалось унылой официальщиной, но Вульфвуд был рад встречной приветливой улыбке, хоть и не подавал виду. — Что там случилось? — он махнул рукой в неопределенную сторону, но и так было ясно, о чем речь.
— К гадалке не ходи: жесть, — Грейвс наконец успокоился и расслабил плечи, но мужика все еще потряхивало. Он размышлял и колебался, как стоит сменить маршрут: это дело серьезное. — К городу путь заказан, лучше перестраховаться.
— Может, к Макке? — предлагает Николас, собираясь уже возвращаться к авто и поторапливая водителя. — Все равно многие сразу берут попутную туда.
Грейвс вздохнул и похлопал по карманам, послушно развернувшись.
— По нашей передали, что его оприходовали наемные.
— Так с ними давно контракт заключен! — не понял Николас, но едва он начал проговаривать свои возражения, как мужчина прервал его и ответил на все, высказанные и невысказанные, незамедлительной, нервной тирадой:
— Слушай, брат, я
не знаю, о ком именно речь, я простой водила, но говаривают, что то вообще появилась четвертая сторона, кочевники что-ль. Но совет дельный, около Макки и остановлюсь, но в город не заеду. Дай бог, чтобы не сбили по пути. — он зажмурился и покачал головой, — Дай бог.
— Аминь, брат.
Дальнейшая дорога была медленной, Грейвс опасался незнания и до рези в глазах вглядывался в окружение, не разгоняясь более, чем на жалкие шестьдесят километров в час.
От скуки хотелось выть и лезть на стену, а задница, копчик и поясница из-за неудобных сидений готовы были отсохнуть и отвалиться. В конце концов Вэш сдался и первым начал диалог, зайдя сразу с опасной темы.
— Майор Капелла. Эй, майор Капелла.
Николас проигнорировал, не отрываясь от окна, но выдал себя мимикой, сведя брови к переносице. Вэш просиял, спросил с искренним интересом, голос им прямо-таки лучился:
— Как вы попали на службу?
Спустя время таки получил хоть и сухой, но ответ: Вульфвуду тоже было скучно.
— Как и все.
И эти слова стали маленькой победой в копилочку Вэша. Он захотел узнать лучше этого угрюмца, и неважно, что их путь вместе обещает быть не столь долгим. Вэш в целом хотел понравиться всем людям, с которыми знакомится — это как идея-фикс, цель в жизни. Подавшись вперед, ему оставалось только вилять хвостиком, что он и делал бы активно, не будь человеком. Интерес явно излишен, раздут до омерзения — Николасу хотелось плеваться от чужого внимания, и он издал долгий, мучительный выдох. Интерес этот слаще золотого мёда в сотах, горит жарче золота и сияет ярче серебра, ему был недостаточен тот короткий ответ, но Вульфвуд молчал, и Вэшу пришлось спросить:
— Как и все — это как?
— А ты? — Вульфвуд пододвинул к себе крест еще ближе, стал невесомо царапать ногтем. Жизнь лучше, когда никто ничего о тебе не знает. Цокнув, он не развил тему дальше, переведя внимание на прошлое самого Вэша. Тот пожал плечами, шурша плащом и щелкая протезом. Последний привлек внимание Николаса.
— Семья военных. — подумав над ответом, Вэш дополнил: — С братом. — откровенность чаще всего вызывает ответную откровенность, и ему чертовски хотелось, чтобы здесь это правило сработало.
— А твоя рука?
Всколыхнулись старые раны и тут же успокоились, как если бы поставили на место то, что было обронено, раскрыли сокрытое, вывели на путь заблудившегося, или зажгли светильник во тьме, дабы зрячий мог видеть формы[5]. Вэшу стало странно от желания рассказать старую историю.
Из-за нее он и не хотел возвращаться к брату, страшился судьбы, но не противился, помня угрозу.
— Да так, полевое ранение… — неуверенно соврал, но Вульфвуд принял это за недопустимую для солдат робость. Он не обращал внимание. Николас вообще больше не смотрел на Тонгари, гипнотизируя пейзаж: где-то на фоне постоянно был виден дым, будто они и не двигались с места, словно тот преследовал по пятам. Никто не был застрахован, что эта же неясная беда не случится и с Маккой.
— Ваш крест. Зачем он вам, майор Капелла? — вдруг спросил Вэш, не желая оставаться в тишине, хотя эта странная деталь абсолютно не волновала его. Крест был… просто подходящим для Вульфвуда, но разговор не вязался.
— Люблю бога! — Вульфвуд коротко посмеялся, но без доли веселья в голосе. Он повернулся корпусом, а после и переместил взгляд, голову, — постепенно, деталь за деталью — но смотрел не на Вэша, а чуть мимо, в стекло напротив.
— Нам не надо строить из себя друзей, Тонгари, — настойчиво.
Вэш коротко выдохнул и улыбнулся в ворот плаща.
Да, это будет тяжело.
