Андрей, Андрей, а я знаю, что ты…

– И ты знаешь, что она мне сказала? Они лежат в постели нагими; Петр откинулся назад, между ног Андрея, приобнимающего его за мягкий живот, и отщипывает кусочки от ломтя черного хлеба. Если есть медленно, маленькими частями, то и наесться можно с малого, так их учили отец и мать. Те держали небольшую пекарню и до того, как сделали некоторое состояние, позволившее купить дом попросторнее и отправить сыновей учиться, кое-как перебивались с ними вчетвером, с раннего утра и до позднего вечера работая внизу, а по ночам устраиваясь на тесном чердаке. И хотя хлеб, который они пекли, был самым простым хлебом, его все равно нельзя сравнить с этой почерствевшей по краю темной буханкой, которую сегодня принес Андрей. Петр отправляет очередной кусочек в рот, машинально тщательно прожевывая и отдаваясь мелькающим воспоминаниям. Они смотрят друг на друга, замешивая тесто в огромной дежке, едва ли не больше их самих, и ловко передавая из рук в руки туго идущую тесаную палку. Одному из них сейчас стоило бы озорничать с городскими мальчишками, дразнить прохожих и разбивать носы за горсть цветных камушков, а другому – устроиться под слуховым окошком и делать свои первые наброски сперва углем, а позже и акварелью, и настоящими фридлендеровскими красками. Но работа не ждет, и мышцы ходят под вспотевшей кожей с каждым тяжелым поворотом. В соседней комнате без двери отец раскатывает тесто, а мать сажает уже готовое в хлебную печь. Пальцы на тяжелой палке соприкасаются искрой, и братья обмениваются еще одним долгим зеркальным взглядом. Петр хочет спать, но понимает, что Андрей снова разбудит его, нечаянно задремавшего на подложенной под щеку руке, покроет его сонное лицо тихими целомудренными поцелуями, когда громко захрапит отец и еще погромче – мать. Они все делят одну большую постель, но это не мешает их родителям трахаться, когда те думают, что братья спят, и не мешает близнецам делать, что они захотят, когда мать с отцом спят в самом деле. Утром родители найдут их, невинно оправивших ночные рубашки, спящих в объятиях друг друга, и с нежностью переглянутся перед тем, как осторожно разбудить. Они начнут догадываться о чем-то позже, все холоднее отдаляясь от сыновей по мере их взросления и не желая знать на самом деле. Позже, в другом доме, у них будет своя комната в мансарде, и родители почти не будут в нее заходить. Позже, с наймом работников в пекарню, Андрей будет редко появляться дома после училища, а Петр, только вернувшись, почти не будет спускаться вниз, устроив и мольберт, и рабочий стол напротив освещающего всю комнату окна. А ночью… ночью мать с отцом не захотят вслушиваться в темную тишину дома. Это хорошо. Потому что кое-что, что сладко до приторности, не для их ушей. Когда близнецы начинают снимать комнату в доходном доме при зодческом училище, их родители, наверное, вздыхают с облегчением, в отличие от них самих, скрывающих темные засосы под плотно застегнутыми воротниками форменных сорочек и шинелей, сдвинувших кровати и всегда запирающих комнату на ключ. Петр учится курсом старше – из-за пропущенного Андреем года в медицинском – и в кои-то веки и ощущает себя за старшего. Он сидит в протертом кожаном кресле в одной ночной рубашке, подобрав ноги так, что видно голые острые колени, и курит свою янтарную трубку, которой очень дорожит. Морозный запах улицы, просачивающийся в приоткрытое окно, смешивается со сладковатым запахом гашиша и тяжелым запахом масла от его мольберта. Андрей, кажется, дремлет, развалившись на кровати и закинув руки за голову; всегда аккуратно приглаженные и чутка припомаженные волосы к ночи легонько растрепались, а одеяло сползло с голой груди, но ему, по виду, совсем не холодно. Петр докуривает и вытряхивает трубку, прикрывает окно. Быстро переступает босыми ногами по холодному полу, забирается к Андрею в кровать и, накинув одеяло себе на плечи и подобрав рубашку, седлает его бедра. Под модными укороченными панталонами он обыкновенно носит вышитые полукальсоны, но под ночной рубашкой ничего нет, а Андрей и вовсе спит голым даже при легком морозце, окутавшем комнату, и они интимно соприкасаются мягкими членами, когда Петр легонько наваливается на брата, еще больше ероша его волосы. – Холодно, – он шепчет детской привычкой, и чуть-чуть пара вырывается из его рта, несмотря на угасающую уже, но все еще отдающую тепло комнатную печь. Андрей немного, по-кошачьи приоткрывает глаза и привычно залезает обеими руками под рубашку Петра, оглаживая его худые ноги – колени, бедра и мягкие ягодицы. – Еще б ты не замерз сидеть под окном со своей этой трубкой, – и правда, Андрей уже успел окончить завтрашние занятия, поужинать купленными в ряду пирожками и нагретым на печке чаем, приготовить форму на утро и улечься в постель, пока Петр, вернувшийся сегодня раньше и давно кончивший свои тригонометрию, проектирование, графику и живопись, меланхолично заносил угольным карандашом какие-то одному ему ведомые силуэты в свою записную книжку, то и дело прикладываясь к трубке. – С ней мне лучше. Спокойнее… – не соглашается Петр, постепенно отогреваясь в ласкающих его руках. Он наклоняется и целует разбитые в пьяной студенческой склоке губы Андрея – целует его с языком, и Андрей еле заметно шипит от боли, но отвечает, сжав в обеих ладонях его ягодицы. Им едва восемнадцать – но они многому выучились друг с другом со времени своих невинных детских ласк. И долго-долго целуются, пока Петр сидит на бедрах Андрея, схватившись за его плечи, а тот заводит его руками, поглаживая голое тело под рубашкой – и наконец соскальзывая содранными пальцами между ног и потирая двумя возбужденно сократившийся зад. – Хочу. Тебя хочу, – Петр мокро отрывается от его рта и шепчет; его член уже твердый – и у Андрея тоже быстро встает от его желания, от возбуждения после кабацкой разборки, от того, как зажавшаяся дырка сокращается под пальцами. Но сегодня насытившийся гашишем Петр ведет – и сам сделает все, как ему нравится. Он привстает на коленях, скидывая одеяло и задирая рубашку до живота, и немного мастурбирует в слабом свете керосиновой лампы перед тем, как расположиться между ног Андрея. Петр знает, как брата заводит смотреть на его тело, хоть бы и на голую, полуприкрытую волосами шею в расстегнутом воротнике шинели, хоть и на багровую головку его члена, ласкаемую ладонью под ночной рубашкой. Баночка с теплым американским вазелином всегда под подушкой, и Андрей тянется, передает ее Петру. Тот слегка скалится, смазывает сначала пальцы, а член уже после. Не нежничая особо, растягивает готовую для него дырку, сперва одним пальцем, потом двумя и наконец тремя. Это заводит так сильно, что нет сил вынести, и Петр, едва вытащив пальцы, сразу заправляет в только сошедшуюся дырку смазанный вазелином член поглубже, не давая привыкнуть. Андрей снова шипит сквозь зубы, но терпит, когда крепкая головка болезненно растягивает его – и когда ствол проскальзывает следом. Петр видит, как его ноющий, голодный зуд, смешавшийся с острой болью, сменяется мучительным удовлетворением, когда он заправляет на полную и начинает двигаться. Кровать слишком громко поскрипывает; Петр сдохнуть как сладко задевает простату Андрея, подвытаскивая и снова засаживая. В нежном возрасте не надо многого – и Андрей быстро мастурбирует свой член, откровенно выгибаясь на кровати. Петр придерживает рубашку и часто дышит, кое-как ухватившись, вдавив перепачканные маслом и вазелином пальцы в напрягшийся живот и побыстрее двигая бедрами. Хорошо смазанный член то погружается глубоко, то едва входит наполовину, почти выскальзывая, возбуждающе для них обоих, и Петр спускает резкой, сладкой негой, частыми толчками догоняясь между ног Андрея и после обмирая на несколько долгих секунд. – Ты что, меня не дождался? – а Андрей опять шипит, теперь разочарованно, но Петр успокаивающе поглаживает его живот, уже вытаскивая. – А то ты не знаешь, что мне внутри тебя не по силам ждать, – он наклоняется, отталкивает руку Андрея и накрывает его головку ртом, плотно обхватывая ствол вспотевшими пальцами. Андрей негромко, с удовольствием стонет, толкаясь в его соскальзывающие по члену губы, запуская руку в его длинные волосы и скоро наполняет его рот свежей соленой спермой. Петр часто глотает, продолжая отсасывать и сдаивать член пальцами, пока не насыщается сам и не ублажает Андрея до последней капли. Приподнимает голову, так и сжимая еще твердый член в руке, облизывает и без того мокрый рот. – Иди сюда, – Андрей не сдерживается и тянет его к себе, лечь рядом, целует его соленые раскрасневшиеся губы, рукой продолжает ласкать уже остывающее тело под рубашкой. – Ну, согрелся? – Так, – улыбается Петр. – Только есть теперь хочется. – Все тебе не слава богу, – не всерьез ворчит Андрей. – Ну иди, я тебе на столе оставил. Только чай подогрей. И дровишек подкинь еще. – Сейчас уже… – Петр устраивается головой на его голом плече и широко зевает, – иду. Петр не помнит, но, кажется, они так и засыпают, в комнате с остывающей печью, только Андрей еще накрывает их одеялами… – Ты меня слушаешь? – голос брата вырывает Петра из случайной череды воспоминаний; его член слегка потяжелел, и он немного ерзает, откладывая опостылевший черствый хлеб и сильнее приваливаясь к груди Андрея. – Я говорю, представь себе, что она сказала. Андрей, говорит, Андрей, а я знаю, что ты любишь Каину Марию. Заговорить хотела, маленькая сука. – А ты что же? – легкое возбуждение Петра проходит, и он слегка поворачивает голову – все такие же длинные, засаленные волосы скользят по голому плечу Андрея. – А сам как думаешь? – а Андрей этак хитровато ухмыляется – Петру давно уже не нужно смотреть на него прямо, чтобы знать, что это так. – Не знаю, – после недолгого молчания отвечает Петр, и от собственного скупого ответа у него что-то неприятно скручивает в животе. Он верит Кларе, и хотя слухи слухами, но… – Да не бойся, ничего такого. Посмеялся над ней да и выставил вон. Разве сказал еще, что во всем мире люблю только тебя одного, так она, дура, все равно не догадалась до нашего секрета. А ты что ж, как будто заревновал на мгновение, братец? Живот отпускает, и Петр примирительно переплетает пальцы с пальцами Андрея. Тот также знает все про него, и не надо смотреть. – Да если так подумать, это мне тебя к Марии ревновать надо бы, – пока еще мягко смеется Андрей, и Петр морщит нос. – Что ты, ну. Она ведь мой добрый друг – и только-то. – Так может, оттого и надо бы, – по-своему резонно замечает Андрей, но так же примирительно поглаживает его большой палец своим. – Эх, вот как крепко я люблю тебя, братец, что ревную ко всяким… Каиным, – он недоговаривает, чтобы не обидеть Петра, и тот согласно переводит тему. – Всего лишь так крепко? – еще немного ерзает между ног брата, прижимается теснее и откидывает голову ему на плечо. – Петя, ты что, в настроении? Или так, дразнишься? – а настрой Андрея легко становится игривым, и он прихватывает Петра за шею, щекотно шепчет ему на ухо. – Так не дразни меня, не то… – Не то что? – так же тихо вдруг, как в юности, отвечает Петр, чуть задохнувшись. – Или силком любить будешь? – он чувствует поясницей, как слегка напрягается член Андрея, и ему нравится направление этой мысли. Он знает, как тяжело Андрею без него – и не только без него самого, без их вечерних разговоров, без их бессонных ночей за чертежами, без заброшенного в ящики стола их проекта нового города, без них, но и без его тела. И хотя Петр в самом деле не возражает, чтоб Андрей утешал свои потребности у кабацких танцовщиц или у кого там еще захочет, он знает, что тот сейчас не утешается ни с кем. Когда одному из них не можется, перетерпится и другому. И пусть Петр знает, как легко Андрей заводится, он догадывается, что тому даже едва ли удавалось передергивать толком – некогда да и негде. По крайней мере, не в их доме. И Петр жалеет обо всем этом, но у него не хватает духу заговорить с Андреем. Только прижаться к нему и самому заводиться от руки, сжимающей горло. – И часто я тебя силком-то? – а Андрей словно в шутку обижен, но его тело реагирует иначе; его член живо поднимается и приятной тяжестью упирается в поясницу Петра. – Никогда, – через силу смеется Петр. – Но что насчет других?.. – Ты знаешь всех, с кем я был… с кем мы были, и знаешь, что я никого из них не любил, – как будто вдруг грустно отвечает Андрей; его член уже такой твердый, а хватка на шее такая крепкая, что у Петра заплетается язык. – Да я о другом… – Я знаю, – коротко перебивает его Андрей, еще посильнее сжимая глотку. – Еще чего удумал, ревновать меня, братец. Нет уж, только не сейчас. – А по-моему, тебе это нравится, братец, – хрипло и неожиданно дерзко шепчет Петр, – когда я извожусь от ревности… – и хотя это неправда, прямо сейчас он так хочет Андрея, что одна мысль о том, что тот может хоть взгляд бросить на кого-то еще, причиняет острую, возбуждающую боль; его член тяжело приподнят между бедрами, и ему хочется погладить его, подрочить немного, но он только хватается за душащую руку, пытаясь хоть слегка ослабить крепкий охват. – Ох ты. Ну а разве не ты весь полыхаешь, когда изводишься?.. Скажи, ты хочешь меня сейчас, Петя? – но Андрей неумолим, и только то, как он сам вжимается в поясницу Петра, выдает его слабость. – Больше жизни, – честно отвечает Петр; он уже давно скептически относится к ценности собственного существования, и хотя он боится поговорить об этом с Андреем тоже, в такие моменты, как сейчас, ему хочется потянуть с решением еще немного. – Тогда дай подсажу, – а Андрей отпускает его, но не дает даже прокашляться и отдышаться, хватает за бедра и с силой вздергивает, пытаясь усадить на свой член. – Дай хоть смазать чем, – заваливаясь назад, подбирая ноги и выгибаясь, сипло просит Петр; круглая баночка теплого вазелина по-прежнему под подушкой, Андрей отпускает его бедро, тянется назад и вкладывает ее в руку Петра. – Давай сам, держись только, – бросает Андрей и придерживает Петра под бедра, пока тот, опираясь на одну руку, густо смазывает крепкий ствол и массирует головку. – Да скорее, сил нет терпеть уже… – Андрей шепчет, зайдясь от нашедшего наконец выход возбуждения, и Петр, отбросив баночку, мягко направляет его член, насаживаясь на тугую головку. Больно до изнеможения, до нестерпимой потребности, Петр принимает в себя головку и соскальзывает ниже по стволу, сразу так резко и глубоко. Андрей шипит ему в спину, расцарапал бы, да руки заняты. Петр как-то опирается на постель обеими руками, осторожно приподнимаясь и снова опускаясь. Болезненное чувство заполненности ведет голову, и он хочет большего. Член скользко, с влажным хлюпаньем входит внутрь целиком, когда он насаживается по самые яйца, вызывая у Андрея столь желанный низкий стон. Петр невольно зажимается, наслаждаясь этим полным, крепким и влажным соединением их тел; ему бы сейчас хорошенько трахнуть Андрея, но он может только возбужденно ерзать на его члене, кое-как упираясь дрожащими от накатившей сладко слабости руками и ногами. – Петя… я прошу тебя… трахни меня уже… – но шепот горячит кожу на спине, и Петру приходится найти в своем теле стойкость. Андрей обессиленно заваливается назад, на изголовье, на отвернутый Петром холст, а его руки так и шарят и по бедрам, и между, лаская мягкие яйца, когда Петр, еще подобрав ноги, начинает наконец двигаться. Он насаживается скользко и медленно, скоро приятной привычкой набирая темп, и чувствует, как Андрей, снова прихватив за бедра, двигается вместе с ним, сладко и торопливо трахает его тоже. Тяжелый налитой член влажно шлепает по мягкому животу Петра – смазка так и подтекает, собираясь под шкуркой; он сильно возбужден от того, как они вдвоем входят в ритм, и Андрей так глубоко растягивает его, снова и снова заполняя собой целиком, а сам он тесно объезжает его член, сжимая его тугими стенками в удовольствие им обоим. – Слезай… сейчас же слезай, не то залью тебя уже… – но Андрей вдруг требует, приостанавливаясь, и Петр послушно и скользко слезает с его твердого члена, сразу зажавшись; тот тоже шлепает Андрея по животу и то и дело напряженно приподнимается, когда Петр оборачивается посмотреть на брата. Щеки и грудь все разрумянились, обычно аккуратно прибранные за уши волосы растрепались, полуприкрытые глаза пылают бурной степной грозой. – Дай передохнуть и стань пока… стань, как любишь, а я уж отлюблю тебя на полную… Петр становится на четвереньки, пока Андрей подбирает ноги и вылезает из-под него. Чего Петр не ожидает, так это разом трех пальцев, жадно вставленных в смазанный зад, и этой тугой дрочки ими, сразу по ноющей простате, чтоб потекло еще смазки и капнуло на одеяла. – Андрюша, ты что ж… ах… что ж делаешь, сволочь… я ведь сейчас уже… – руки сами сжимают одеяла, Петру даже не надо прикасаться к себе, чтобы кончить; на него уже накатывает, когда Андрей резко вытаскивает пальцы. – Петя, прости меня, прости… – так необычно всегда звучат эти слова из его уст, особенно когда он торопливо целует и ласкает выставленный зад, вылизывает возбужденно сокращающуюся дырку, – ты просто такой… крепче твирину… не удержаться никак… – Ну не мучь ты меня, Андрюша, – Петр стонет, весь изгибаясь, подаваясь в нежащие руки и подставляя ноющий зад под горячие губы, – возьми да и вставь мне уже… – Попроси еще, – а Андрей выпрямляется и сразу скользко проезжается членом между его ягодиц, задевает чувствительную дырку снова и снова, но никак не заправляет в нее. – Да засади ты мне его, ну!.. не то я сам дойду, – и Петру плевать, ему хочется уже только разрядки, и он припадает на локоть, торопливо мастурбируя свой член. Но этого мало, и ему нужно… Андрей вставляет ему едва наполовину, и этого хватает – он спускает на одеяла, туго зажимая член брата, и тот – выученным наизусть за три десятка лет стоном – сразу спускает следом, наполняя его своей спермой. А после еще пары медленных тугих толчков позволяет Петру вытолкнуть его, и верху ягодиц, пояснице сразу становится мокро от того, как на них ложится его подтекающий семенем член. – Я так люблю трахать тебя… люблю тебя в трезвом уме сейчас… – Андрей нежничает, но это задевает Петра. – А я как раз собирался смочить глотку, – он пытается слезть с кровати – не назло, а как есть, – но Андрей удерживает его за ногу. – Петь, не надо сейчас, а? Посиди, покури со мной. Я трубку набью… – Дай хоть воды принесу. В горле пересохло совсем, – и хватка на щиколотке все же разжимается. Пока Андрей находит и набивает трубку, Петр голым идет в другой конец мансарды, к кухонному уголку. Косит глазом в сторону буфета, где, он знает, еще осталась твирь, но все же наполняет граненый стакан водой из мутного хрустального графина и выпивает почти залпом. От нескончаемого похмелья ему все время хочется пить, и он с грустью думает, что Андрей всегда присылает кого-нибудь сходить и нанести ему бочку. Даже сейчас, когда все колонки перекрыты, в доме Стаматиных достаточно воды. И твири. Но Петр поддастся этой из своих страстей позже, когда меланхолию станет невыносимо терпеть. Когда неизвестная ему болезнь – не тела, но духа – начнет жечь его голову изнутри не хуже песочной лихорадки. Он осторожно возвращается, неся поднос с графином и стаканами. Андрей сидит на постели, скрестив ноги, и аккуратно раскуривает трубку, поднеся спичку. Тушит ее и бросает на пол к другим, как раз когда Петр ставит поднос в изножье кровати. – Иди сюда, – Андрей манит его ладонью, окружая себя клубами горького и пахучего савьюрового дыма, и Петр с готовностью снова оказывается в его руках, сжимающих так крепко, что, кажется, ничего плохого уже никогда не произойдет. Присасывается к трубке, которую держит Андрей, и медленно затягивается. Голова не сразу, но приятно, слегка гудит и идет кругом. Он даже не сразу разбирает, что говорит Андрей и почему. – Спасибо, Петя. Ты знаешь, я люблю выпить с тобой… покутить люблю, но… – но когда ты надираешься один, нажираешься, как свинья, это немного слишком. Петру не нужно, чтобы Андрей договаривал – и не нужно, чтобы Андрей говорил. Как будто он сам не знает. Но детство и юность прошли, и Андрей больше не может один справляться с его страхами, и тревогами, и грустью. А твирь… Этот город стал лучшим и худшим местом в жизни Петра из-за Андрея, Многогранника и твири. Одно напоминает о другом, все это нераздельно связано, и Петр не знает, как разорвать эти цепкие, душащие линии напоминаний, не причинив себе больше боли, чем может вынести человек. Разве что иногда – все чаще – он думает… Нет, нет, не сейчас. Только не сейчас. Он забирает трубку из руки Андрея и снова затягивается. – Замолчи, сволочь. И поцелуй меня, – он выдыхает с дымом, и Андрей подчиняется. И когда этот дикий зверь с гривой растрепанной, как у молодого льва, зубами блестящими, как острые ножи, и когтями режущими, как изогнутые кинжалы, ложится у его ног – или целует его с языком в клубах савьюрового дыма, – он чувствует, что может пережить еще одну ночь.