***
Это случилось неожиданно. Гермиона шла… Девочка с подружками возвращалась с очередного киносеанса, когда откуда ни возьмись прилетел снаряд. В кинотеатр загоняли почти принудительно, показывая — вас не забыли. Страна борется, дерется и еще немного осталось потерпеть, совсем чуть-чуть. После сеансов казалось, что даже укрывшая чувства подушка совсем немного, но поддавалась, давая возможность почувствовать отголосок радости и гордости за теперь уже совершенно точно свою страну… Взрыва девочка даже не услышала, просто какая-то сила приподняла ее над землей и, погасив сознание, куда-то понесла. Выплыла из каких-то липких волн Гермиона не сразу, услышав голос — сначала женский, потом мужской. — Алиментарная дистрофия второй степени, контузия, судя по документам — рабочая, — произнес женский голос. — Снаряд совсем рядом разорвался, двоих девчонок порубило, а на ней ни царапины. Мария Пивоварова, четырнадцать лет. — Маша, значит, — вздохнул мужской голос. — Давай положим Машу в четвертую, там как раз койка освободилась. — Хорошо, товарищ доктор, — согласилась женщина. Сначала Гермиона ничего не видела, а потом поняла, что не может говорить. Это было так страшно, что даже укрывшая чувства подушка чуть поддалась. Ее переодели в больничное, стало не так холодно. Девочка лежала, глядя в потолок, думая при этом о том, что ни Лидочки, ни Иры уже нет. Почему-то мысль об этом в голове не удерживалась. Гермиона просто устала. — Не разговаривает? — поинтересовался доктор Нефедов. Гермиона его уже знала. — Будем пробовать восстановить речь. Что с остальным? — Как у всех, — вздохнула медсестра. — Ничего, девочка, мы тебя вылечим, — уверенно произнес врач, погладив Гермиону таким странно-знакомым жестом. — Что у нее с питанием? — С завода карточки передали, так что живем, — хмыкнула медицинская сестра, такая же неулыбчивая, как и все вокруг, но девочке показалось, что женщина улыбнулась. Гермиону выхаживали, постепенно уча и разговаривать — как маленькую. Доктор Нефедов много времени проводил с девочкой, пытаясь добиться членораздельной речи. Было и молоко — соевое, были горькие витаминные напитки, и даже пахнущие хвоей, иногда даже сладкие. Шел февраль, даря надежду дотянуть до весны. А весной — в это верили все, весной будет проще. Умерла совсем юная девочка — Гермионина соседка по палате. Еще одна смерть, еще один истощенный ребенок отправился туда, где, Гермиона верила — тепло, есть молоко, много хлеба… А еще девочка верила, что где-то там, пусть даже за гранью смерти, ее ждет Гарри. Гермиона часто думала — а как это все сумел пережить Гарри? Ведь у него не было такого советчика, а он выжил и так много узнал. Странно даже было, что она не встретила так много сделавшего для нее мальчика. В этот момент девочка не вспомнила, что Гарри говорил о взрослости. А еще Гермиону беспокоил вопрос — почему Ленинград? Она бы поняла Францию, где родилась, или Англию, где жила, но Россия? Это было самым непонятным. — Ну как тут наша пациентка? — поинтересовался доктор, присаживаясь рядом с девочкой. Он так говорил с каждой из них, но Гермионе хотелось слышать что-то особенное в голосе врача. — Х-хор-шо, — проговорила девочка, заикаясь. — Умница какая! — Гермиона угадывала радость в лишенном эмоций голосе доктора. — Заговорила, моя хорошая. — Ч-то слыш-но? — поинтересовалась девочка. — Чи-число? — Первое марта сегодня, — ответил ей осматривающий Гермиону Нефедов. Смущаться она давно перестала — не от чего было смущаться, одни кости, обтянутые кожей. — Скоро пойдет свежая трава, будет побольше витаминов. Как у нее с сердцем? — поинтересовался он у кого-то, кого не видела девочка. — Как у всех, — вздохнул женский голос. — Тянет, но так себе, эвакуировать бы ее. Попрощавшись с девочкой, доктор отправился к следующей пациентке, а Гермиона думала о том, что дожила до весны. Правда, на улице по-прежнему был лед и о весне говорил только календарь, но какая-то надежда зародилась в сердце. В уставшем сердце тринадцатилетней блокадницы. Прошел день, за ним еще один. Были новости с фронта, Красная Армия гнала врага прочь от Москвы. Звенел голос Ленинградского радио, и спокойно стучал метроном в перерывах. Во сне Гермиона уже не видела школу Хогвартс и Лондон, ей снился просто кусочек булки с маслом. Белая, мягкая булка, намазанная чуть желтоватым маслом… Так было и в этот раз, но вдруг что-то случилось. Девочка почувствовала, что ее встряхнуло, будто совсем рядом разорвалась тяжелая бомба, перед ней внезапно возникла какая-то женщина, произнеся на почти забытом языке: — Мисс Грейнджер, вы здоровы, можете одеваться. Эта женщина, имени которой Гермиона не помнила, старалась на девочку не смотреть. Выглядевшая жирной, сытой, как фашисты, осадившие город, женщина вызывала только отвращение одним своим видом. Осмотревшись, Гермиона поняла, где находится. Медленно, через силу поднявшись, она принялась переодеваться прямо на месте, а мадам Помфри замерла на месте, не в силах оторвать взгляд от похожей на умертвие девочки. Впрочем, Гермиону это совсем не трогало — она быстро переоделась, ровным голосом попрощалась и вышла из Больничного крыла. «Вы здоровы» — звучало насмешкой. Впрочем, чего еще можно было ждать от сытых фашистов?Часть 7
5 апреля 2023 г. в 01:01
Тетя Зина умерла внезапно. Она просто не проснулась утром, Гермиона даже не поняла поначалу, что произошло. Не добудившись женщины, ставшей для нее всем, девочка сначала попробовала заплакать, но прошедшее время просто зачеркнуло все эмоции. Голод, трупы на улицах, бесконечные саночки… Все это просто укрыло Гермиону изнутри мягкой подушкой.
Вздохнувшая девочка взяла карточки тети Зины, чтобы отоварить хлебом, потому что больше их не будет. Нужно было собираться на завод, а еще — отвезти тетю, ставшую за это время мамой, на Охтенское кладбище. Но прежде всего — завод. С телом в промерзшей квартире точно ничего не случится. Скушав кусочек хлеба, Гермиона двинулась на улицу.
— Зина все? — сразу же все понял встреченный мужчина из жилконторы. Однорукий Самуил Федорович увидел девочку, выходившую в одиночестве. Все и так было ясно.
— Я ее отвезу, — проговорила Гермиона. — После смены.
— Иди, дочка, работай, — покачал головой мужчина. — Мы сами отвезем.
— Спасибо, — прошептала девочка, отправляясь в свой ежедневный путь. Смысла возвращаться домой больше не было.
На заводе ее даже ни о чем не спросили, все было ясно. К Гермионе подошел мастер — дядя Саша, так его звали все дети, хотя детьми они уже не были. Голод, холод, умирающие вокруг люди, бомбы и снаряды лишили их этого детства. Едва стоя за станком, девочка вытачивала болванки снарядов, надеясь на то, что рано или поздно блокада закончится. Придут «наши», прогнавшие уже немца от столицы, и будет много хлеба.
Гермиона слушала Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за все, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за все. Хлеба неожиданно стало меньше, отчего девочка поняла — тетя Зина отдавала ей свой хлеб. Как… Гарри? Гермиона осознавала, какой дурой была, не понимая, чем делится с ней мальчик. Самой большой драгоценностью на свете, с трудом отрывая от себя.
«…О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на охтенском, на правом берегу».
И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Гермиона точила снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не было, усталость все нарастала. Гермиона понимала — рано или поздно она упадет у станка, как Ритка из второго цеха, и ее увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги.
— Машка, — позвал ее мастер. — Кинотеатры открылись, вот тебе билет.
— Дойду ли… — прошептала девочка.
— Дойдешь, — все понял немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. — Сейчас цех организуем и пойдем все вместе.
— Спасибо, — тихо произнесла Гермиона, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось еще три заготовки, а там можно будет и отдохнуть — чуть-чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба.
— В столовую зайди, — посоветовал мастер. — Ты все равно на заводе живешь, а там будет и хлеб, и еще чего от щедрот. Сегодня студень обещали.
Студень был блюдом неизвестно из чего. Когда-то давно Гермиону бы вырвало просто от вида этой массы, а теперь она что только не ела. Нужно было кушать, нужно было пить, просто, чтобы жить. Зачем ей нужно жить, девочка не думала — сказали «надо», значит надо. На этом ее размышления заканчивались. Надо поесть, надо причесаться, надо встать, надо идти, надо работать, надо жить…
Гермиона понимала — если бы не Гарри, она и не выжила бы. За это девочка была благодарна мальчику, выставившему все игрой.
В промерзшем кинотеатре показывали минувшее время — «Ленинград в борьбе», так называлась картина. Недоумевая, зачем это все показывают им же, Гермиона смотрела, узнавая, в том числе и знакомые места. Глядя на упрямо идущих людей, девочка вдруг поняла — они выжили, город выжил, не смогли его задушить проклятые фашисты. А еще она поняла: это увидит вся страна, как они боролись и жили, и только от этой мысли Гермионе стало чуточку теплее.
Девочка приняла эту страну, людей, ее окружавших, как родных приняла. Ведь она была совсем чужой тете Зине, а та заботилась о ней, и даже отдавала самое ценное — хлеб. Дающий жизнь маленький ломтик, ценней всего золота на свете. И Гермиона менялась, менялась с каждым днем, с каждой ночью, с каждым артобстрелом, уже не вздрагивая от громких взрывов.
«О ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба —
он почти не весит на руке…»
Женский голос из репродуктора рассказывал о том, что девочка видела и сама, но он делал главное. Самым главным было понимать — они не брошены, не одни! И Гермиона понимала это. «Дорогой жизни» шел в осажденный город драгоценный хлеб, горючее, металл… Каждый день сквозь метели, огонь и дым героические люди везли жизнь Ленинграду. Политработники, днем также стоявшие у станков, а вечерами рассказывавшие измученным людям о том, что страна борется, тоже давали надежду: придет день и Блокада падет, придут «наши». С этой надеждой девочка жила. С нею она вставала каждый день, с трудом, боясь привычного удара холода, вставала и шла к своему станку.
Волосы выпадали от голода, но косынка держала их… Да, теперь Гермиона понимала, что имел в виду Гарри, постаравшийся подготовить ее… Откуда он знал? Мысли как будто замерли, замерзли, но мерно отсчитывающий мгновения жизни метроном показывал — город жив! И Ленинградское радио, зовущее, радующее, поддерживающее…
— А еще каша такая была, «гурьевская» называлась, как шоколадная, сладкая-пресладкая, — рассказывала Лидочка. Эти воспоминания и были их сказками на ночь.
— А я ничего не помню, — вздохнула Гермиона.
— Ничего, вот закончится война… — какими же волшебными были мечты о том волшебном, просто сказочном времени, когда не будет войны!
Одна другой волшебнее, с точки зрения Гермионы… Нынешняя девочка, изменившаяся уже, просто мечтала о кружке теплого, непременно теплого молока и о том самом хлебе, которым с ней делился Гарри. Постепенно образ мальчика обретал какой-то ореол святости в душе Гермионы. И цепляясь за образ мальчика, уже не казавшегося очень худым, девочка жила. Веря, что однажды увидит его. И эта вера хранила ее.