***
— «Неужели, все же не дома? Такие стуки-то и не услышать», — надежда у Глеба ненароком начала угасать, а сомнения лишь закрадывались. Неприятно и плохо. Внезапно голубоглазый услышал тихие медленные шаги. Волнение и страх вновь ударили по новой, подкосив ноги. В горле пересохло. Хотелось убежать и остаться незамеченным — как тогда в детстве, когда вы с ребятками сильно долбили в случайно выбранную дверь в подъезде, после со смехом убегая, думая о том, что какой-нибудь особо справедливый жилец запросто мог бы выбежать следом, чтоб хорошенько проучить, но и это придавало лишь еще больше азарта и сил, чтоб поскорее скрыться. Однако сейчас Самойлову было отнюдь не до веселья. — «Надо было повеситься», — конечно, подобные мысли зарождались из-за нахлынувших эмоций, не неся за собой абсолютнейшую серьезность.***
Щурясь, кареглазый не понимал, кто стоит за порогом, из-за отсутствия нормального света в подъезде, который то и дело мерцал, а иногда, заедая, становился на мгновения еще более тусклым. Обычно заботливые соседи вовсе выключали лампочку по ночам, но не в этот раз. Еще стук. Совсем тихий, еле слышный. Будто бы стоящий за дверью уже точно определил, что дома кто-то есть. — Кто там? — Вадик, это я... — чувство нереальности происходящего постепенно охватывало полуночника. — Глеб, ты? — удивился, узнав по голосу родного брата и провернул ключ в замке, смотря на появившегося него в дверном проеме. — «Тот самый свитер...» — очень непривычно было видеть, как младший больше не утопает в нем. Сейчас эта вещь сидит как раз. — «Как давно мы не виделись. А он изменился еще больше с тех пор», — отросшие и потемневшие, относительно раннего детства, кудри, лежали на довольно широких плечах. Разница в росте, ставшая еще менее заметной... Кажется, Вадим начинал забывать его, рисуя в голове черты матери. А как же Глеб был похож на нее: вечно грустные небесного цвета глаза, таящие в себе множество секретов. Тонкие губы, которые старший так хотел целовать. Принять христианство только для того, чтобы грешить? Жениться и создать семью только для того, чтобы разрушить ее? Родить младшего сына лишь для того, чтобы позволить старшему сыну пасть в пучину грязи? Вадик погряз в пучине разврата. В голове волнуется страсть, играет музыка, творится бой. В голове хорошо. В голове, в фантазиях и в том мире всегда было хорошо. Он был другим человеком: таким счастливым и пьяным, влюбленным и нужным. Но даже в те моменты кареглазый все равно вел бесконечный бой с самим собой, колеблясь между отрицанием и принятием. Принятием того, что чрезмерно влюблен, отрицанием того, в кого нельзя. Первый ребенок — первая боль, второе дитя — материнское счастье. Вадим понимал это. Глеб всегда оставался невинным ребенком в глазах Ирины Владимировны, не более невинным и в глазах самого старшего брата, мысли которого отличались от стандартного мышления старших братьев. Все было сложно, невыносимо, а забыться — единственное, что спасало павшую душу Самойлова: лишь распутные девицы и различных видов наркотики.***
— Глебк, да ты пьян... Что-то случилось? Ты чего пришел? — спросил совсем не грубо, всматриваясь в глаза, — ты разувайся, заходи, я сейчас нам чай сделаю, — понял, что доставать вопросами брата прям с порога бессмысленно. — Вадь, подожди. — неосторожно откинув куда-то в сторону ботинки, шагнул вперед и почти повис на старшем, вцепившись мертвой хваткой, обнимая. — «Такой теплый, такой живой и родной,» — из светлых глаз непроизвольно потекли слезы. — Вадь, я так по тебе скучал, я так соскучился, — сильнее обхватив плечи брата, словно боясь потерять, боясь, что тот возьмет и исчезнет, в точности, как во снах, Глеб стал целовать его щеки. Позволил себе вцепиться и в его пухлые губы. — Я люблю тебя, Вадь...***
Лежа в теплой кровати с Глебкой, Вадим не мог заснуть, в отличие от младшего. Не мог из-за произошедшего. Ему не верилось, что это действительно было и наяву, а не в каких-нибудь наркотических похождениях, когда и без того больная фантазия еще более искажалась. Где ты искал Самойлова в тех самых девчушках, имя которых на утро невозможно было вспомнить. Черноволосый был счастлив. По-настоящему и искренне счастлив. Снова был без ума влюблен. И влюбленность эта больше не оставляла того самого больнючего осадка, что так искусно изрезала сердце, оставляя глубокие раны, которые вот уже начали заживать. — Я тоже тебя люблю, Глеб... — крепко обняв сзади, окончательно удостоверившись, что это он, вскоре и сам заснул. — «Наконец, тепло».