Фигуристы

      Чуя старался следовать советам Коё и в отношении Дазая действовал с максимальной осторожностью. Помнил и про гомофоба-отца, и про внутреннюю борьбу; понимал, что должно пройти время для того, чтобы Дазай смог принять себя и свою, как он говорил, «ненормальность». Теперь, когда они тренировались на одном катке и постоянно находились рядом, Дазай перестал общаться свысока, и это сразу обнажило его истинные чувства. Пусть Дазай их не озвучивал, глаза всё говорили за него. Именно поэтому Чуя решил перейти к активным действиям, и его попытка увенчалась успехом: Дазай не только не отверг его, но и позволил зайти гораздо дальше простых поцелуев.       Для Чуи согласие Дазая на минет означало то, что он смог принять себя окончательно, но всё оказалось не так просто. На следующий день они не общались — был выходной, и Дазай сказал, что хочет побыть в одиночестве. А через день, в раздевалке перед утренней тренировкой, Дазай не только не позволил себя поцеловать при встрече, но даже оттолкнул руку Чуи, которой тот попытался его обнять.       — Мы в публичном месте, — пояснил он. — Сюда в любой момент может кто-нибудь зайти.       — Группа уже на льду. Тачи только может опоздать. Но он и так в курсе, что мы встречаемся.       Дазай покачал головой и чётко, почти по слогам, проговорил:       — Мы не встречаемся. Ты можешь называть меня своим другом, но не па… не кем-то большим.       Дазай поморщился, словно слово «парень» доставляло ему физический дискомфорт. Он уселся напротив Чуи и, внимательно глядя ему в глаза, потребовал:       — Поклянись мне, что никто не узнает о том, что было, или о том, что, возможно, будет между нами. Никто ничего не должен знать. Ни твои друзья, ни госпожа Озаки.       Дазай просил ничего не говорить друзьям ещё в тот вечер в клубе, и Чуя, разумеется, молчал, хотя Гин настырно расспрашивала о том, где они пропадали столько времени.       — Ребята и так всё поняли или поймут со временем, они же не идиоты, — попытался вразумить его Чуя.       — Поклянись, — повторил Дазай, и Чуя, закатив глаза, согласился.       В его понимании такие отношения отличались от дружеских так же сильно, как прыжок от вращения, но если Дазаю так важно не называться парой, то пускай будет так, как он хочет. Выглядели эти отношения по опыту Чуи странно. Если Марк настаивал на демонстрации чувств на публике, то Дазай соглашался на обыкновенный поцелуй только в надёжно закрытом помещении с плотно зашторенными окнами. Однако даже в том случае, если все условия соблюдались, метания Дазая были очевидны. Заметно было, что ему требовалось решиться на каждое самое невинное прикосновение. Он очевидно хотел этого и иногда даже мог первым потянуться за поцелуем, но предсказать, каким получится продолжение, не было никакой возможности. Чуя всё понимал, входил в сложное положение «друга», но паранойя любимого человека утомляла.       Через две недели после дня рождения Дазая Коё и Хироцу отпустили подопечных на каникулы, и каждый наслаждался коротким отпуском, как мог. Тачи и Гин пропадали на свиданиях, Рюноске уехал с родителями в Нью-Йорк, а Чуя на гонорары от спонсоров осуществил детскую мечту и купил мотоцикл — новенький блестящий чёрно-красный Yamaha.       Огромных трудов ему стоило убедить Дазая в том, что ездить на мотоцикле вдвоём могут и друзья, и никто о них ничего предосудительного не подумает. Согласием на поездку удалось заручиться только после того, как на глазах Дазая Чуя прокатил по очереди Тачи и Гин, и никто из прохожих не обратил на них внимания. Тем не менее, Дазай настаивал на том, чтобы ездили они только в тёмное время суток, а лица закрывали шлемами.       С ним происходило что-то плохое, но Чуя никак не мог понять, что именно. Он похудел, осунулся и, несмотря на отпуск, тренировался так много и усердно, словно готовился к важному старту. Чуя часто видел его бегающим по парку в самые жаркие часы. Создавалось ощущение, что он специально изматывает себя, и это беспокоило. Однако на все вопросы Дазай неизменно отшучивался и менял тему разговора.       В очередной раз оказавшись у Дазая дома, Чуя вновь попытался поднять эту тему, но на этот раз его заткнули поцелуем. Карие глаза лихорадочно блестели, ледяные пальцы подрагивали несмотря на все попытки держать себя в руках.       — Ты здоров? — озабоченно спросил Чуя, разорвав поцелуй. — Выглядишь так, словно у тебя лихорадка.       Он заставил Дазая наклониться и приложил ладонь к его лбу: тот оказался ледяным, но корни волос намокли от пота.       — Со мной всё нормально, — отмахнулся Дазай от его руки и заботы. — Просто я подумал, что сегодня мы могли бы, ну… зайти дальше, чем в прошлый раз.       Чуя уставился на него с подозрением. То, что Дазай предлагал, и то, как при этом выглядел, совершенно не сочеталось между собой. Он покачал головой и спросил:       — Если ты так нервничаешь, то, может быть, в другой раз? Мы же никуда не торопимся.       Дазай в ответ на это неожиданно расплылся в саркастической улыбке и, как в старые недобрые времена, принялся отыгрывать подзабытую роль высокомерного засранца.       — Малыш Чуя сам говорил, что у него больше нет сил терпеть, — заявил он.       — Если ты вымахал двухметровой каланчой, это не повод называть других малышами, — скривил губы Чуя.       — А я других и не называю, только тебя. И рост у меня всего лишь метр восемьдесят, хотя для такой мелочи, как ты, это, наверное, одно и то же.       — Так всё, с меня хватит, — оборвал его излияния Чуя. — Я домой.       Он действительно подошёл к двери, но Дазай перехватил его и обнял со спины, уткнувшись носом в макушку.       — Не уходи, — прошептал он таким тоном, что Чуя удивлённо вырвался из объятий и развернулся к нему.       Дазай не просто нервничал, он был на грани паники. Чуя понял это и по судорожной хватке пальцев, и по голосу, но главное — по глазам. Он узнал в них тот же самый страх, который возникал у него самого при воспоминании о пожаре, в котором погибли родители. Чуя прекрасно понимал, каково это — бояться, что тебя бросят в полном одиночестве.       Он остался. Любовью они не занимались; вместо этого Чуя утащил Дазая на кровать, обнимал и всю ночь пересказывал японские сказки и предания, которые рассказывала в детстве мама. Дазай внимательно слушал, положив голову Чуе на грудь. Он перестал дрожать, сердце забилось в спокойном ритме. Ночью Чуя так и не смог уснуть: сначала успокаивал Дазая, потом, пялясь в тёмный потолок, вспоминал прошлое до пожара.       Утро принесло с собой неприятный сюрприз. В комнате было уже достаточно светло, и солнечные лучи, пробивающиеся из-за плотно запахнутых штор, позволяли полюбоваться раскинувшимся на кровати Дазаем. Ночью ему стало жарко, и он снял домашние штаны, оставшись в трусах и футболке. И теперь Чуя с поднимающимся в груди ужасом рассматривал синяки, шрамы и царапины на бёдрах Дазая. В кабинке туалета в клубе он этого не увидел: было достаточно темно, а он сам был слишком пьян и возбуждён, чтобы обращать внимание на такие вещи. Но теперь в животе неприятно кололо от понимания, откуда взялись эти шрамы. Последние синяки, самые яркие, явно появились здесь недавно. Чуя разглядел в них след от пряжки, той самой, что была на брюках Дазая в тот вечер в клубе. Если Дазай сделал это с собой после минета от другого парня, то что было бы, согласись вчера вечером Чуя на секс с проникновением? При мысли о том, что он чуть было не стал причиной новой попытки суицида, Чую затошнило, и он сбежал в туалет.       Когда его вырвало, стало легче. Чуя прополоскал рот и уселся на пол, прислонившись к холодной кафельной стене ванной. До сих пор, размышляя о том, что Дазаю тяжело принять своё влечение к мужчинам, Чуя недооценивал остроту этой проблемы. На деле оказалось, что за каждым поцелуем, за каждым объятием следовало физическое наказание, и именно поэтому Дазай тяжело решался на любое проявление физической близости с мужчиной, и, возможно, — Чую передёрнуло при мысли об этом — даже на проявление близости эмоциональной. Требовалось каждый раз назначить себе соответствующую меру наказания перед тем, как совершить поступок, противоречащий его привычкам и ценностям. Тренировки на износ тоже были мерой наказания за отношения с мужчиной, теперь это было очевидно. Пазл сложился.       Сколько времени он просидел в ванной, тупо пялясь на стену и представляя, как часто Дазай калечил себя за ущербность, он не знал. Из вереницы тошнотворных образов его вырвал негромкий стук в дверь.       — Ты здесь? — донёсся из коридора сонный голос Дазая.       Чуя поднялся и вышел к нему навстречу. Дазай уже успел одеться и выглядел спокойным. Жаль, что Чуя не мог сказать о себе того же.       — Что случилось? — нахмурился Дазай. — На тебе лица нет.       — Шрамы, — объяснил Чуя. — У тебя на бёдрах. И на загривке.       — Это из-за падений на лёд, — выдал Дазай явно заготовленный заранее ответ.       Чуя вздохнул и покачал головой:       — Я знаю, что такое селфхарм, и как он выглядит, Дазай. Знаю, потому что сам занимался этим, когда считал себя виноватым в смерти родителей. Это ведь наказание за связь со мной?       Дазай ничего не сказал, но его молчание можно было расценивать, как утвердительный ответ.       — Дело именно во мне или в мужчинах в целом?       — В целом, — нехотя ответил Дазай. Он прошёл на кухню и уселся за стол, подперев руками голову. — Я ведь говорил ещё в больнице, что это неправильно, ненормально, и я не должен любить мужчину. Даже если для тебя, Поля Верлена и многих других дело обстоит иначе. Но… — он улыбнулся и поднял голову, — селфхарм — это компромисс, договор с самим собой. Если тебе неприятен вид синяков, мы можем продолжить, когда они сойдут.       Чуя в один прыжок преодолел разделяющее их расстояние, схватил Дазая за воротник и притянул его голову к своему лицу.       — Ты в своём уме? — прошипел он. — Ты думаешь, меня отталкивает вид синяков?! Я спортсмен, если ты вдруг забыл! Ты что, серьёзно не понимаешь, что я чувствую сейчас?! Мой любимый человек причиняет себе боль из-за того, что я прикасаюсь к нему! Там, в клубе, я хотел доставить тебе удовольствие, а вместо этого…       Он не смог договорить. Горло сковало спазмом, тело свело судорогой. Чуя отпустил Дазая и бессильно прислонился к стене, закрывая ладонями мокрое от слёз лицо.       — Удовольствие тоже было, Чуя, — тихо сказал Дазай. — Тебе не в чем себя винить.       Некоторое время они молчали. Дазай готовил кофе, Чуя пытался осознать происходящее и прийти в себя. Глядя на то, как спокойно Дазай расставляет чашки с блюдцами и аккуратно разливает в них кофе, он понял, что для Дазая в причинении себе боли нет ничего из ряда вон выходящего. Обыденная часть его жизни.        — Со скольки лет ты этим занимаешься? — спросил он, с трудом овладев собой.       — С тринадцати, кажется.       — Тебе нужен психотерапевт, ты в курсе?       — Я не собираюсь никому рассказывать о своём детстве, пережитых травмах и прочем. Сам разберусь.       — Я вижу, как ты разбираешься. Значит так, Дазай, — Чуя уже говорил уверенно. Принятое решение придало ему сил: — либо ты идёшь на психотерапию, либо ищи себе другого парня, девушку или кто там тебя устроит. Кого-то, кому будет плевать на то, что его любимый человек калечит себя из-за него. Пока не пойдёшь к специалисту, я к тебе пальцем не притронусь, и никаких отношений у нас не будет.       Он ожидал, что Дазай разозлится, но тот расхохотался и воскликнул:       — Да ты же сам первый прибежишь ко мне!       — Это мы ещё посмотрим, кто к кому прибежит! Думаешь, ты здесь самый упрямый? Как бы не так! Это моё окончательное решение, и я не сдамся!       Чуя вылетел из квартиры, громко хлопнув дверью. Уже на улице он осознал, что всё-таки оставил Дазая наедине с комплексами и страхами, но чувство вины, заставляющее его чувствовать себя крохотным и ничтожным, давило с такой силой, что сопротивляться он не мог. Чтобы поддерживать кого-то, нужны собственные ресурсы, а их-то как раз у Чуи и не имелось.       Вместо того, чтобы пойти к себе, он направился к Коё, и к огромному своему удивлению застал там Огая Мори, попивающего чай из изящной фарфоровой чашки с таким видом, как будто в его присутствии здесь нет ничего особенного. Как и в том, что надеты на нём были всего лишь шорты и самая обыкновенная белая майка, а не костюм стоимостью в месячную зарплату обычного служащего.       — Здравствуй, Чуя, — поприветствовал его Мори. — Я думал, ты живёшь отдельно.       — Так и есть, просто зашёл к Коё в гости. А что вы здесь делаете? — не удержался от вопроса Чуя. Он не ожидал честного ответа, но Мори и здесь его удивил спокойным объяснением:       — Мирюсь с бывшей женой.       Чуя заметил на полу осколки тарелки и сковороду и заключил, что примирение далось Мори не без боя. Коё, вошедшая в комнату с веником и совком, выглядела потрёпанной, но взволнованной и довольной.       — Может, мне лучше уйти? — неуверенно спросил у неё Чуя. — Вы тут, похоже, отношения выясняете.       — Выяснили уже, оставайся. Я как раз собиралась готовить завтрак.       У голодного со вчерашнего вечера Чуи, как по команде, громко заурчало в животе, и Коё, усмехнувшись, кивнула ему на пустой стул.       — Как поживает Осаму? — озабоченно поинтересовался Мори, как только Чуя уселся напротив него, а Коё занялась тостами.       Пришлось покривить душой и ответить, что с Дазаем всё в порядке, потому что, во-первых, по сравнению с тем вечером, когда ему пришло в голову перерезать вены, он действительно чувствовал себя неплохо, а, во-вторых, Чуе не хотелось волновать Мори. Он знал, что тот беспокоится и часто звонит Дазаю, расспрашивая о самочувствии и планах на будущее.       Мори объяснил, что он тоже сейчас в отпуске, и решил приехать сюда, чтобы навестить воспитанника и Коё.       — Со мной, кстати, приехала и Ичиё Хигучи, — между делом объявил он, и Чуя от неожиданности подавился тостом и закашлялся.       Выяснилось, что она приехала к Рюноске, но намерена извиниться перед Дазаем за злополучное интервью. Чуя сник. Лично с Хигучи он не общался, но по всему, что знал о ней, сложил образ привлекательной, но лицемерной и продажной девушки и меньше всего хотел, чтобы Дазай общался с ней сейчас, когда Чуя обещал не прикасаться к нему, пока тот не разберётся с головой. Судя по реакции Дазая на его слова, он вполне мог возобновить отношения с Хигучи назло своему упрямому «другу».       — Тебя беспокоит её присутствие? — мягко осведомился Мори, явно отметив про себя выражение лица Чуи.       — А вы не помните, что было в прошлый раз? Из-за этого её интервью Дазай себе вены резал!       — Чуя, позволь с тобой не согласиться. Да, она совершила ошибку, но винить её в попытке суицида попросту несправедливо. И к тому же, если бы не её слова и реакция болельщиков, возможно, вы не были бы сейчас вместе.       Мори заговорщически подмигнул и отпил глоток чая из кружки с таким довольным видом, словно всё прошло по его плану. Чуя пожал плечами и ничего не ответил. В этот день он не рассказал о размолвке с Дазаем ни Мори, ни Коё.       Когда тем же вечером Чуя встретился с друзьями в пиццерии, Гин моментально прочитала по его лицу, что он чем-то расстроен, и принялась выпытывать причину мрачного настроения.       — Это чужая тайна, — вот всё, что она услышала.       — Значит, дело в Дазае, — заключил Тачи. — Он опять на тебя наезжает?       — Не в этом дело. Просто у него проблемы, и они касаются меня в том числе. Я не могу вдаваться в подробности, правда.       — Слушай, что бы там ни было, мы твои друзья. Мы можем помочь! — воскликнул Тачи. — Мы уже столько пережили вместе, я уверен, что и тут справимся! Рассказывай, что произошло!       Чуя похлопал Тачи по спине и, поблагодарив, отказался посвящать друзей в суть дела. Он был искренне благодарен им за поддержку, но чувствовал, что не вправе сообщать о селфхарме. Эта история носила слишком интимный характер, и он не желал рассказывать о ней даже близким людям.       Некоторое время спустя Коё вытянула из Чуи чуть больше информации, чем друзья, и, несмотря на налаживающуюся личную жизнь, решила проводить с приёмным сыном побольше времени: приглашала в гости, готовила его любимые лакомства, обнимала и гладила по голове, как в детстве. Эта простая забота помогала ему восстановить силы и глядеть в будущее с меньшей долей пессимизма.       Рюноске вернулся из Нью-Йорка и, насколько мог судить Чуя, посвящал всё свободное время общению с Хигучи. Увидев их вместе, Чуя понял, что волноваться не о чем: Хигучи настолько очевидно влюбилась в Рюноске, что не замечала никого вокруг. Перед Дазаем, по словам Мори, она действительно извинилась, тот махнул рукой и ответил, что не сердится. О том, что скрывает кожаный браслет на запястье, Хигучи не рассказали, оставив в блаженном неведении.       Дазая Чуя избегал. Он не собирался специально игнорировать его, но каждый раз откладывал встречу или звонок, вспоминая о шрамах и синяках. Поздним вечером, через пару недель после разговора о селфхарме, Дазай заявился к Чуе сам.       Одет он был странно, особенно для калифорнийского лета: в обтягивающие до неприличия джинсы и пиджак на голое тело. Зайдя в квартиру и убедившись, что никто их не увидит, он скинул пиджак, не без труда засунул большие пальцы под пояс джинсов и с вызывающим видом опёрся о стену в коридоре. Его стройное, по-спортивному подтянутое тело выглядело очень соблазнительно, но Чуя поднял с пола пиджак, набросил на плечи нахмурившемуся Дазаю и сказал:       — Зря стараешься. Если я сказал, что не притронусь, значит, не притронусь. И можешь не врать, что пошёл на психотерапию. По глазам вижу, что нет.       — И не собирался, — язвительно ответил Дазай. — В больнице ты сам предлагал мне помощь, а теперь избегаешь даже общения со мной.       — Потому что от моей помощи тебе только хуже. И, судя по твоей «одежде», — Чуя показал в воздухе знак кавычек, — ты не разговаривать явился.       — То есть, если я сейчас уеду в Токио, тебе будет всё равно? — вскинул бровь Дазай.       — Нет, не будет. Но если вдали от меня ты не будешь себя избивать, значит, я всё сделал правильно.       Дазай скривился:       — Не бери на себя слишком много, Чуя. Я наносил себе травмы и до знакомства с тобой, это неизбежно. Я не люблю боль, но и выбора у меня нет. Я не пойду к психиатрам! — рыкнул он, стоило Чуе открыть рот.       — Расскажи тогда хотя бы мне, почему ты наказываешь себя за ориентацию, почему боишься, что нас увидят?! В чём причина?       — В отце. Он откажется от меня, если узнает. Не будет со мной общаться.       — Что, он так и сказал?!       Дазай кивнул. Чуя глядел на него во все глаза и вспоминал собственного отца. Тот тоже бывал строг и не раз наказывал за проступки, но Чуя не мог себе представить ситуации, в которой родители могли бы отказаться от него. Супруги Тачихара и Акутагава тоже, хоть и отчитывали детей, но любили и точно не прекратили бы общение с ними из-за такой ерунды, как нетрадиционная ориентация.       — Извини, но разве он много общался с тобой в последнее время, твой отец? Даже до этого скандала. Когда вы виделись в последний раз или говорили по телефону лично? Он вообще в курсе, что ты чуть не умер?       По горечи, мелькнувшей на лице Дазая, Чуя понял, что попал в точку. До скандального видео Дазай был идеальным сыном, исполнившим все родительские мечты и чаяния, и, тем не менее, заслужил лишь денежные переводы и редкие звонки от личного помощника отца.       — Тогда почему тебе самому не поговорить с ним и не рассказать всё, как есть? — неуверенно предложил Чуя. — Может, он поймёт?       — Нет, Чуя. Пока он ничего не знает, у меня есть надежда, — тихо сказал Дазай. — Я хочу быть достойным сыном.       — Достойным и несчастным, — вздохнул Чуя.       — Не драматизируй, я вовсе не несчастен. И если ты перестанешь строить из себя недотрогу, то всё будет в порядке.       — В каком порядке?! — вскипел Чуя. Дазай по-прежнему умудрялся вывести его из себя с помощью пары слов, и в этот раз спусковым крючком послужила фраза про недотрогу. — Ты пришёл сюда с намерением переспать со мной, а потом наказать себя за это. А я по твоему замыслу, должен молчать и притворяться, что всё нормально. А это нихрена не нормально, это какой-то больной цирк, в котором я участвовать не собираюсь!       В конце концов, они поссорились по-настоящему. Дазай ушёл, и они не общались до начала тренировок.       То, что Чуя ни с кем, кроме Коё, не мог поделиться этой болью, угнетало, и, подумав, он решил выразить эмоции в танце. Поль Верлен очень удивился, когда услышал от ученика просьбу поставить программу под песню о несчастной любви.       — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — нахмурился Верлен.       — Не могу. Эта история касается не только меня.       Верлен тяжело вздохнул и спросил:       — Тогда как насчёт Je suis malade? Это самая печальная песня о любви, которую я знаю. К тому же в этом году Чемпионат мира пройдёт во Франции, и с песней на французском тебя хорошо примет местная публика.       — Разве её поёт не женщина?       — Есть мужская версия, сейчас я дам тебе послушать.       Верлен включил музыку, и Чуя с первых же пронзительных нот почувствовал, что это то, что ему сейчас нужно. Верлен негромко переводил за певцом душераздирающие строки о брошенности, отчаянии и болезни от несчастной любви. Певец кричал от душевной боли, а внутри всё сжималось и откликалось на эту боль.       — Je suis malade надо исполнять на разрыв или не исполнять вообще, — проговорил Верлен, когда песня закончилась. — Тебе будет сложно выдавать такие эмоции на публику и одновременно катать свой сложный контент.       — Я хочу попробовать.       За три дня программа была готова. Верлен вложил в эту постановку всю душу и взял с Чуи обещание, что при каждом прокате тот будет показывать свои истинные эмоции и проживать программу от начала и до конца.       Постановщик, разумеется, был прав, утверждая, что тяжело одновременно концентрироваться на четверных прыжках и выражать свою собственную боль каждым движением пальцев, наклоном головы и взглядом. Чуя никогда не катал такую эмоционально сложную программу. Поначалу в зале он постоянно отвлекался на эмоции и забывал движения. Ругался на себя, пинал со злости основание балетного станка, но включал мелодию и повторял всё заново. Верлен больше не пытался расспросить Чую о причине выбора песни о несчастной любви, он просто подходил и поправлял там, где это требовалось: чуть сильнее податься вперёд, чуть резче взмахнуть рукой. В каких-то особенно эмоционально сильных местах Верлен не ставил Чуе конкретные движения руками и корпусом, а просил его прислушаться к своему телу и делать то, что захочет оно само. Такая импровизация стала для Чуи новым опытом: он и не предполагал, что его вскинутые по воле эмоций руки будут смотреться эстетичнее, чем поставленные Верленом.       В начале программы Чуя стоял на коленях, а вот финальная поза родилась в ходе импровизации: Чуя просто упал на пол от изнеможения, а Верлен вдруг закричал:       — Да, вот оно! Упади в конце! Осторожно, конечно. Я научу, как упасть на лёд, чтобы не было больно. Упади и несколько секунд не шевелись. Пусть зрители тоже ненадолго умрут вместе с тобой.       Перед первым прокатом программы на льду, Чуя пришёл на арену заранее, долго отрабатывал отдельные элементы, и, наконец, показал программу Коё. Эмоционально он выложился на полную: когда в финале лежал на льду, в глазах стояли слёзы. Как оказалось, не только у него: Коё утирала покрасневшие глаза. Но внимание Чуи привлёк стоящий у другого выхода на лёд Дазай. Он отлично говорил по-французски и, конечно же, понимал каждое слово этой песни. Когда Чуя подъехал к нему, то заметил, что его побледневшие губы трясутся, а глаза увлажняются невыплаканными слезами.       — Ты победил, — тихо сказал Дазай. — Я попрошу у госпожи Озаки телефон психотерапевта.       Чуя не знал, что в большей степени подтолкнуло Дазая к принятию решения: отсутствие общения, последняя ссора или всё же то, что он своими глазами увидел боль Чуи и осознал, что от его упрямства страдают и другие. Чуя не расспрашивал о причинах, а Дазай не откровенничал. Телефон психотерапевта он у Коё действительно попросил и после первой сессии с ним пришёл на тренировку в таком состоянии, что Коё немедленно отправила его домой и попросила Чую проводить его.       — Вы оба нужны мне на тренировке адекватными, — возразила она на жалкие попытки фигуристов протестовать.       Чуя не только проводил Дазая до дома, но и несколько часов провёл, нарушив собственное обещание и прикасаясь к нему в объятиях. Правда, это прикосновение было лишено романтического подтекста — скорее он обнимал так, как баюкают маленьких детей. Дазай лежал в его руках неподвижно и старался не показывать лицо, но подёргивающиеся плечи и прерывистое дыхание выдавали его. Дазай не рассказывал о том, что было на сессии, но Чуя верил, что однажды, возможно спустя месяцы борьбы с прошлым и через тяжелейшее принятие настоящего, он откроется. Так случилось и с ним самим когда-то.       — Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется, — прошептал Чуя в подрагивающую макушку. — Даже если к тому времени мы будем седыми и морщинистыми стариками, я всё равно буду ждать тебя.       Дазай не проронил ни слова, но стиснул пальцы Чуи в своих и вскоре задышал глубже и ровнее.       Дазай посещал терапевта много недель подряд и даже провёл два месяца в клинике из-за срывов. Чуя видел, что время от времени он находится в двух шагах от того, чтобы сдаться, и один раз даже застал его мастерящим верёвочную петлю. Чуя старался постоянно быть рядом: приходил домой или звонил по телефону, если находился в тот момент на соревнованиях.       Дазай редко говорил о чём-то значимом, без умолку болтая о всякой ерунде. Но иногда Чуе удавалось разузнать что-то из его прошлого: об отце, семье дяди, частной школе и уроках музыки. Чуя в ответ много рассказывал о родителях, потому что уже мог говорить о них без слёз и чувства вины. Он поведал и о жизни с Коё, о своей работе на стройке и в ресторане, о том, как потерял единственный костюм, и пришлось покупать карнавальный.       Раньше, каждый раз, когда Дазай при встрече подчёркивал разницу между ними, эту пропасть глубиной с Марианскую впадину, что-то внутри Чуи болезненно сжималось. В такие минуты он чувствовал себя самым бедным, грязным и некрасивым человеком на свете. Сейчас многое изменилось. Они с Дазаем выросли очень разными, но одинокие дети, задавленные страхом и чувством вины, внутри каждого из них понимали друг друга и теперь потихоньку находили общий язык.       Дазай решил не принимать участия в соревнованиях, по крайней мере, в первой половине сезона. Он обсудил с Мори пропуск этапов Гран-при, Чемпионата Японии и Чемпионата четырёх континентов, и тот, взвесив все «за» и «против» не стал возражать. Спонсоры возобновлять контракты не спешили, а болельщики всё так же отзывались о нём нелестно.       На тренировки Дазай, по его собственному выражению, ходил, чтобы не сойти с ума. А ещё потому что психотерапевт рекомендовал ему брать в руки лёд в тот момент, когда хочется поколотить или порезать собственное тело. Конечно, кубики льда Дазай держал и в холодильнике, но на катке этого лекарственного средства было неизмеримо больше. Так что он безо всяких перчаток водил ладонями по поверхности льда, а иногда даже лежал на нём до тех пор, пока Коё или Верлен не выгоняли его, опасаясь, что он простудится.       Чуе больше нравилось другое прописанное психотерапевтом средство — то же, которым пользовался в детстве он сам — рисунки на теле. В общем-то, рисовать можно было на чём угодно, главное — сосредоточиться на давлении, которое оказывают пальцы на фломастер или кисть, но Дазай как-то обмолвился, что ему понравился номер под Supermassive black hole и узоры на руках и шее, поэтому Чуя подарил ему набор красок для росписи лица и тела. Иногда, обычно в выходной, они запирались дома и рисовали друг на друге разноцветные узоры.       В промозглый январский вечер, выпавший на выходной, Чуя явился к Дазаю с предложением прокатиться.       — Я хочу познакомить тебя кое-с-кем, — загадочно сообщил он.       — Разве я знаком не со всеми твоими друзьями? — удивился Дазай.       — Это не друзья.       Всю дорогу Дазай оживлённо болтал, но затих, когда увидел, что они тормозят у ограды кладбища. Было ветрено, и оба кутались в куртки и шарфы. Чуя шёл уверенно, прекрасно зная дорогу, Дазай, понурившись, шёл позади. Наконец, они остановились у могилы с надгробным камнем, на котором на двух языках — английском и японском — были высечены имена родителей Чуи, а также даты рождения и смерти. Чуя показал на последнюю цифру и пояснил очевидное:       — Сегодня годовщина. Обычно я приходил с Коё или один и рассказывал им о том, что произошло у меня за это время. Показывал медали, рассказывал о победах и поражениях. И о тебе, конечно. Так что заочно вы знакомы. Сегодня мне захотелось познакомить вас лично. Мама, папа, это Осаму Дазай, он мой дру…       — Парень, — перебил Дазай и взял его за руку. Впервые он произнёс это запретное слово и взял за руку в общественном месте. Людей на кладбище в этот вечер пришло немного, но и назвать это место пустынным было бы неправильно. Чуя осторожно сжал его холодные пальцы в своих и повернул к нему голову, но Дазай глядел лишь на высеченные на камне имена. Он говорил обыкновенным светским тоном, как будто Чуя знакомил его с родителями где-нибудь в ресторане: — Приятно с вами познакомиться, я тоже много слышал о вас. Прошу меня извинить за инцидент со шляпой, я не знал, что она ваша. А ещё я злился из-за проигрыша и ревновал вашего сына к его подруге, но вам это знать не обязательно.       Чуя фыркнул, и Дазай улыбнулся ему.       — Знаешь, это, конечно, очень печально, что твои родители погибли, — сказал Дазай, когда они шли по кладбищу обратно, так и не расцепив рук. — Но зато у тебя есть возможность прийти на могилу и поговорить с ними.       — А ты разве не можешь прийти на могилу своей мамы?       Дазай покачал головой:       — У неё нет могилы. Возможно, когда-нибудь я буду готов рассказать тебе эту историю, но не сейчас. Пока мне достаточно и того, что пришлось вспоминать её во всех подробностях в кабинете психотерапевта.