Фигуристы

      Осаму пропустил два соревновательных сезона, но карьеру профессионального спортсмена не завершал. Его тянуло на лёд, но он не видел себя ни тренером, ни постановщиком, хотя Верлен заявлял, что у него есть все данные для того, чтобы стать прекрасным хореографом. Осаму нравилось кататься, он получал удовольствие от тренировок до ломоты в мышцах и приятной пустоты в голове. Он приходил в зал и на каток каждый день, боролся с упрямым лутцем, учил новые каскады и отрабатывал элементы поставленной для него Верленом программы.       Как-то раз Коё подозвала к себе Осаму после проката и попросила его намеренно ошибиться.       — Тебе мешает эта идеальность, это вечное стремление к совершенству. Не хватает свободы, смелости, — говорила она. — Знаешь, почему Чуя прыгает самые сложные в мире прыжки? Потому что он не боится ошибиться. Я не хочу лезть к тебе в душу, но вижу, что тебя пугает не боль от падения, а то, что ты покажешься в глазах других неидеальным. Но сейчас здесь нет никаких других. Никто не будет оценивать тебя и судить. Ошибайся, Дазай. Ошибайся нарочно.       Осаму про себя усомнился в верности этой стратегии, но в следующем прокате специально не удержал последнюю позицию во вращении и потерял равновесие. На соревнованиях такое выполнение элемента каралось существенным снятием баллов, что могло стоить и призового места. Воображение моментально нарисовало разочарованные лица болельщиков и заголовки прессы вроде «Бывший чемпион разучился вращаться».       В этот момент Осаму услышал хлопки от бортика. Он повернулся, ожидая увидеть Коё Озаки, но оказалось, что аплодировал маленький вихрастый мальчик из младшей группы. Осаму подъехал к нему и спросил:       — Почему ты аплодируешь?       — Потому что ты круто катаешься, — ответил тот, похлопав круглыми синими глазами.       — Я ведь ошибся на вращении, — попытался втолковать мальчику Осаму.       — Ну и что, — пожал плечами тот. — Все ошибаются. До последней позиции во вращении ты очень круто катался.       После этого разговора Осаму начал практиковать намеренные ошибки. Сначала он чувствовал себя неловко и оглядывался в поисках того, кто его осудит и ткнёт носом в промах. Не обнаруживая таковых, Осаму постепенно начал получать удовольствие от неидеального катания. Однажды специально слишком сильно завалившись назад на бауэре, он шлёпнулся на лёд и от души расхохотался. От него с раннего детства во всех занятиях требовали абсолютной сосредоточенности и идеального исполнения. В фигурном катании, музыке, учёбе — словом, чем бы Осаму ни занимался, он больше всего боялся допустить ошибку, а теперь оказалось, что ошибаться совсем не страшно, а иногда даже весело.       Тренировала его по-прежнему Коё Озаки, Мори наблюдал за тренировками по видеосвязи, приезжал раз в месяц и уговаривал выступить хотя бы на одном турнире, например, на соревнованиях серии «Челленджер» в Венгрии или Финляндии, где никто его не знал, и некому было его ненавидеть и освистывать. Осаму отказывался. Благодаря длительной психотерапии он осознал, что выступал и завоёвывал медали только ради любви: отцовской и зрительской. Любовь болельщиков можно было попробовать вернуть только после откровенного интервью, готовности к которому Осаму пока не чувствовал.       Что касалось отца, то за всё время проживания сына в Сан-Франциско он ни разу не связался с ним лично. Всё, что связывало на данный момент Осаму с отцом — это поступающие на счёт деньги и периодические звонки Куникиды, личного помощника отца. Тот всегда говорил чётко и по делу, не позволяя себе лишних сантиментов. Главным образом Куникиду интересовали планы Осаму на будущее. Планов не было. Бывали дни, когда Осаму не был уверен, что оно, это будущее, вообще имеет смысл. Несколько раз от шага с крыши его останавливала лишь мысль о Чуе и том, что тот обещал ждать его сколько потребуется.       К слову, Чуя действительно ждал, и Осаму поражался его терпению. Сам бы он, наверное, не выдержал и расстался с человеком, представляющим собой одну сплошную проблему.       После случая на кладбище они иногда держались за руки, если Осаму этого хотел и внутренне разрешал себе это проявление близости.       — Я хочу, чтобы ты прикасался ко мне, когда захочешь и как захочешь. Я дам знать, если мне что-то не понравится, — сказал ему Чуя.       Наедине с ним Осаму позволял себе больше, и без последствий в виде селфхарма они могли не только держаться за руки, но и обниматься. Разница в росте позволяла удобно устроить подбородок на рыжей макушке, пока руки обхватывали широкие плечи. Путь к принятию своей ориентации оказался тернистым: если он позволял себе зайти чуть дальше разрешённого, в голове грозным набатом бил осуждающий голос отца. Осаму отдёргивал руки, а Чуя, не произнося ни слова, приносил лёд или краски.       Это было мучительно. В такие моменты Осаму чувствовал себя противным скользким червяком, и ему хотелось раздавить самого себя. Истерический смех вызывало осознание простого факта: он считался ненормальным в патриархальном Токио, но и для толерантного Сан-Франциско тоже оказался ненормальным.       — Ты нормальный, — возразил ему как-то Чуя. — Не сломанный, не ущербный, не неправильный. Просто у тебя есть проблемы, как и у всех.       — Да ну?! Какие проблемы у тебя, например? По-моему, главная твоя проблема последние пару лет — это я!       Чуя закатил глаза, но не ответил и не ушёл, хлопнув дверью. Осаму был прав: других проблем у Чуи действительно не имелось. Его карьера шла в гору: он выиграл два Чемпионата мира подряд, фанаты обожали Чую, как раньше обожали Осаму, он стал желанной персоной на любых шоу и заключил несколько контрактов со спонсорами. Каминг-аут он не совершал, о личной жизни не рассказывал. На вопросы журналистов загадочно улыбался и говорил, что влюблён в фигурное катание.       Осаму, конечно, понимал, что Чуе тоже приходится нелегко. Недаром он второй сезон подряд катал программы под грустные композиции. За душераздирающей Je suis malade, которая на Чемпионате мире подняла многотысячную публику парижской арены, следовала печальная Goodbye My loverи более воодушевляющая, но пронзительная Still Loving You.       Осаму всегда следил за выступлениями Чуи в прямом эфире, даже если турнир проходил на другом конце планеты, и нужно было встать в четыре утра, чтобы посмотреть соревнования. Чуя, зная это, нередко перед финальной позой, после окончания программы или сидя в зоне «кисс-энд-край», показывал жестами что-то, адресованное Осаму. Когда злился, грозил кулаком, а когда веселился, то показывал язык или строил смешные рожицы, заставляя своего главного зрителя сползать на пол от смеха. На словах «Я всё ещё люблю тебя», которыми заканчивалась его нынешняя произвольная программа, Чуя посылал в камеру воздушный поцелуй. Болельщицы принимали это на свой счёт, но Осаму знал, что эти знаки внимания предназначены лишь ему.       Постепенно он перестал не только наказывать себя за неправильные мысли о Чуе, но даже думать об этом наказании. Чуя стал такой же неотъемлемой частью его жизни, как тренировки, душ или еда. Осаму скучал, когда тот был в отъезде, и радовался, когда Чуя вваливался в его квартиру с усталой, но довольной улыбкой на лице и сувенирами из страны, в которой выступал.       Спустя полтора года с начала психотерапии Осаму впервые поцеловал Чую. Он и раньше пытался это сделать, но до сих пор параноик внутри него считал это преступлением, а теперь вдруг замолчал. Принял. Чуя стоял в коридоре, как вкопанный, не веря тому, что это действительно происходит, а Осаму наслаждался его губами: пахнущими вишневой газировкой и прохладными. Чуя осторожно ответил на поцелуй, не углубляя, а просто ласково касаясь губами.       — Всё точно в порядке? — спросил Чуя, глядя ему в глаза.       — Я сам удивлён: мне понравилось целоваться с парнем, и я не хочу себя за это убить, — усмехнулся Осаму.       Чуя остался на ночь, чтобы убедиться в том, что наказания действительно не последует. Осаму не возражал. В ту ночь он осмелел до того, что покрыл поцелуями лицо Чуи и даже шею.       Чтобы дойти до секса, потребовалось ещё несколько месяцев, в течение которых Осаму привыкал к ощущению тела Чуи под своими ладонями и к реакции собственного тела. Приходилось бесконечно экспериментировать, чтобы определить тот барьер, который Осаму ещё не готов преодолеть. Каждый раз этот барьер отодвигался чуть дальше: от рук и ног к груди и животу, а от них — к спине и, самое сложное, к промежности и ягодицам. Чуя в этих экспериментах притворялся куклой и разрешал себя ощупывать, раздевать, вертеть своё тело так и сяк. Сам он изредка позволял себе лишь невинные прикосновения, в основном же просто закрывал глаза и отдавался рукам Осаму.       — В первый раз ты будешь сверху, и не спорь со мной, — заявил Чуя, и Осаму не спорил — понимал, что психологически ему так будет проще.       Голову Чуи посетила оригинальная идея для такой важной первой ночи: он предложил остаться на катке после закрытия, дождаться, когда все уйдут, и заняться любовью прямо на сидении в зрительном зале.       — А холодно не будет? — усомнился Осаму.       — Ты будешь практически полностью одет. А я разогреюсь, не беспокойся, — ответил Чуя и так многообещающе ухмыльнулся, что Осаму ничего не оставалось, кроме как с предвкушением ждать знакового вечера.       Чуя обещал, что разогреется, но Осаму и не подозревал, что это означает прокат программы Supermassive black hole для одного зрителя — Осаму, который прижимался всем телом к бортику, стараясь разглядеть и запомнить каждую деталь. Чуя не прыгал четверные прыжки, но зато сделал знаменитый кантилевер, дорожку шагов и все остальные элементы. На тело он нанёс те же алые узоры, а область вокруг глаз густо обвёл чёрной краской, и казалось, что он катается в маске. Его шею украшал чокер, а руки — браслеты и перчатки. В ухе болталась серьга с рубином, которую Осаму подарил ему на день рождения. В этот раз он выглядел ещё сексуальнее и направлял всю свою энергию к Осаму. Чуя катался лишь для него и поэтому игриво поводил бёдрами и бесстыдно гладил ладонями шею, грудь и живот.       Член Осаму встал, но, в отличие от Олимпиады, он не наказывал себя за это, потому что они были наедине, и он перестал видеть в этом что-то постыдное. Когда Чуя прогнулся в кантилевере и развёл колени в стороны, стало заметно, что его обтягивающие кожаные брюки тоже топорщатся в районе паха. Хотелось выбежать на лёд и повалить на него Чую, но Осаму дождался последних нот мелодии и финальной развратной позы.       Чуя, донельзя довольный произведённым эффектом, вышел со льда, ухмыляясь, снял коньки, но переобуться не успел: Осаму подхватил его на руки и уселся вместе с ним на одно из кресел второго ряда.       Они целовались так жадно и нетерпеливо, как будто хотели съесть друг друга. Осаму плотно прижимал к себе рыжую макушку, не давая им обоим совершить ни вдоха. Чуя не возражал и то ли случайно, то ли вполне осознанно потирался промежностью, их вставшие члены соприкасались через ткань, и от каждого касания по телу пробегал разряд тока.       Осаму не стал снимать с Чуи куртку-крылья, лишь задрал майку и лизнул сосок. Руки его в это время нетерпеливо стаскивали с Чуи слишком уж облегающие штаны, под которыми не оказалось белья.        Осаму долго готовился к этой ночи: изучал, как правильно подготовить партнёра, чтобы не причинить ему боль. Однако оказалось, что никакой подготовки и не требовалось: Осаму даже замер на мгновение, когда его пальцы коснулись чего-то твёрдого и круглого между ягодиц Чуи.       — Кататься с пробкой в заднице чертовски неудобно. Не рекомендую, — рассмеялся Чуя, глядя в округлившиеся от удивления карие глаза. — Зато я облегчил тебе задачу.       Осознание того, что Чуя делал кантилевер с анальной пробкой и, сжимаясь вокруг неё, прогибался в спине и широко расставлял ноги, заставило член Осаму дёрнуться. Раньше эта программа только выглядела сексуальной, сейчас же она фактически стала сексом.       — Значит, ты мог бы кончить во время программы? — шепнул он Чуе, подцепив кончиками пальцев края пробки и поворачивая её.       Тот наклонился к лицу Осаму и хрипло прошептал в самые губы:       — Я бы предпочёл кончить от твоего члена внутри.       Его глаза, обрамлённые чёрной маской, порочно блестели и влекли к себе; Осаму чувствовал, что тонет в них, исчезает, как в чёрной дыре, о которой пели Muse.       Чуя коротко вздохнул, вытаскивая влажную от смазки пробку, сам раскатал презерватив по члену Осаму и, направив его внутрь себя, медленно опустился.        — Ч-чёрт, — выдохнул он, когда его ягодицы коснулись бёдер Осаму. Его сердце колотилось дикой птицей, запертой внутри грудной клетки. Осаму почувствовал это, когда провёл ладонью по его груди, полыхающей алыми узорами.       — Больно?       Чуя нетерпеливо мотнул головой и пояснил:       — Непривычно. Просто давно секса не было. Дай мне пару секунд.       Он уселся поудобнее, положил ладони на плечи Осаму и медленно повёл бёдрами вперёд-назад, то насаживаясь глубже, то почти выпуская член из плена тугих мышц. Чтобы отвлечься от того, как внутри горячо и тесно, и не кончить раньше времени, Осаму запустил пальцы одной руки в рыжие пряди, а вторую опустил вниз, и приласкал член, размазывая капли предъякулята от головки к основанию. Чуя благодарно застонал и задвигался быстрее.       — Давай сам, — прошептал он и растёкся в руках Осаму, позволяя задавать темп, но не отводя взгляда.       Голова кружилась от зрительного контакта и тесноты, с которой Чуя сжимал его член в себе. Осаму часто в последнее время представлял себе эту картину, но реальность превзошла все ожидания. До сих пор весь его сексуальный опыт ограничивался мастурбацией и единственным минетом, который подарил ему Чуя много месяцев назад. Тогда Осаму дал на него согласие, зная, что накажет себя после, сейчас же он и не думал о наказании. Всё, о чём он мог думать — это о прекрасном, разгорячённом после проката теле с рельефным прессом, сильными руками и крепкими бёдрами.       Руки Осаму бездумно блуждали по спине и заднице Чуи, иногда задерживаясь на упругих ягодицах, чтобы посильнее сжать их, а сам Чуя прильнул к нему, и его член тёрся между двумя животами. Он часто дышал и низко постанывал от особенно сильных толчков. Губы он искусал, и теперь по цвету они могли сравниться с алыми узорами на коже.       — Я люблю тебя, — прошептал Осаму, потому что вдруг осознал, что Чуя теперь принадлежит ему, а он — Чуе, и ничто этого не изменит.       Чуя в ответ промычал что-то неразборчивое, и в ту же секунду Осаму ощутил, как тёплая жидкость брызнула ему на живот, и кончил сам.       На то, чтобы они поменялись местами, Осаму уговаривал Чую не меньше месяца. После долгих споров тот уступил, согласился снять табу на интимные прикосновения, и так внимательно отслеживал реакцию Осаму на них, словно от одного неверного движения его парень мог рассыпаться на мелкие осколки, как хрустальная ваза.       Осаму заверил его в том, что, если в голову придёт хотя бы отголосок мысли о неправильности происходящего, он сообщит об этом, и они прекратят. Именно так и вышло в первый и второй разы. Если на поцелуях и ласках расслабляться получалось без проблем, то при любых прикосновениях к заднице и внутренней стороне бедра Осаму ловил себя на том, что подсознательно царапает и щиплет до боли своё тело. Когда он отслеживал эти действия или Чуя замечал их, они останавливались. Чуя приносил ведёрко со льдом, Осаму перебирал холодные кубики, скрипя зубами от злости и стыда. Чуя его не винил, он вообще предлагал оставить всё как есть, и объяснял, что для него роль в постели не имеет никакого значения. Умом Осаму понимал, что действительно не важно, сверху ты или снизу, главное с кем, но параноик в его голове считал иначе и не позволял отдаться Чуе. А попробовать очень хотелось, хотя бы один раз.       Прорабатывать тему секса в пассивной роли с психотерапевтом было унизительно, но тот вёл себя максимально корректно, а Осаму за это время привык выворачивать на сеансах душу наизнанку. Со временем это дало свои плоды, и в третий раз всё получилось. Когда они закончили, Чуя долго и с подозрением вглядывался в его глаза. Осаму не отводил взгляд, потому что прятать было нечего — в пассивной роли секс ему понравился не меньше, чем в активной, а, учитывая нежность и заботливость Чуи, в чём-то даже больше. Обхватив ногами бёдра Чуи, подаваясь вперёд, наслаждаясь скольжением члена внутри себя, он не жалел, не винил себя, не стыдился. Его тело просто получало удовольствие, а набат в голове замолчал.       Разумеется, так получалось не каждый раз. Психотерапия — не таблетка, не снимет симптомы раз и навсегда. Периодически Осаму снова бросало в пучину ненависти к себе, но теперь он научился с этим бороться и останавливался прежде, чем игла вопьётся в кожу. В те дни, когда он пребывал в таком состоянии, Чуя не прикасался к нему, вместо этого они смотрели кино по телевизору, отправлялись в гости к друзьям или просто предоставляли друг другу свободу каждому заниматься своим делом.       Немало времени потребовалось Осаму, чтобы рассекретить отношения с Чуей. Коё, Мори и друзья, конечно же, всё это время догадывались об их отношениях, но тактично не расспрашивали. Теперь же, когда Осаму каждому по отдельности объявлял, что Чуя — его парень, всё ещё смущаясь, но уже смакуя этот новый статус, все они выдыхали с облегчением и искренне поздравляли обоих.       Гин и Тачи к тому времени уже жили вместе на съёмной квартире, и Осаму после каждого визита в их уютное гнёздышко раздумывал о том, что они с Чуей тоже могли бы съехаться. Он озвучил эту мысль после того, как Чуя вернулся с Чемпионата мира с третьей по счёту золотой медалью. Не раздумывая ни секунды, Чуя перевёз к нему вещи, в том числе медальницу с самыми значимыми для него медалями — наградами с мировых первенств и Олимпиады.       Осаму в Сан-Франциско медали не привозил — не хотел ворошить муравейник прошлого. Но теперь, когда он глядел на награды Чуи, желание вернуться на соревновательный лёд не давало ему покоя.       — Я хочу дать интервью в Токио и прошу тебя полететь со мной, — озвучил как-то вечером Осаму свои мысли.       Чуя от неожиданности уронил бифштекс, который готовил, обратно на сковородку и развернулся к нему в ожидании подробностей.       — Думаю, зрители примут меня обратно, если я буду до конца откровенным. Я хочу рассказать им всё. Об отце, о попытке суицида, о том, почему платил Хигучи. О нас. Ты не против, если я скажу, что ты — мой парень?       — Я-то не против, но ты уверен? Журналисты будут терзать тебя, как голодные собаки, которым досталась долгожданная кость. А я даже не смогу поддержать, меня же не пустят на пресс-конференцию.       Осаму вздохнул и подпёр руками голову:       — Знаю. Но я хочу соревноваться. Хочу снова кататься для зрителей. А ещё я хочу снова выиграть Олимпиаду.       — Эй! Эта Олимпиада моя! Тем более она пройдёт тут, в Штатах.       Чуя в шутку погрозил ему лопаткой и перевернул начинающий подгорать бифштекс.       — Мы соперники, если ты не забыл, — широко улыбнулся Осаму. — Ты как-то расслабился там без меня. Я заметил, что ты не каждый раз сильнейший контент катаешь. А против меня придётся выставить всё, что имеется в твоём арсенале.       Глаза Чуи блеснули азартом. Он опёрся ладонями о стол, наклонился к лицу Осаму и нагло заявил:       — Я всё равно буду победителем. Хотя и не возражаю, если ты постоишь на второй ступеньке пьедестала, хоть так мы в росте сравняемся.       Мори обрадовался, когда Осаму поведал о своих планах. Он предложил написать план интервью, но Осаму заявил, что будет говорить сам. Это интервью должно было стать первым, в котором не нужно нравиться или казаться лучше, чем он есть на самом деле. Важнее было достучаться до сердца каждого зрителя, обнажить душу. Теперь, когда столько препятствий осталось позади, Осаму чувствовал в себе силы выйти из тени под яркий свет софитов и поведать миру правду.