Фигуристы

      Осаму не спал двое суток перед пресс-конференцией; вновь и вновь он прогонял в голове будущую речь, вероятные вопросы журналистов и свои ответы на них. Он исписал целую кипу листов бумаги, подбирая фразы, зачёркивая их и заменяя новыми. По какой-то причине написанный собственной рукой текст казался ему более искренним, чем набранный на компьютере. Если бы не Чуя, он бы так и сидел, вглядываясь в пляшущие перед глазами строчки до рези в глазах и совершенно забывая о еде. Этот период пришёлся на очередной отпуск, поэтому они оба проводили время дома. Чуя покорно слушал каждый вариант речи, вставлял комментарии, задавал вопросы от имени журналистов, не забывая мимоходом засунуть в Осаму тарелку чего-нибудь съестного и размять его затекшие от долгого сидения плечи.       Когда до вылета в Токио осталось всего несколько часов, текст речи был готов, отрепетирован, согласован с Мори и Коё Озаки, но Осаму всё равно нервничал. Как бы Мори ни убеждал его в том, что за спиной у него сотни интервью, и он прекрасно умеет держаться перед камерами, пресс-конференция, созванная для извинений и признаний — нечто совершенно другое. Присутствие Чуи поначалу успокаивало, но из аэропорта они поехали разными маршрутами: Чуя — в гостиницу, а бледный от нервов и недосыпа Осаму — в телестудию.       Подойдя к двери помещения, в котором была назначена пресс-конференция, Осаму услышал гул множества возбуждённых голосов. Его ждали два десятка журналистов и блогеров с камерами, диктофонами и слепящими вспышками. Все они разом замолчали в ту секунду, когда Осаму распахнул дверь. Тут и там мелькали знакомые лица; в основном Осаму знал спортивных журналистов и блогеров, но попадались в толпе и представители «жёлтой» прессы, пришедшие сюда ради личной жизни скандального фигуриста. Они, как чайки, жадно глядели на него, подаваясь всем телом вперёд и разевая рты, готовые сожрать сенсацию и разнести её по стране в считанные секунды. Тошнота подступила к горлу, но Осаму заставил себя приветливо улыбнуться, поклониться и спокойно пройти к предназначенному для него белому глянцевому столу. От этих людей зависела его карьера и репутация, и все прекрасно это понимали.       Было страшно. Сидя за столом в просторном помещении телестудии, Осаму чувствовал, как дрожат руки, а язык прилипает к нёбу. Паника бурлила внутри. Чуя ждал его в номере гостиницы, и Осаму знал, что прямо сейчас он, как и миллионы зрителей, смотрит на него в прямом эфире. Осаму отогнал малодушную мысль о немедленном побеге в гостиницу, откашлялся и обратился к журналистам:       — Я прошу дать мне несколько минут для того, чтобы я рассказал всё, что хотел. После этого я буду готов ответить на все ваши вопросы.       Журналисты согласно закивали. Осаму перелил воду из предоставленной ему бутылки в высокий стакан, сделал глоток, посмотрел в камеру, которая стояла прямо перед ним, и начал свой рассказ:       — Я должен был дать это интервью много месяцев назад, но у меня не хватало на это смелости. Теперь я чувствую, что могу это сделать. Хочу попросить прощения у моих болельщиков, людей, которые искренне меня поддерживали, за те слова, что я сказал тогда на вечеринке. То, что я был пьян, меня не оправдывает.       Я был одинок. Несмотря на то, что на тот момент в кармане у меня лежала золотая медаль Олимпиады, я ни секунды не радовался этой победе. Я был зол на американскую команду из-за того, что она такая дружная и радуется второму месту Чуи Накахары так, как будто он победил. Мне хотелось получить свою долю любви, и на тот момент мне было неважно, настоящая это будет любовь или нет. Поэтому я объявил о вечеринке и созвал множество незнакомых мне людей. Надеялся заполнить пустоту в душе. Не получилось. Я никогда не думал о вас, болельщиках, плохо, клянусь. У меня никогда не было друзей, и в юности я собирал все письма от вас, игрушки, подарки, и мне казалось, что вы и есть мои друзья. Вы любили меня, я это чувствовал, и этим жил. Поэтому, когда вы отвернулись от меня, начали присылать сообщения с угрозами и пожеланиями смерти, освистывать на выступлениях, я не смог этого вынести.       Осаму расстегнул браслет и развернул запястье к камере так, чтобы зрители увидели неровный белый шрам. Молодая журналистка из спортивного издания судорожно вздохнула.       — Я ни в коем случае не обвиняю вас, — продолжил Осаму, застегнув браслет и убрав руку под стол. — Это моя вина. Я просто рассказываю, как всё было. Хочу заодно поблагодарить Огая Мори за то, что спас мне жизнь. Если бы не он, я бы перед вами сейчас не сидел.       Сердце колотилось так сильно, что в ушах шумело. Ладони вспотели, несмотря на то, что Осаму поминутно вытирал их о ткань брюк. Из той речи, что он подготовил, извинение перед болельщиками было самым простым. Впереди предстояла задача куда более сложная — раскрыть шкаф с самым неприглядным в его жизни скелетом и выставить его на всеобщее обозрение.       — Наверное, у вас возник вопрос, почему же я так долго не рассказывал этого, зачем тянул с извинениями? — спросил Осаму у журналистов, и те вновь закивали в ответ. — Я объясню. Как все вы помните, на видео с вечеринки после Олимпиады я целовался с парнем. И именно из-за этого поцелуя я не давал никаких объяснений. Боялся расспросов. Правда в том, что я понятия не имею, кто этот парень. Но другая правда в том, что я — гей, и всегда им был.       Представители «жёлтой» прессы зашептались, кое-кто поднял руку, чтобы задать вопрос, но Осаму покачал головой и попросил тишины:       — Я прошу позволить мне закончить, я всё расскажу.       Как вы знаете, мой отец — известный и уважаемый в Японии человек. Не знаю, смотрит ли он это интервью, но на всякий случай я обращусь прямо к нему. Папа, — Осаму на секунду прикрыл глаза, собираясь с духом, и продолжил: — прости, что не смог стать идеальным сыном. Я старался изо всех сил, чтобы ты любил меня и гордился мной. Я сделал всё, чтобы соответствовать фамилии и поддерживать безупречную репутацию. Я действительно пытался встречаться с девушками, и в том числе с Ичиё Хигучи, но не смог.       Позже я предложил Хигучи изображать мою девушку и платил ей за это, — продолжил Осаму, вновь обращаясь к аудитории. — Этим я хотел положить конец слухам о моей нетрадиционной ориентации. Они были правдивы, но я не хотел признавать этого. Теперь всё иначе. Понадобились годы психотерапии и человек, который всё это время был рядом и поддерживал меня. Вы прекрасно его знаете и, поскольку он дал добро на то, чтобы я озвучил его имя, я назову его. Это Чуя Накахара, я люблю его, и мы живём вместе.       — Я так и знала! — заявила представительница «жёлтого» издания. Те, кто сидел с ней рядом, рассмеялись, но она торжествующе провозгласила: — Значит, ваша якобы вражда на самом деле была блефом!       — Мы никогда не изображали вражду перед камерами, мы действительно были врагами, — возразил Осаму. — Я не хотел признавать своих чувств к нему, а равнодушным в его присутствии оставаться не мог, поэтому оскорблял и даже испортил значимую для него вещь на одном из турниров. Мы начали нормально общаться только после моей попытки самоубийства. Я переехал в Сан-Франциско и тренировался там, у Коё Озаки. Ей я тоже хочу сказать огромное спасибо за поддержку и веру в меня и наше с Чуей будущее.       Последнее, что я хотел сказать — это то, что я очень хочу вернуться на лёд. Я не прекращал тренировки, Поль Верлен ставил для меня программы, которые видел лишь тренер и её группа. Но мне очень хочется вновь кататься для вас. Я прошу каждого из вас подумать и решить, хотите ли вы видеть Осаму Дазая на соревновательном льду. Готовы ли вы простить жестокие необдуманные слова и дать мне второй шанс? Долгое время я не заходил в социальные сети, но сегодня и в будущем я открыт для ваших сообщений. Если вы готовы принять меня, я буду вновь представлять Японию на всех турнирах, на которых смогу.       Он встал, низко поклонился и вновь попросил прощения. В зале раздались аплодисменты. Хлопала молодая девушка, ахнувшая после сообщения о попытке суицида. Вскоре к ней присоединились и другие. Представители прессы тоже поднялись со своих мест и один за другим склоняли перед Осаму головы, благодаря за смелость и откровенность.       Когда аплодисменты стихли, пожилой спортивный журналист задал вопрос, о котором Осаму предупреждали Мори и Коё Озаки:       — Господин Дазай, Чуя Накахара — трёхкратный чемпион мира, на данный момент это главный претендент на золото грядущей Олимпиады. Если вы проиграете ему, общественность может посчитать, что вы поддаётесь сопернику с целью сохранить мир в ваших личных отношениях. Если вы вновь будете представлять Японию на международных стартах, как вы можете гарантировать болельщикам, что не возникнет конфликт интересов?       — Разумеется, никаких гарантий я предоставить не могу, — ответил Осаму. — Болельщикам остаётся лишь поверить моему слову. Я — спортсмен, и меня, как всякого спортсмена, интересуют лишь золотые медали любых первенств. В том числе и Олимпийская медаль. Если бы я не хотел побеждать, я бы перед вами сейчас не сидел. Подготовка к соревнованиям, ежедневные тренировки — это утомительное рутинное занятие, но оно окупается чувством удовлетворённости от чистого проката на соревнованиях. Тренироваться в поте лица для того, чтобы специально ошибаться на соревнованиях — это значит ни во что не ставить себя и своего тренера. Такого не может позволить себе ни один спортсмен, и я не исключение.       Кроме того, позвольте напомнить, что наш с Чуей случай — не единственный в истории. На соревнованиях выступали пары, представители которых встречались в жизни или даже были женаты, но это не мешало им соревноваться и занимать ступени пьедестала. В мужском фигурном катании распространена и близкая дружба между прямыми конкурентами. Мы безусловные соперники на льду, но вне его мы обычные люди, которым тоже нужна дружба и любовь.       Такой ответ удовлетворил пожилого журналиста. Остальные задавали вопросы, касающиеся тренировок в группе Озаки, новых программ и элементов, а также отношений внутри группы. Обессиленный, но счастливый, Осаму покинул здание телестудии и примчался в гостиницу. Лишь переступив порог, он оказался в крепких объятиях.       — Я горжусь тобой, — прошептал Чуя. — Ты действительно рассказал им всё. Мои личные сообщения разрываются от вопросов: всем не терпится узнать, в действительности ли мы вместе.       — Ответь им. Можешь опубликовать нашу фотографию, если хочешь.       Чуя так и поступил. Он опубликовал в социальной сети фотографию из Сан-Франциско, на которой они сидели на скамейке в парке, а Осаму склонил голову на его плечо и жмурился, как кот, наевшийся сметаны.       «ДА, ЭТО ПРАВДА», — гласила лаконичная подпись.       Некоторое время они потратили на то, чтобы, валяясь на кровати, прочитать все сообщения от болельщиков. Кто-то сомневался в искренности слов Осаму, находились и те, кто оскорблял его, но большинство сообщений выражало поддержку и просьбу вновь выйти на лёд.       Зазвонил телефон. Осаму решил, что это Мори, но оторопел, когда на экране высветилось слово «Папа».       — Он не звонил мне несколько лет, — прошептал Осаму. — Всё передавал через помощника или Мори.       — Я могу выйти в коридор, чтобы вы спокойно поговорили, — предложил Чуя.       — Нет, не надо. Я даже хочу, чтобы ты послушал наш разговор.       Осаму глубоко вдохнул, взял Чую за руку и ответил на звонок. Телефон он поставил на громкую связь, чтобы Чуя мог слышать слова отца.       — Здравствуй, Осаму, — начал тот. — Давно мы с тобой не разговаривали.       — Да, давно.       — Я посмотрел твоё интервью, и, признаюсь, оно меня очень расстроило. Но я не хотел бы обсуждать такие вещи по телефону. Ты же в Токио сейчас вместе с этим Накахарой? Я хочу, чтобы вы оба были сегодня к ужину у меня. Куникида заедет за вами.       Чуя неуверенно кивнул, и Осаму, пообещав, что они приедут к назначенному времени, положил трубку. Радость от реакции журналистов и многих болельщиков на интервью испарилась моментально. Пока Чуя рылся в чемодане в поисках одежды, в которой не стыдно показаться в доме известного политика, Осаму прогонял в голове сценарии грядущего разговора, и каждый из них становился мрачнее предыдущего. Отец представлялся в роли немилосердного судьи, и приговор его зависел от степени озабоченности этим интервью.       — Может, заедем в магазин? — вывел его из невесёлых раздумий Чуя.       Он держал на вытянутых руках белую футболку и придирчиво осматривал её в поисках пятен. Они собирались провести в Токио лишь сутки и улететь в Сан-Франциско утренним рейсом, поэтому вещей с собой брали мало.       — Надевай то, в чём тебе удобно, это не имеет значения.       По выражению лица Чуи было заметно, что он этим словам не поверил, но не стал спорить. Когда он переоделся в белую футболку, строгие чёрные джинсы и снял все украшения, то стал напоминать ученика старших классов. Осаму улыбнулся, глядя на то, как он старательно зачёсывает непокорные локоны в аккуратный хвост. Сам он меньше всего беспокоился из-за внешнего вида кого-либо из них. Навязчивый страх отказа отца, мучивший его на протяжении многих лет, сейчас заставлял уголки губ нервно дрожать, а пальцы — поминутно одёргивать манжеты рубашки, чтобы скрыть запястья.       Автомобиль за ними приехал точно в указанное время. Выйдя из гостиницы, Осаму и Чуя сразу же увидели блестящую новизной чёрную «Тойоту» представительского класса. У машины с каменными лицами вытянулись Куникида и один из новых водителей отца, Осаму не знал его фамилии. Они поклонились гостям, шофёр открыл пассажирскую дверь, и, убедившись, что все удобно разместились в белоснежном кожаном салоне, сел за руль.       Куникида сидел рядом с водителем и периодически бросал на Чую и его футболку неодобрительные взгляды. Тот тоже заметил недовольство своим внешним видом и снова предложил заехать за костюмом в магазин.       — Господин Дазай не потерпит опозданий, — отрезал Куникида, что-то быстро набирая в телефоне. — Его время расписано по минутам, впрочем, как и моё.       — Он всегда такой? — прошептал Чуя на ухо Осаму, который, улыбнувшись краешком губ, кивнул.       Сколько он себя помнил, Куникида исполнял обязанности помощника отца. Распоряжался всеми его делами, в которые в последние годы стали входить и звонки непутёвому отпрыску.       — Вы видели интервью Осаму? — спросил у Куникиды Чуя и, дождавшись отрывистого «Да», поинтересовался: — И как вам?       — Комментарии на эту тему вне моей компетенции, господин Накахара.       Брови Чуи смешно взметнулись вверх, он беспомощно обернулся к Осаму, безмолвно прося поддержки. Тот, усмехнувшись, попросил его не трогать Куникиду, но про себя встревожился ещё сильнее. Мнение Куникиды по этому вопросу не имело особого значения, поскольку он не был членом семьи, но как личный помощник мог разделять взгляды своего руководителя, и это заставляло Осаму вновь и вновь перебирать мрачные сценарии разговора с отцом.       Когда они остановились напротив трёхэтажного особняка, Чуя обвёл восхищённым взглядом здание и спросил:       — Какой этаж занимает твоя семья?       — Весь дом, — ответил Осаму, с улыбкой наблюдая за тем, как расширились от удивления голубые глаза. — Отец любит всё европейское, поэтому и особняк в европейском стиле построил.       — Слуги, серьёзно?! — потрясённо пробормотал Чуя, когда дворецкий с изящным поклоном забрал у них куртки. — Чувствую себя бомжом на приёме у императора.       Глаза Куникиды закатились так далеко, что Осаму показалось, что тот сейчас упадёт в обморок. Однако он сдержался и, как подобает помощнику политика, никак не прокомментировал плебейские замашки гостя.       — Господин Дазай ждёт вас у себя в кабинете, — проговорил он, повернувшись к Осаму. — Сначала он хотел бы поговорить с вами лично. Вас же, господин Накахара, я могу пока проводить в гостиную.       — Лучше в мою комнату, — вмешался Осаму и добавил, обращаясь к Чуе: — Я скоро вернусь и покажу тебе всё.       В кабинет отца Осаму пускали очень редко, только по особым случаям. По-видимому, каминг-аут и стал таким особым случаем. Кабинет давным-давно целиком отделали дубовыми панелями, и он представлял собой нечто вроде элитной каюты на корабле. Отец сидел за массивным столом, прямо за ним висела политическая карта Японии. По стенам расположились портреты великих правителей прошлого, и Осаму показалось, что все они смотрят на него с осуждением. В глубине комнаты, в специальном шкафчике под стеклом, находился подаренный братом императора меч с позолоченной рукоятью. Осаму скосил на него глаза и подумал: если разговор пойдёт по самому негативному сценарию, никогда не поздно сделать харакири.       Напольные часы грозно тикали, правители с портретов хмурились, отец монотонно подписывал гору лежащих перед ним документов. Осаму кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.       — Садись, пожалуйста, не стой у двери, — пригласил отец, и Осаму присел на стул с кожаной обивкой.       Отец постарел и похудел. На лбу залегли две глубокие вертикальные морщины, в густой шевелюре проглядывали седые волосы. Сидя так близко к нему, Осаму обратил внимание, что пальцы отца подрагивают от сдерживаемых эмоций.       Закончив с бумагами, отец сложил их в аккуратную стопку, обошёл стол и опустился на стул рядом с Осаму. Тот поёжился. Стол служил относительной защитой от гнева, а сейчас Осаму чувствовал себя уязвимым. Он выпрямил спину так резко, что внутри что-то хрустнуло. Отец неожиданно подался вперёд и взял левую ладонь Осаму в свою.       — Ты действительно пытался покончить с собой? — задал он вопрос, который не предполагал ни один из жутких сценариев в голове Осаму, и, расстегнув браслет, внимательно рассмотрел шрам на запястье. — Почему ты не сказал мне? Почему не позвонил?       — Не хотел тебя беспокоить.       Собственный голос казался чужим и тонким, как папиросная бумага. Холодные пальцы отца гладили по ладони, и Осаму не мог поверить, что отец взаправду касается его. В последний раз это происходило, когда ему было пять лет.       — Осаму, ты… — отец душераздирающе вздохнул и сжал его руку в своих. — Ты — мой единственный сын. Как ты можешь меня побеспокоить? Если бы я потерял тебя после всего, что случилось с нашей семьёй, я бы сам наложил на себя руки.       По его щеке скатилась слеза, и он сгорбился, крепко, как маленький ребёнок, прижав ладони к лицу. Отец выглядел сейчас слабым и настолько нуждающимся в защите, что Осаму захотелось его обнять. Не для того, чтобы получить любовь, как в детстве, а чтобы подарить частичку своей. Он дёрнулся вперёд, но, вовремя вспомнив, что отец считает объятия проявлением слабости, встал перед ним на колени в глубоком поклоне.       — Мне очень жаль, — громко и чётко сказал он.       — Встань! — вскричал отец, и Осаму послушно сел обратно. — Это не ты должен извиняться, а я. Считал, что раз высылаю тебе деньги и передал в надёжные руки Нацумэ и Мори, то у тебя всё в порядке. Я хотел, чтобы ты ни в чём не нуждался, и не понимал, что больше всего ты нуждаешься во мне. Только сегодня, слушая твоё интервью, я осознал, что фактически бросил тебя.       Несколько минут он молчал, приходя в себя, а Осаму, чтобы его не смущать, разглядывал книги в шкафу. Многие из них были раритетными и стоили баснословных денег. Осаму никогда не позволяли трогать их, и он лишь почтительно любовался золотым тиснением и ветхими корешками.       — Я боялся, — сказал он, когда отец успокоился. — Больше всего на свете я боялся, что ты откажешься от меня, если узнаешь о моей ориентации. Именно поэтому я ничего не говорил тебе.       — С чего ты взял, что я должен от тебя отказаться? — спросил отец.       Осаму перевёл на него взгляд и понял, что недоумение на лице отца было искренним.       — Когда мой кузен сошёлся с мужчиной, его родители отреклись от него, а ты сказал, что на их месте поступил бы точно так же. Мне было десять, но я прекрасно помню этот разговор. Я не мог позволить себе потерять ещё и тебя, — объяснил он.       Отец снова тяжело вздохнул, прошёлся по кабинету, бесцельно поправляя и без того ровно висящие портреты и фотографии. На одной из них фотограф запечатлел счастливую семью: чету Дазай и их полуторагодовалого сына. Отец на снимке гордо держал на руках первенца, а Юрико нежно гладила Осаму по пухлой щёчке. Тогда она ещё помнила о том, что у неё есть сын. Осаму отвернулся, не желая смотреть на мать.       — Страшную силу имеют наши слова, — проговорил отец, застыв у той самой фотографии. — Я действительно не понимаю однополых отношений и не принимаю браков между двумя мужчинами, но я и понятия не имел, что те мои слова о племяннике произвели на тебя такое впечатление.       — Раз не принимаешь, зачем пригласил сюда Чую?       Осаму задал этот вопрос резче, чем собирался, и тут же мысленно обругал себя за несдержанность.       — Наверное, ты ещё слишком молод, чтобы понимать, что можно не принимать что-то в человеке, но всё равно любить его. Как с Юрико, — отец нежно провёл кончиками пальцев по лицу жены на фотографии, и Осаму передёрнуло от отвращения. — Я никогда не разлюблю её, как никогда не перестану любить тебя.       Осаму ни разу не слышал от отца подобных слов, и сначала ему показалось, что он ослышался. Отец заметил его колебания и повторил более уверенно и глядя ему в глаза:       — Я всегда любил тебя больше всего на свете, и буду любить, что бы ни случилось. Чую Накахару я пригласил, чтобы посмотреть на человека, которого выбрал мой сын.       Тяжесть, которую Осаму носил на себе в течение десяти лет, вдруг упала с плеч. Чувствуя себя идиотом из-за того, что столько лет опасался зря, Осаму подскочил к отцу, наплевав на все запреты, обнял и почувствовал, как его крепко сжимают в ответных объятиях.       Поговорив с отцом ещё немного и окончательно успокоившись, Осаму отправился в свою детскую комнату, где его дожидался Чуя. Дверь была приоткрыта, и Осаму увидел как отчего-то наряженный в классический костюм Чуя ласково, как домашнего любимца, поглаживает клавиши рояля.       Дверь скрипнула, Чуя тут же вскочил и поспешно закрыл крышку инструмента, но, увидев Осаму, вздохнул с облегчением:       — Я думал, это опять Куникида. Он уже несколько раз заглядывал. Наверное, думает, если оставить меня одного, я что-нибудь украду. Так и хочется назло ему спрятать какую-нибудь дорогую мелочь так, чтобы он потом полгода её в этом дворце искал.       — Он найдёт, можешь не сомневаться. А откуда ты взял костюм?       — Куникида, оказывается, заказал, когда мы в машине ехали. Прикинул на глаз мои размеры, и вот только что привезли готовый костюм. Он мне жмёт, если честно, но так я хотя бы, по выражению Куникиды, «могу сойти за джентльмена», — Чуя цыкнул, выражая своё отношение к происходящему, но тут же махнул рукой и спросил: — Как всё прошло с отцом?       — Всё в порядке, я даже мечтать о таком не смел.       Счастливо улыбаясь, Осаму пересказал содержание разговора, и Чуя, глядя на него, тоже заулыбался. Они оба ожидали от этой встречи скандала, криков, бурного выяснения отношений. Вышло же, что реальность оказалась лучше любых предположений.       — Я мечтал оказаться здесь в детстве, — сказал Чуя, обводя широким жестом комнату. — Видел твои фотографии и интервью в детской и мечтал о том, чтобы ты сыграл мне на скрипке.       — Могу сыграть, если хочешь, — рассмеялся Осаму. — Правда, давно не практиковался, но ты же меня простишь, если я ошибусь?       — Ни за что! — хмыкнул Чуя. — За каждую ошибку ты будешь должен мне поцелуй.       — Тогда мне придётся запереть дверь, потому что ошибаться я буду постоянно.       В комнате за время отсутствия хозяина ничего не изменилось. Все вещи лежали там, где он привык их видеть, живя здесь. Скрипка в футляре занимала своё законное место на столе. Осаму бережно вынул инструмент и смычок, проверил струны и, перехватив скрипку поудобнее, начал играть.       Он выбрал нежную композицию Моцарта, она ассоциировалась у него с самыми приятными моментами жизни в Сан-Франциско, с принятием и любовью, с Чуей. Как всегда с ним бывало в такие моменты, Осаму отключился от происходящего, полностью погрузившись в мелодию и те картины, что пролетали перед глазами. Закончив, он ещё несколько секунд улыбался в пространство, а потом пришёл в себя и взглянул на своего единственного слушателя. Осаму знал, что пару раз допустил неточность в игре, но Чуя таращился на него с таким видом, как будто от Осаму исходит божественное сияние. Легко представлялось, как маленький Чуя с таким же выражением лица наблюдает за его катанием на экране планшета и от избытка чувств начинает говорить после долгого перерыва.       Осаму называли гением, вручали грамоты и премии, приглашали выступать с оркестром, но только сейчас он почувствовал, что действительно хорош в этом деле. Чтобы Чуя пришёл в себя, он щёлкнул его по носу. Тот смешно сморщился и беспомощно развёл руками:       — Я не знаю, что сказать. Это… это…       — Не мучайся подбором слов, твоё лицо уже всё сказало за тебя, — усмехнулся Осаму.       — Возьми скрипку с собой в Сан-Франциско, ты же можешь?       — Могу, конечно. Вот если бы ты попросил рояль, это было бы слегка проблематично, хотя бы потому, что он займёт половину нашей квартиры.       Чуя рассмеялся и погладил струны скрипки, как до этого гладил клавиши рояля.       — Как ты вообще после такой роскоши можешь жить в малюсенькой квартирке? — спросил он.       Осаму пожал плечами. Он провёл в этой комнате множество часов в одиночестве, тоске и самоистязании. Эти стены помнили сжавшийся от страха рыдающий комок, в который маленький Осаму превратился после того, как мать ударила его. Нацумэ тогда несколько часов провёл с ним, пытаясь разговорами отвлечь и успокоить. Позже именно здесь Осаму часами репетировал перед зеркалом позы, которые показывали с его с выгодной стороны — для рекламодателей, и перед тем же зеркалом он экспериментировал с иглой после того, как решил наказывать себя за мысли о мужчинах.       — Главное, не где жить, а с кем, — улыбнулся он и дважды — по числу скрипичных неточностей — поцеловал Чую.       Ужин прошёл на удивление спокойно. Вначале Чуя чувствовал себя за по-европейски сервированным столом некомфортно: он с таким откровенным ужасом таращился на четыре разнокалиберные вилки и три ножа у своей тарелки, что Осаму с трудом сдерживал смех. Он неуверенно протягивал руку то к одной вилке, то к другой, и сразу же отдёргивал её, опасаясь ошибиться и выглядеть из-за этого глупо. Коё говорила, что Чуя не боится падений с четверных прыжков. Как показала практика, падений, может, и не боится, а вот столовых приборов — ещё как. Ужинавший с ними Куникида только что за голову не хватался при виде такого вопиющего незнания правил этикета. Осаму подозревал, что если бы не присутствие отца, Куникида непременно прочитал бы Чуе лекцию о том, как приличные люди должны вести себя в обществе. В конце концов, Осаму сжалился над несчастным гостем: он перегнулся через стол и прошептал:       — Просто повторяй за мной.       Он взял ближайшие к тарелке нож и вилку, и Чуя с облегчением последовал его примеру. Правда, он старался не совершать лишних движений и так напряжённо подносил пищу ко рту, что было ясно: Чуя до смерти боится запачкать дорогую скатерть или случайно разбить хрустальный бокал.       Если отцу вид и манеры гостя и показались простоватыми, то он, в отличие от своего помощника, никак этого не показал. Он подробно расспрашивал его о родителях и причине иммиграции в Соединённые штаты, интересовался спортивными достижениями Чуи и на все вопросы получал немного нервные, но обстоятельные ответы. Осаму в продолжение диалога помалкивал и, переводя внимательный взгляд с отца на Чую и обратно, удивлялся про себя тому, как его прошлое и настоящее стараются наладить связь. Отец похвалил свободный японский Чуи; ему явно пришлось по душе, что японцы даже в иммиграции прививают своим детям культурные традиции своей страны. А уж когда Чуя, плюнув на все эти сложности с ножами и вилками, попросил слугу принести ему палочки, отец от души рассмеялся и сказал, что этот парень ему определённо нравится.       — Я настаиваю на том, чтобы вы задержались здесь, — обратился отец к Осаму, когда ужин подошёл к концу. — Раз вы сейчас в отпуске, вам нет необходимости завтра же возвращаться в Сан-Франциско. Останьтесь дома хотя бы на пару дней.       От этого простого «дома» в груди разлилось приятное тепло, и Осаму согласился. Остаток вечера прошёл в разговорах за чашкой ароматного чая. На этот раз говорил в основном Осаму: описывал жизнь в Сан-Франциско, рассказывал о работе с Коё Озаки и Полем Верленом, а отец, в свою очередь, делился своими новостями. Поздним вечером они распрощались. Отец ушёл к себе, а Осаму и Чую Куникида повёл к спальням.       Осаму предполагал, что они с Чуей будут спать в его комнате, благо там с лихвой хватало места для двоих. Однако Куникида с дёргающимся глазом и с трудом скрываемым возмущением в голосе настоял на том, что незамужняя пара должна соблюдать приличия и спать в разных комнатах.       — Ну и ханжа же вы, Куникида! — фыркнул Чуя. — Мы ведь живём вместе. И физически не можем спать в разных комнатах, потому что в нашей квартире комната одна. И кровать тоже.       — Избавьте меня от подробностей, прошу вас, — поморщился Куникида и поправил очки, сползшие на нос. — Здесь вы не у себя в Сан-Франциско, а в цивилизованном обществе, так извольте вести себя достойно.       От презрительной интонации, с которой он произнёс название родного для Чуи города, тот покраснел и, судя по сжавшимся кулакам, готов был перейти к более весомым аргументам в споре, но Осаму остановил его лёгким прикосновением к плечу:       — Оставь его, Чуя. У Куникиды такая работа — быть занудным типом. Дай ему возможность соблюсти внешние приличия. Ближайшая гостевая комната находится рядом с моей. Я просто приду к тебе ночью, и всё.        Осаму сказал это специально, чтобы довести Куникиду окончательно, и у него получилось. Помощник отца выглядел, как дракон, готовый изрыгнуть столп испепеляющего пламени. Если бы на месте Осаму был не член семьи, а любой другой человек, то он бы поплатился за свои слова, но с наследником рода Куникида спорить не решился. Он лишь подошёл к двери гостевой комнаты, резко дёрнул её на себя и, бросив отрывистое «Всё приготовлено», унёсся в сторону кабинета. Чуя и Осаму поглядели друг на друга и расхохотались.