Связанные тьмой

Летучий порох и записка приводят в лондонский переулок — прогорклый воздух столицы и въевшуюся в стены серость Себастьян узнаёт сразу. Дверь перед ним резко отворяется, пропуская внутрь холла, где вниманием сразу завладевает портрет во весь рост, на нем широкоплечий мужчина с кустистыми бровями и тяжелым взглядом, а рядом утонченная женщина и двое детей. Амадее здесь не больше тринадцати, фигура еще совсем нескладная, а взгляд… Впрочем, она и сейчас иногда так смотрит — как зверь, чьи границы в лесу ты нечаянно нарушил. — Заинтересовал наш семейный портрет? — Амадея появляется так неожиданно, что Себастьян едва не подпрыгивает на месте. — Я… только пришел, — он скользит по картине еще раз, отмечая юношу позади всех: открытый взгляд, бросающий вызов всему на свете, расплескавшиеся по лицу веснушки — он совсем не похож хоть на кого-то из семьи Дорр, скорее отдаленно напоминает его самого. — Скретч, — шипит Амадея на притаившегося за шторой эльфа, — перестань подглядывать и принеси поесть. Домовой эльф выходит из укрытия — в отличие от обитателей Хогвартса он выглядит куда чище, возможно, из-за серо-зеленой клетчатой ткани, пятна на которой сложно заметить. Левая часть лица у него покрыта застарелыми шрамами, но запуганным это создание вовсе не выглядит. — Мисс мне не хозяйка, — мерзкая улыбка разрезает его лицо. — Завтрак был в девять. Обед в два, — и он щелкает пальцами, исчезая. — Почему ты просто не заставишь его слушаться? — спрашивает Себастьян. — Древней магией? Это не такая сила, которую нужно применять со всеми, знаешь ли. Эльфы одарены волшебством и злопамятны. Не стоит их недооценивать. Иногда Себастьяну трудно понять её мотивы. Разве сила не должна служить решением большей части проблем, в особенности таких мелких, как неподчинение раба? Но Амадея поясняет, что некоторые волшебные твари устойчивы к её колдовству, а слуге и без того досталось от прошлого хозяина дома. К слову, на дом это место едва ли походит, широкие коридоры не уступают хогвартским, а количество дорогих деталей — интерьеру в замке Мраксов, где Себастьян гостил однажды. Всюду прохлада и оттенки промозглой осени: они просачиваются сквозь окна, пропитывают туманной сыростью шторы. В комнате Амадеи еще холоднее. Массивная мебель из темного дерева теряется под сводами, а в камине можно встать почти во весь рост, с ужасом он представляет, сколько древесины уйдет, чтобы затопить такую махину. — Здесь раньше был музей. И это — один из его залов, — в несоразмерном пространстве Амадея и сама больше походит на диковинный экспонат, нежели на живое создание. — А если улучшить магией? — предлагает Себастьян несмело. — Элеонора не разрешает. Любое волшебство, изменяющее окружение, может повлиять на защиту артефактов самым непредсказуемым образом. Поджав губы, он подходит к столу — единственному, что хоть что-то говорит о самой Амадее — заваленному пустыми сосудами из серебра, исписанными листками и свитками на гоббледуке. Замечает в витрине книгу Слизерина: бросить её в пламени было глупостью, но прикасаться к ней Себастьян больше не хочет — раз она здесь, значит, так безопасней. На краю стола перевернутая изображением вниз рама, несложно догадаться, кто в ней — на этом портрете брат Амадеи выглядит чуть старше, наверное, здесь ему почти семнадцать, как самому Себастьяну. — Вы с ним совсем не похожи, — говорит он и тут же жалеет, взгляд Амадеи становится колючим и еще более печальным. — Потому что по крови он мне не брат. А Элеонора не мать. Отец решил еще раз жениться, когда я подросла. Хотел, чтобы у меня было более счастливое детство. Только они все равно большую часть года находились в разъездах, оставляя нас с Сайрусом на гувернёров. Лишь после его смерти Элеонора решила, что… мне будет полезнее посещать школу. Несмотря на ненастоящее родство, они с братом были близки. Иначе откуда эта горечь на языке всякий раз, когда она говорит о нем? Себастьян мог испытать все то же, если бы Анна… нет, он не хочет даже представлять, как изменилась бы жизнь, потеряй он единственного родного человека. — Ну и зачем я тебе так рано? — переводит он тему: обреченность, исходящая от Амадеи, колет, впивается в кожу болезненными укусами. — Прием начнется только в шесть. Она зовет его жестом, открывает двери-створки в комнату поменьше, кажется, гардеробную. Впрочем, места здесь в два раза больше, чем в его спальне. — Элеонора многое для меня делает, а эти приемы важны для нее. Подвести её я не могу. Так что тебе всего лишь нужно выбрать мне платье. — Всего лишь? — платьев десятки — обыкновенные и вычурные, преобразованные магией и магловские — Себастьян проводит рукой по разноцветным тканям, не веря, что все это может принадлежать одному человеку. — Здесь так много одежды, что мы не справимся и до завтрашнего утра. — Ты справишься, — говорит Амадея со всей серьезностью. — У нас впереди несколько часов. — То есть, я тебе нужен исключительно как костюмер? — он перебирает наряды один за другим — понимание того, что на вечер одевают более открытое, не облегчает задачу. — Костюмеры не ходят на подобные приемы, — справедливо замечает Амадея и протягивает коробку. — Говорила ведь, ты пойдешь со мной. Внутри коробки мужской костюм — темная ткань приятна на ощупь, а такой дорогой рубашки он не просто не надевал, даже не касался. — Ты не можешь подобрать себе платье, но способна заказать костюм? — Себастьян отмечает, что аксессуары смотрятся вместе неплохо — не так и безнадежно у нее со вкусом. — Тут все просто. Я хорошо знала, что мог одеть Сайрус на любой из приемов, но… платья всегда выбирал он. Вот как? Замечательно. Значит, сегодня он будет подбирать ей наряд вместо умершего брата? Осознание этого отчего-то неприятно жжёт в груди, растекается невысказанной обидой. Он выдыхает это чувство прочь из себя, снова подходит к платьям. Каким бы расчетом с её стороны это ни было, он сделает то, что она просит. Светлые оттенки не подходят, и Себастьян заклинанием отправляет треть нарядов в дальнюю часть гардеробной. Спрашивает, есть ли у Амадеи цветовые предпочтения, и, не получив точного ответа, теряется. С таким же успехом могла позвать Оминиса — с его врожденным чувством прекрасного даже отсутствие зрения не помеха. Вот кто знает наверняка, что надеть на светский раут. То, что делает Себастьян — простое чутье, однако, Амадея доверила свой наряд ему, придется выкручиваться. — Какое впечатление ты хочешь произвести на гостей? — спрашивает он первое, что использует при составлении образа — на ярмарке ему хотелось, чтобы она стала частью их трио, смягчить её отчужденность. Разумеется, она не знает. Спроси о таком Анну, ответила бы не задумываясь, как и он сам. Но Амадея даже не понимает, хочет ли вызывать восхищенные взгляды или создать вокруг себя определенную атмосферу. — Может, ты хочешь стать кем-то? Не сегодня. Вообще. Скажем, той, кого все уважают. Или преклоняются, — он бы точно хотел: чтобы все чистокровные считались с его талантами и мнением, чтобы не задирали нос. — Небезразличной, — вдруг шепчет Амадея, источая вокруг нотки перца. — Притягательной. Это уже что-то, хотя вовсе не похоже на девичье желание покорять сердца красотой. Слова её звучат совсем иным смыслом, что всегда ускользал от Себастьяна, когда он видел странные «чаепития». Она принуждает людей, потому что не может по-другому, не умеет. Тем, чем она притягивает его самого — непревзойденной силой — Амадея отталкивает всех остальных. Её боятся как и всего неизведанного и неподконтрольного: как взрывных заклинаний и запретной магии. Именно здесь, в огромном доме, в кругу гулкой пустоты, недружелюбного эльфа и музейных экспонатов Себастьян вдруг понимает её отчаянные попытки хоть иногда быть среди остальных. — А ты не хочешь попробовать быть собой? — приглушить её образ, сгладить природную остроту кажется столь же неправильным, как пытаться сделать из акромантула пушишку. — Опасной, яркой, той, кем являешься, — он резко останавливается — и без того сказал слишком много. — И что же, по-твоему, подойдет такой как я? — Красное, — внезапно говорит Себастьян, думая о ней все больше. — Если какой цвет и должен пойти тебе больше прочих, то красный. Он отбрасывает все другие цвета, оставляя только нужного тона. Из оставшихся шести-семи взгляд сразу же падает на винный оттенок: глубокий, насыщенный. Платье украшено гранатами — полудрагоценными камнями, которые так похожи на те самые фруктовые зерна, чью терпкость Амадея несет в себе — они рассыпаны по линии выреза, разбрызганы каплями по юбке. — Это, — Себастьян добавляет совсем немного черной вышивки. — К такому количеству камней много украшений не понадобится. Еще некоторое время он тратит, чтобы найти подходящие серьги среди тумбочек и шкатулок, а потом принимается за прическу. Она не просила о ней, но он настаивает — пусть образ будет цельным. Это должно быть что-то более сложное и интересное, нежели на ярмарке. Элегантное и… пленительное. Приподнимая темные волосы, он скользит сквозь них пальцами, нечаянно задевает шею, отчего Амадея напрягается. Натягивается как струна, на секунду задерживая дыхание. Жгучее воспоминание её силы греет кончики пальцев, покалывает совсем как тот след, что она оставила на его постели в Фелдкрофте. Пару недель до Хогвартса он с трудом засыпал, думая только о том, как втереть его в свою кожу, впитать без остатка. Стоя позади, ему вдруг нестерпимо хочется притянуть Амадею ближе, почувствовать обнаженную спину под своими губами, но помня о запрете на прикосновения, Себастьян делает шаг назад. Разве она не дала ему понять, что он интересен ей только как талантливый маг? Или… костюмер. Не более. — Почти готово, — говорит он, заканчивая вплетать в волосы украшения. — Сегодня никто из твоих гостей равнодушным не останется.

***

По мере того, как залы начинают заполняться, он нервничает все больше. Никакой костюм не в силах скрыть, что Себастьян в первый раз на подобных приемах, и не знает ни как себя вести, ни что говорить. Можно ли ему сесть, или он должен стоять рядом со всеми? Делая вид, что не отличается от других, он берет фужер с левитирующего подноса, разглядывает старинную живопись в холлах. Миссис Дорр он видит только мельком. Женщина с невероятной энергией появляется то в одном, то в другом преобразившемся зале — магическое освещение и нужные акценты сотворили с этим склепом настоящее чудо: все здесь сверкает непозволительной роскошью, бьет в глаза показным блеском. Элеонора приветствует гостей легко, без лишней надменности. Смеется вместе с ними, предлагает что-то. Себастьян слышал, что восемь месяцев в году она путешествует по миру в поисках артефактов, на которых и сделала состояние. А в конце каждого сентября устраивает грандиозный прием с аукционом, где и продает большую часть того, что привозит. Несколько раз он ловит на себе её быстрый взгляд, но подойти не решается — Амадея сказала, что познакомит их лично. Одними из первых прибывают Блэки. Директор вполне ожидаемо на приветствие даже не удостаивает взглядом. Чего не скажешь об Уизли, Матильда здоровается довольно тепло, как и Гаррет, и на этом фоне Себастьян почти успокаивается. До тех пор, пока не приезжают Пруэтты. — Не знал, что миссис Дорр теперь приглашает всякое отребье на приемы. Думал поначалу, ты тут выпивку разносишь, а ты оказывается в костюме, — Леандер, чью петушиную рожу Себастьян особенно любит размазывать о камни дуэльного клуба, одаривает презрительной улыбкой и отворачивается. Может, в Хогвартсе и пытались создать иллюзию, что студенты равны, но в настоящей жизни Себастьян запредельно далек от них. Хотя оба его родителя были волшебниками, это не меняет факта бедности и жизни в деревенском доме вместо фамильного поместья. Пока не появляется Оминис, Себастьяну кажется, что он прошел все девять кругов ада — не так много здесь приятных личностей, и почти каждый, кто знает его в лицо, мысленно вытирает о него ноги. Разве что Слизнорт даже подходит сам и, передавая приветствия Амадее, сообщает, что список литературы они могут забрать уже в понедельник. — Ах, Сэллоу, тебя Оминис позвал? — Рейес сверкает чешуйчатым платьем — никак собралась покорять змеиным образом кого-то из Мраксов. — Нет, Имельда. Я гость Амадеи. — Как мило. Фелдкрофтский мальчишка пытается охмурить дикарку с состоянием. Он толком не понимает её намеков, но, кажется, здесь его терпение окончательно дает трещину, и он больно хватает Рейес за руку чуть повыше локтя. — Не смей говорить о ней таким тоном в её же доме. — Не то накажешь меня в своем клубе? — вместо того, чтобы вырываться, она приближается чуть ли не всем телом. — Жду не дождусь. Ой, совсем забыла, что я в него не вхожу. Она уползает подальше, а Себастьян тщетно пытается стереть с себя её запах — вот почему Хогвартс не место для личных отношений, женские обиды вовсе не то, на что стоит отвлекаться. — Это отвратительно, — говорит он подошедшему лучшему другу. — Никогда еще не чувствовал себя таким… чужим в своей собственной коже. — Добро пожаловать в наш мир, — улыбается Оминис. — Советую отрастить новую шкурку, да потолще. Себастьян хочет спросить о Сайрусе, знал ли его Оминис, каким он вообще был, но не успевает — друг дергает за рукав, чувствуя приближение Амадеи. Стоит ей появиться наверху лестницы, как жадные глаза публики устремляются к ней. И неудивительно. В гардеробной он был занят больше прической и не видел её в платье. Сейчас он может смотреть снизу вверх, будто таково и было всегда его место рядом с ней. Гранатовые зерна из камней сверкают в свете канделябров, отливают кармином и кровью, пока она спускается, а длинные серьги идеально дополняют образ — весьма женственный, несмотря на исходящую даже сейчас угрозу. Среди утонченных дам, среди богатства и драгоценностей она выделяется своей силой так отчетливо, что перехватывает дыхание. Внезапно до него доходит, что весь вечер именно он будет сопровождать её, танцевать с ней, и ладони мгновенно холодеют. Он протягивает руку, и когда Амадея встает рядом, понимает, что его беспокойство — ничто по сравнению с её смятением. Внешне она может притворяться сколь угодно холодной, но с открытыми плечами, с изящной шеей, перехваченной только скромным чокером с подвеской, она ощущается необычайно хрупкой. Нервно оглядывается, по привычке впивается зубами в тонкую кожу. — Не кусай губы, — наклоняется Себастьян к её уху, берет под руку, подавляя дрожь в тонких пальцах. — И помни, что ты здесь второе лицо после Элеоноры. Важная. Значимая. Немного уверенности ей сейчас совсем не повредит, но... какого черта? Это же Амадея! Неприступная скала, о которую разбиваются даже ураганы, почему он должен её успокаивать? Взволнованная сила бьется под его ладонью, отчего он чуть сильнее прижимает пальцы. Она молчит. Ведет знакомиться с матерью. Вблизи Элеонора оказывается еще более интересной и теперь Себастьян понимает, почему Амадея так хотела произвести на нее впечатление. Безупречный вкус в каждом её движении, в тщательно выверенных улыбках. Скользя глазами по нему чуть дольше положенного, она будто изучает каждую веснушку, а затем отпускает, делая комплимент внешнему виду дочери. — Я ей чем-то не понравился? — спрашивает Себастьян, кожей ощущая её цепкий взгляд позади себя. — Скорее наоборот. Кое-кого напомнил. Ну конечно, как он мог запамятовать, что этот дом, как и его обитатели, все еще дышат только одним человеком — Сайрусом. Иначе бы Амадее не понадобился друг со Слизерина. Они бы вообще не познакомились, и Анна… да, не стоит забывать, что его сестра жива только из-за того, что брат Амадеи мертв. — Можешь с презрением относиться к любому в этом доме, но не к Элеоноре. Только благодаря ей я все еще могу делать, что вздумается и даже учиться в Хогвартсе. Амадея говорит это таким тоном, словно сама не потерпит дурного слова в сторону своей названной матери, и Себастьян полагает, что для этого есть весомые причины. Ведь вся эта роскошь принадлежит Элеоноре, и несмотря на отсутствие кровных уз, она не отказалась от приемной дочери. Еще несколько приветствий, и энергия Амадеи окончательно усмиряется, течет непрерывным потоком, начиная обжигать пальцы. Гранат и перец застилают все вокруг, а Себастьян снова чувствует себя как в катакомбах — опьяненным силой, которая ему не принадлежит. Или самой Амадеей? Сегодня она хотела быть притягательной, и большая часть гостей смотрит исключительно на нее, но, на свою голову, он и сам стал жертвой своего же мастерства. Музыка начинается быстрее, чем он успевает отойти от нее, и, помня, как Оминис говорил про дистанцию в вальсе, Себастьян надеется, что это поможет. Он касается Амадеи едва заметно, искренне уповая на то, что выглядит это не так скованно, как ощущается. До боли в мышцах сдерживает себя, чтобы не притянуть ближе, не обхватить крепче спину, не провести по ней пальцами. Кажется, еще мгновение — и он просто сломает сам себе руку от напряжения, чтобы не сжать эту ладонь сильнее, чем требует танец и обстоятельства. Между сменой музыки он давно потерял ход времени, потонул где-то между гранатовыми зернами и её взглядом. — Я обещала несколько танцев Оминису в благодарность за то, что научил меня вальсировать, — говорит Амадея, и секундное облегчение готово смениться новым взрывом. Значит, Оминис учил и её тоже? И не сказал. Интересно, на манекенах, или все же взял ситуацию в свои руки? А если энергия Амадеи действует так на всех? От представлений о том, как Оминис танцует с ней в абсолютно пустой Крипте, Себастьян едва не рычит. Скрипит зубами, пока она выходит с его лучшим другом в центр зала, хватает с летящего подноса бокал, только чтобы занять хоть чем-нибудь руки, пока мысли крутятся вокруг них. В бокале явно не вино, а что покрепче, вместо утоления жажды алкоголь опаляет нутро, заставляя еще больше задыхаться, и в поисках спасения Себастьян ищет выход. Сейчас он даже готов уважительно относиться к домовому эльфу, лишь бы тот указал путь отсюда. Непримечательная дверь находится далеко не сразу и неожиданно приводит на балкон. Холодный воздух вмиг отрезвляет, и Себастьян цепляется за этот кусочек умиротворения, надеясь, что Оминис задержит Амадею надолго. Пусть она остается в зале, рассыпает свою силу на остальных, только не на него. Снаружи пахнет ночью и облетевшими листьями — они приятно шелестят под ногами, пока Себастьян пересекает расстояние до каменных перил. Отсюда не открывается чудного вида: никакой выжигающей глаза роскоши, только обшарпанные стены магловских домов — изнанка мира, сокрытая за красивым фасадом. Он откидывается на мраморные перекладины, подставляет лицо ветру, ослабляет воротник. Но не успевает толком прийти в себя, как Амадея появляется перед ним и привычным жестом тянет руку поправить галстук. — Я должен вернуться в зал? — перехватывает он её ладонь, попутно отмечая, какая она ледяная. — Если должен, скажи, я сделаю это. Но если нет, пожалуйста, уходи. — Мне казалось, ты хотел окунуться в атмосферу высшего света, — она прикусывает губы, явно не понимая, что происходит. — До сегодняшнего дня мне и самому так казалось, — это правда, он не раз говорил ей об этом, но и сам не понимает, почему впервые отталкивает Амадею. — Не подумай, я не жалуюсь. Плата, как договаривались. — Слишком непривычно на приемах? Ему непривычно рядом с ней. Гореть, изводиться желаниями — его собственными, а не навязанными — не находить себе места, пока она танцует с Оминисом, просто стоять рядом. Смотреть на нее в этом платье без права коснуться или притянуть к себе. Мучительно, иссушающе, невыносимо. — Прости, — говорит она тихо, не дожидаясь ответа. — Мне и самой сложно среди людей. Я позвала тебя… чтобы рядом был кто-то более близкий. Не такой, как они. Осенний ветер треплет её выбившиеся пряди, холодит обнаженную спину. Себастьян замечает, как она едва дрожит, и не может поступить иначе: снимает пиджак, преобразуя в накидку из меха, набрасывает ей на плечи. Не такой как они… Чем он вообще думал раньше? При своём имени и богатстве, способная растереть в пыль любого, поработить, подчинить, Амадея на самом деле так… уязвима? Одинокий хищник, от которого все бегут. И все же она пытается подстроиться под них, хотя вовсе не следует. Себастьян вспоминает тон Имельды и тут же загорается гневом. — Ты не должна извиняться за то, кто ты есть. Ни передо мной, ни, тем более, перед кем-то из них, — он берет её лицо в ладони. — Ты — воплощение силы. Не смей принижать себя. Они тебе не ровня. Будь той, кем хочешь. И он будет. Сегодня он слишком устал притворяться. Особенно по отношению к ней. Пусть отвергнет, пусть сотрет ему память, сделает своей марионеткой, по крайней мере, он перестанет изводить себя. Руки сами скользят ниже, стекают по гранатовым зернам вдоль корсета и дорогой ткани. Древняя магия едва уловимо колышется под ними, в этот раз более спокойно, не сбивая с ног, не лишая дыхания, позволяя подарить Амадее то, чего она давно лишена, если вообще когда-то имела — простое человеческое тепло. Он притягивает её к себе, согревая своим телом, проводит под меховой накидкой, чувствуя, как горят пальцы на её спине, плавят тонкую кожу. Пряный запах перца мягко стелется вокруг: изысканный и манящий, щекочущий ноздри и воображение. Он ей нужен. Нужен настоящим, разве не так она сказала? Так пусть попробует оттолкнуть или… примет так, как он принимает её. Тем, какой он есть, вместе с его желаниями. Она не вырывается. Как не вырывалась и в катакомбах, и на ярмарке, хотя давно могла превратить в послушную куклу. Сама льнет, ищет его губы, и Себастьян не заставляет ждать, но касается осторожно, несмело, все еще не веря, что это взаимно. Закрывает глаза, чтобы почувствовать знакомый вкус гранатовой кислоты, лизнуть горечь кончиком языка. И внезапно понимает, как отчаянно Амадея нуждается в его прикосновениях, тянется за его руками. Себастьян сжимает её крепче, не привыкший отдавать что-то наполовину. Если ей так необходимо его тепло — он даст ей огонь всего мира.