Познавая любовь, я познаю ненависть

— Сегодня ты станешь бабочкой, — загадочно произнесла Хелейна, пока Алисса рассматривала свое отражение в зеркальной глади. Она дотронулась рукой до одной из светлых прядей волос и бездумно потянула от себя. Может, стоит их подстричь или позволить расти дальше? Алисса испытывала мрачное удовлетворение каждый раз, когда замечала недовольство матери при виде ее коротко остриженных волос и слушала о том, что она поступает совершенно неправильно, уничтожая собственными руками такую красоту. Но Алиссе нравилось видеть, как серебро волос оседает грязными локонами на земле, нравилось, что в зеркальной глади отражалась не благородная принцесса Таргариен и вторая дочь короля, а оборванка — только бы отрешиться от своего чертового наследия. — И как же? — спросила Алисса, разворачиваясь корпусом к сестре. Хелейна сидела на диванчике — солнечные лучи ласкали ее спину — и что-то сосредоточенно вышивала. Наверняка, очередное насекомое. В прошлый раз, помнится, это была стрекоза с синими крыльями. — Сегодня ты выберешься из своего кокона и воссияешь над нами, — таинственно ответила ей Хелейна, не прекращая вышивать. Алисса усмехнулась и отвернулась обратно к зеркалу. Слова Хелейны она решила пропустить мимо ушей — сестра часто говорила всякую чушь — и продолжила задумчиво рассматривать свои волосы, постукивая пальцами по деревянной поверхности стола. Вспомнила о них только на следующий день, когда матушка мягко поцеловала ее в лоб и опустила на голову корону, признавая своей королевой — от непривычной тяжести затошнило. Алисса пыталась не заблевать подол темного платья, пока мать опускалась перед ней на колени, пока Эймонд уверенно расправлял плечи и поднимал подбородок, пока толпа ревела от восторга, вторя новым правителям. У бабочки оказались золотые крылья, скрепленные зелеными нитями — печальный взгляд Хелейны прожигал ей затылок всю коронацию. «Я воссияла, — подумала Алисса, стараясь унять нервную дрожь в пальцах, — я воссияла и теперь совершенно несчастна». Встретилась с Эймондом она только ночью — весь день он отсутствовал, разбираясь со своим новым статусом. Эймонд казался счастливым и непоколебимым, но Алиссу начинало тошнить только от вида короны на его голове. Эта не та ноша, которую надо было принимать. Но что за ирония! — это была именно та ноша, которую Эймонд ждал всю жизнь. Алисса не могла уснуть, сидела в кресле перед камином и нервно мяла ткань юбки. В груди тлело раздражение, превращалось в пепел и труху, жгло ее внутренности, выжигало изнутри, оставляло бездонные дыры, которые однажды окончательно превратятся в пустоту и уничтожат ее. Корону Алисса оставила в покоях матери, надеясь, что она забудет ее вернуть — но тяжесть, которую она уже успела почувствовать, все еще сдавливала голову. Пригвождала к полу. Эймонд был рад, был готов, ждал этого. Она нет. Алисса хотела напиться, судорожно заливать в себя вино чашей за чашей, мечтая, чтобы в одной из них оказался сладкий губительный яд, но приятное и такое необходимое чувство опьянения все никак не посещало ее. Тело успело привыкнуть к алкоголю, тело ее было крепче, чем ему стоило бы быть — и это страшно раздражало тоже. Когда Эймонд пришел, Алисса уже была на стадии смирения — жизнь казалась беспросветной тьмой, но как-то она выживала раньше. Выживет и сейчас. Эймонд сидел на кровати и смотрел на нее. В свете свечей и пламени камина кожа его казалась мрамором с сотней трещин, парным молоком, густым туманом — а Алисса казалась себе путницей, потерявшейся в этих изгибах ключиц, точно в лабиринтах. Выпитое вино пенилось в крови, указывало путь подступающей истерике и выходило через слезы. Алиссе хотелось завыть и разрыдаться, коснуться шеи Эймонда губами и обломать зубы, покушаясь на совершенную валирийскую статую, выпрыгнуть из окна и слиться с ветром на бесконечно-долгие мгновения. Вместо этого Алисса стекла на его колени — острые, худые и нисколько не удобные. — Моя королева, — прошептал Эймонд. В его голосе не было ни нежности, ни мягкости — Эймонд сказал это так буднично, будто здоровался с одним из лордов, гостящих в Красном замке. Для Алиссы в его голосе никогда не находилось любви, ее он приберегал для сына, мягкость отдавал Хелейне, а матушке даровал благоговение. Алисса обходилась раздражением. Эймонд был высечен из мрамора — родиться ему стоило в Древней Валирии, а не здесь, но когда судьба была на их стороне? Красота его была полна острых граней и сколов, и Алисса часто задавалась вопросом, как она не изрезала о них остатки своего благоразумия. Если они у нее еще были. Алисса заглянула в его глаз, чувствуя неясное раздражение, точно муха, жужжащая над ухом. Ее раздражало, как Эймонд смотрел на нее в детстве, с щенячьим восторгом и обожанием, желанием следовать по пятам и никогда не покидать, раздражало, как смотрел он сейчас — взгляд его теперь полнился раздражением, но чертово восхищение все равно скрывалось в фиолетовой раздужке, пряталось, не уходило. Как Эймонд прошептал в одну из ночей? Я люблю тебя. Эти слова отравляли ее разум все эти дни — повторялись раз за разом в грудной клетке, точно барды пели одну и ту же песню, тревожа ее бедное сердце — и Алисса иногда желала удавиться, лишь бы вычеркнуть их из своей памяти. Как Эймонд умудрился проклясть ее, признавшись в сокровенном? Алисса ничего не ответила тогда, замерев испуганной ланью, не сказала ничего и сейчас, только впилась губами в его губы, не растрачивая время на нежности. Эймонд поцеловал ее в ответ — несмотря на свое видимое благочестие, он, как и все Таргариены, был полон драконьей жадности. Алисса всю жизнь жаждала любви. И в детстве, когда тянулась к матери, натыкаясь на взгляд, полный разочарования, и после, в юности, когда впервые поцеловала рыжеволосого сына королевского конюха с веснушками на щеках и шее, когда раздвинула перед ним ноги, думая только о том, как он похож на матушку, когда двигалась в такт толчкам, наслаждаясь благоговением на лице простолюдина и кратковременным счастьем. Это повторялось раз за разом — мужчины одаривали ее лаской, красивыми словами и жадными прикосновениями, а Алисса отдавала им свое тело. Честная сделка. Алисса касается губами бледной шеи. Зубы так и не обламывает — кожа у Эймонда самая обыкновенная: теплая и мягкая. И судорожный вздох, вырывающийся из его груди, такой же, как у всех мужчин, которых ей удалось вкусить на своем пути. Алисса мечтала в детстве, что выйдет замуж за человека, который будет ее любить, который скажет, что ему ничего от нее не нужно, который и не будет ничего ждать. Глупые мечты! Алисса с самого раннего детства знала, что судьба к ней немилосердна. Не несправедлива, нет — вся несправедливость досталась их матери — Алисса получила только дорогу разочарований и поражений. Эймонд кладет руки ей на бедра, пока Алисса пытается снять его одежду. В отличие от нее, он с легкостью расправляется с завязками платья, будто всегда знал, как его расшнуровывать — ну, конечно, он ведь знает все на свете — и притягивает к себе, вовлекая в новый поцелуй. Алиссе собственная обнаженная грудь кажется развороченной клеткой, темницей с выгнутыми наружу ржавыми прутьями, бездонной дырой. В ней нет ни любви, ни ласки, ни нежности — Алиссе и нечего отдавать, кроме своего пустого тела, а потому она только берет. В Эймонде брать нечего, Эймонд и сам не прочь забрать — ее сердце, остатки любви, точно хлебные полусгнившие крошки. Алисса не способна ему это дать, она способна только ранить — в детстве она уже превратила его сердце в камень насмешками, и до сих пор крошит совершенную валирийскую статую ядовитыми словами. «Может быть, — думает Алисса, пока Эймонд входит в нее, — было бы лучше, если это оказался Дейрон». Не Джейкерис — он скучен и правилен до тошноты, тоже потребовал бы от нее улыбок да любви — Дейрон. Брат бы притянул ее в крепкие объятия и дал наплакать вволю, ласково поцеловал бы в лоб и сказал, что она достойна большего. Эймонд этого не делает. Эймонд дарует ей корону и новый виток обязательств, Эймонд вбивается в нее ночью, потому что любит одной известной ему любовью, Эймонд не обнимает ее после и не ничего не говорит, стекая на свою половину кровати. Алиссе хочется плакать — и крупные слезы бездумно льются по ее щекам. — Ничего не говори, — просит она. Может, Эймонд ждал все эти дни ее признания, хоть каких-то слов. Алисса могла сказать, что ненавидит его — и это оказалось бы ложью. Она могла сказать, что любит. И соврать. Но Эймонд ее не слушает, он никого не слушает, кроме матери. С детства привыкнув к мысли, что он станет королем, Эймонд привыкает и к тому, что каждое его слово — истина. — Я не понимаю, почему ты плачешь. Ты стала королевой, — он поворачивает голову в ее сторону, — я сделал тебя королевой. Проблема в том, что Эймонд слишком многого от нее требует, слишком многого от нее хочет, и никогда — за все эти годы — он даже не поинтересовался, чего хочет она. Никто, впрочем, не интересовался. — Но хотела ли я этого, Эймонд? — устало спрашивает Алисса, закрывая глаза. Он молчит.