Absorbing emptiness.

Он видел ее такую первый раз. Не считая последующих. Такую, какая сейчас. Растрепанная, посреди опушки леса, в окружении еловых ветвей. Стоит, в его накидке, босая и такая невинная, смотрит на одуванчики. Мадара наблюдает издали, не лезет, чувствует боль в районе грудной пазухи, режущую ножом, морщится. Скрестил руки на груди, словно это может спасти, оперевшись о ствол хвойной древесины, тяжело глотает слюну. Она казалась овечкой, которую можно разорвать до мелких ошметков лимфы в любой момент. Мужчина сползает на корточки, подпирает голову кулаком, ощущает внутренний катарсис. Саморазрушение. Знал ведь. Знал что все это приведет к одному концу — обмазанной мылом веревки в петле. А она стоит, босая, на зеленой траве, под лучами солнца, в светлом пятачке, среди неприглядной мглы елового леса. Стоит. И спасает его. Учиха устало закрывает глаза. Моргает. Веки тяжело слипались. Бессонная ночь ни к черту. Голова размеренно гудела. Надо бы, идти, — думает, тяжело подымается на ноги, хрустит веткой, на что она пугливо оборачивается. Он недовольно напрягается ее осторожности. Наверняка, после этого спокойно спать не сможет, дурёха. Мадара размеренными шагами преодолевает расстояние между ними, резко берет ее за больное запястье, вытаскивает из-под широкого рукава на свет. Пятерня уродливым синим браслетом красовалась на бледной коже. Жует губу, отпускает. Приподнимает ее лицо за подбородок, осматривает красные белки глаз, опухшие веки, рубец на рассеченой губе. Качает головой, цокая. Попалась в капкан, птичка певчая. Захлопнулся клеткой с громким лязгом метала, чуть не канула. — Почему ты пришел за мной? — она вглядывается в его зрачки, в хрустальных радужках видит свое отражение, молчит. И не собирается давать ответ. По просту, потому сам не знает нахер сдалась ему эта бестия, повиснувшая балластом на его шее. Можно подумать, у него других дел не было, нежели носится в поисках этой идиотки. Учиха раздраженно шипит, закатывает глаза. — Пошли. — он без лишних разговоров, притягивает ее ближе, закидывает на руки, удерживается, чтобы не сломать хрупкую тушку в ладонях, упиваясь треском сухожилий и костей. Она ойкает, обнимает его за шею, вцепляется ледяными пальчиками. Мадара не привык рассусоливать. Перешагнув порог, ставшей родной, комнаты, сбрасывает ее на пол как мешок. Безразлично оценивает барахтанья в, не по размеру, накидке, чувствует как начинается дёргается нижнее веко. — Помойся. И Постирай. — проходит мимо, сбрасывает амуницию, перчатки в сторону, устало опускается на постель. Вымотался окончательно. Трет уставшую шею, пытается размять, но бестолку. Она же подымается на тощие, цыплячьи ноги, колени лихорадочно дрожат, чувствует после его особых знаков внимания окончательно покинутой и брошенной. Смотрит вопросительно, моргая слишком часто, пушистые ресницы соприкасаются и размыкаются, нижняя спелая губа трясется. — Я не понятно сказал? — Учиха злобно шипит, плюёт сгусток слов ей прямо под ноги, наблюдает, как она разворачивается и исчезает в дверном проёме. Свободно выдыхает. Она не прибегает верной шавкой после, не ластится к ногам. Мужчина сидит за столом, сверлит взглядом стену, раздраженно встает. Ходит львом в клетке по комнате, первый поворот, второй, третий. Остервенело сжимает кулаки до боли в суставах. Пытается угомонить поднимающуюся ярость в груди. В голове — отрывки увиденных картин, мерзких вырезок, которые не резали — рвали что-то там, внутри, глубоко засевшее и забытое. Он качает головой, глубоко делает вдох. Это несущественное, незначимое. Совершенно не нужное. Лежит на постели, вглядывается в трещины на потолке, чувствует ее слабую чакру. Рыкает, отворачивается к стене. Запах вереска пропитал подушку, противно отдавал в ноздри, Учиха моргает, сжимает веки до белых пятен во тьме. Вскакивает с постели, выходит на улицу. Наслаждается прохладой, звездами на ночном полотне и белоснежным лунным диском. Все же шло так хорошо. Без проблем и колебаний. Стоило только попасть мелкой лишней детальке в его идеальную систему — как все полетело прахом и рассыпалось по ветру. Гадкая, мерзкая ошибка. Взмах крыла бабочки, не может понять, где допустил брешь. Она спит свернувшись в позу зародыша, бледная, почти белоснежная, мелко вздрагивает под тонким одеялом, разметав волосы по белью. Ткань намокла от холодного пота, влага скатывалась по эпидерме, собиралась в крупные капли, чтобы впитаться в наволочку. Рассеченая губа все так же была налита спелым соком, подопухла, уродливо смотрясь на аккуратном лице. Тяжелые синяки залегли под глазами, желтея по краям. Мадара изучает, сам злится. На себя, на нее, признается, что злится, допустив это. Девушка начинает метаться сильней в постели, тяжело дышит, морщится, словно кому то сопротивлялась. Знал, это ожидаемо. Не место хрупкому цветочку с таким как он. Сожрет и не подавится. Он присаживается на корточки, кладет ладонь на влажный лоб, она резко открывает глаза. Молчит, смотрит. А потом рыдает. Горько, заливает солью щеки, ресницы, закусывает больную губу, в попытке успокоится. Мадара не произносит и слова. По инерции притягивает ее ближе, обвивает тонкую костлявую фигурку в руках. Зарывается носом в волосы, пытается помочь разрушить этот выстроенный барьер, создать ощущение безопасности. Смотрит на уродливое запястье, обрамленное белесой соединительной тканью, понимает. Мертвая точка. Невозврата. Отчет пошел ровно с того момента, как она появилась в его жизни, прямо у ног. Он проводит пятерней по волосам, раз за разом, ненавидит сам себя за эти действия. Вглядывается в тьму комнаты, тишина звенела, коснись — разобьется миллиардом осколков. На спинке стула висит влажная накидка, одиноко стоящая у стенки. Ей бы пошел символ его клана.