Дом Дракона. Оковы

Каждый военачальник, когда-либо руководивший военными действиями, знает, что хуже затянувшейся войны может быть только затянувшаяся война зимой. К несчастью для обеих воюющих сторон правящей династии, их семейные разборки, вылившиеся в полномасштабную гражданскую войну, пришлись именно на конец лета. На носу маячила зима, а война, которую они развязали, оказалась неожиданно непростой. Если сразу после смерти короля Визериса предполагалось, что исход войны будет быстрым и с большей долей вероятности «черным», то теперь фигуры на шахматной доске Вестероса перемешались настолько сильно, что никто уже не взялся бы предугадать развязку. С начала военных действий преимущество было на стороне чёрных, однако первым серьёзным ударом по ним стала одновременная смерть Рейнис с потерей Мелейс и захват зелёными пролива Глотки. Чуть позднее победа Ормунда Хайтауэра и Дейрона при Медовичке сделала положение войска Рейниры по-настоящему опасным. С этого момента зелёные воспряли духом и начали действовать куда более уверенно. Спустя три месяца после того, как Эймонд присоединился к Кристону Колю, армия зелёных состояла из четырёх частей. Леди Кларисса Талли и её муж сдерживали продвижение северян и рыцарей Долины. К чести последних, стоило сказать, что лорд Криган Старк и Леди Джейн Аррен задействовали далеко не всю свою военную мощь, полагая поначалу, что в этом не будет необходимости. Флот Триархии успешно охранял пролив Глотку и залив Черноводной от железнорожденного флота, который спустя три месяца так и не смог пробиться к столице, неся огромные потери. Ормунд и Дейрон миля за милей продвигались по землям Простора, присоединяя к себе территории и сдавшихся солдат. Таким образом количество людей в армии Ормунда Хайтауэра росло, как грибы после дождя и вызывало серьёзные опасения на Драконьем Камне. В это же время Кристон Коль и Эймонд вели бои на Речных Землях. Их целью был Харренхолл. Но чтобы до него добраться, нужно было прежде расчистить к нему путь. Это оказалось просто и сложно одновременно. Потому что Эльмо Талли, новоиспеченный лорд Риверрана, подобно своей тёте Клариссе, предпочитал выматывающую тактику открытому бою. Он давал зеленым небольшие бои, устраивал засады, на которых они несли потери, и тут же отступал, избегая крупной и решающей битвы. Эймонд и Коль, медленно, но верно терявшие терпение, предполагали, что причина в отсутствии у него драконьей защиты сверху, и оказались правы. Частично. Потому что лорд Эльмо вёл куда более многослойную игру, придуманную, конечно же, не им. Что касалось драконов, то за три месяца боев, они не были задействованы почти ни разу, кроме того единственного случая, когда Бейла Таргариен, ослушавшись приказа своего жениха, самонадеянно бросилась в бой на Тессарион, и в итоге этой выходки потеряла собственного дракона, чудом оставшись в живых. Так Дейрон Таргариен ещё раз доказал, что достоин своего имени Отважный. Это произошло примерно в то же время, когда Эймонд летел к Колю. После произошедшего обе ветви дома Таргариенов внезапно переосмыслили свои приоритеты. Количество драконов все же было сильно ограничено, в отличии от человеческих ресурсов. Потеря одного дракона, без преувеличения, равнялась потере одной армии. Теперь чёрные, невзирая на наличие у них семи взрослых драконов, перестали пускать их в бой направо и налево. Еще одной из причин для этого стала весть о том, что Эймонд Убийца Родичей, как его прозвали враги, вступил в игру. Вхагар для чёрных, не знавших о тяжести её ранения, как и раньше оставалась весьма опасной силой. В свою очередь, Эймонд, прекрасно отдававший себе отчёт в том, что с двумя крупными драконами вроде Вермитора и Сереброкрылой, напади они одновременно, Вхагар уже не сладить, берег свою дракониху для иного боя. Боя со своим дядей. Можно было бы ожидать, что Таргариены будут играть грязно и напускать своих драконов на беззащитные армии, не прикрываемые драконом, но члены королевской семьи проявили внезапную гуманность. По негласному соглашению, драконы не использовались для нападения на солдат, ибо драконы при нападении не разбирали своих от чужих, сжигая всех на своём пути. К тому же, это привело бы к неизбежной атаке уже вражеских драконов. Но после потери Мелейс и Солнечного Огня, с последующей потерей дракона Бейлы, обе стороны стали куда осторожнее и сдержаннее в своих действиях. Так по прошествии трех месяцев, бои велись преимущественно на земле, однако то, что это не продлится долго, было ясно каждому. Маленькой искры стало бы достаточно, чтобы та или иная сторона наплевала и на человечность, и на гуманность, позволив пламени сожрать Вестерос, а безумию — свои сердца. Вопрос заключался лишь в том, какая это будет сторона. Эймонд и Кристон Коль стояли в одной из походных палаток и вполголоса обсуждали положение своих войск. Им удалось приблизиться к Харренхоллу на расстояние нескольких сотен миль. Но на пути стояло войско Талли. Эймонд и Коль оба были сильно раздражены бесконечной игрой в кошки-мышки, затеянной Эльмо. Своей тактикой он не предотвращал их продвижение, но существенно его замедлял. Неотступно продвигаясь и тесня его все дальше и дальше на северо-запад, они приблизились к Харренхоллу. Теперь войско Эльмо оставалось единственной преградой между ними и замком. — Сегодня пришло письмо от наших шпионов, — проговорил Коль, протягивая свёрнутой в трубку клочок бумаги Эймонду. Кристон Коль выглядел вымотанным, недельная щетина покрывала его лицо, всегда коротко остриженные волосы теперь сильно отрасли и лезли ему в глаза. Эймонд тоже смотрелся не лучше. Взяв из рук учителя письмо, он пробежался по нему глазами и надолго погрузился в раздумье. Коль тем временем подойдя к невысокому столику, придирчиво осмотрел и обнюхал бутылку на нём и, решив, очевидно, что все лучше, чем ничего, налил себе вина. — И что это должно значить? — наконец, недоуменно спросил Эймонд. — То, что Джекейрис Веларион на своём драконе прилетал к Эльмо, но в тот же день покинул лагерь, а с рассвета войско Талли начало готовиться к битве. — Коль отпил из кубка, скривившись от дешёвого вина. — Что за мерзкое пойло… — пробормотал он себе под нос. — Я пока не разучился читать. — Эймонд и так был раздражен, а три дня практически без сна не сильно способствовали его хорошему расположению духа. — Рад это слышать, это вселяет в меня надежду, что в следующий раз ты будешь использовать письма по назначению, — колкий ответ командующего не заставил себя ждать. Эймонд зыркнул на него, но в этот раз предпочёл оставить выпад без внимания. Коль намекал на случай, когда Эймонду пришло письмо от матери, а тот, не читая, бросил его в огонь. Вообще, с тех пор как Эймонд примкнул к Колю, каждая беседа бывших друзей бывала приправлена изрядной долей пассивной агрессии. Они сдержанно обсуждали на советах свои действия и планы, дабы не посвящать в свои проблемы посторонних, и кидались друг в друга язвительными, пропитанными ядом дротиками, случись им оставаться наедине. От откровенности и дружелюбной искренности, что всегда витала в воздухе, когда эти двое общались, не осталось и следа. Они не говорили ни о чем постороннем, что не имело бы прямого отношения к войне. Но была одна тема, которая была под особым табу. Алисента. Это имя не было произнесено ими ни разу. — Для чего, по твоему не шибко трезвому мнению, Джекейрис мог прилетать? — разделяя слова, спросил Эймонд. Прежде чем ответить, Коль осушил свой кубок. Он и правда был немного пьян, что случалось с ним довольно редко. Отставив кубок, он некоторое время разглядывал пыльную бутылку, словно решая наливать ли себе ещё. — Эльмо слишком расчетлив, чтобы давать нам бой без поддержки. Скорее всего, Джекейрис вступит в бой на своём драконе, а улетел сейчас, чтобы сбить нас с толку. — А Джекейрис слишком мягкотел, чтобы использовать дракона против обычных людей, и слишком слаб, чтобы вступать в бой против нас с Вхагар, — покачал головой Эймонд, скрещивая руки. — Так-то оно так, — Коль со стоном опустился на стул, на последней битве стрела попала ему в бедро, и рана до сих пор причиняла ему боль. — Но однажды драконы будут использованы, и нужно быть… — Всегда готовыми к тому, что враги сделают это первыми. Ты говорил. Но меня беспокоит эта внезапная переменившаяся тактика. Эльмо три месяца бегал от нас, а теперь готовится вступить в битву. Складывается ощущение, что нам готовили ловушку, и скоро она захлопнется. А мы до сих пор так и не поняли, в чем она заключалась. Коль задумался над его словами, почесав подбородок. — У нас все равно нет выбора. Чтобы подобраться к Харренхоллу, нам нужно разгромить Эльмо. Ты выведешь Вхагар? — он кинул взгляд на Эймонда, который в сомнении постукивал по столу свитком. Таргариены несмотря на то, что до последнего не задействовали своих драконов, все же не отсиживались в тепле палаток, пока другие бились за них. И Эймонд не был исключением. Все последние битвы он провел верхом на коне, сражаясь плечом к плечу с остальными. Боевой дух рыцарей, лордов и обычных солдат, видевших, что их принц не прячется за их спинами, поднимался. Точно так же поступали Дейрон и Джекейрис. Деймон же пока лишь отсиживался в захваченном Харренхолле. Из достоверных источников Колю было известно, что из четырёх других драконьих всадников-бастардов, некто Адам Веларион и Хью Молот также вполне успешно участвовали в битвах. — Пока рано. Я выйду в бой под твоим командованием. Вхагар же вступит в битву, если Джейс первый заиграет с огнём. Или когда. — Ты все-таки дракон, и сражаться тебе положено, как дракону, — возразил Коль. На последних собраниях этот вопрос поднимался уже, по меньшей мере, раз пять. Мнения лордов разделились. Одни яро выступали за то, что пришло время воспользоваться мощью Вхагар, другие придерживались более мирной позиции, настаивая, что они не должны войти в историю, как зачинщики кровавой бойни, которая непременно произойдет, когда драконы закроют собой небеса. Эймонд не имел ничего против «кровавой бойни», если потребуется, но, как он выражался, пока еще не успел дойти до той стадии безумия, когда человеческая жизнь приравнивается к жизни муравья. Все эти высокородные лорды и рыцари, пытавшиеся указывать дракону, как ему поступать, не имели даже близкого представления о том, как видится мир со спины дракона. Человек оттуда — все равно, что насекомое, которое так просто раздавить. Именно эта сила, присущая богам, а не людям, питала сумасшествие Таргариенов. Эймонд ощущал в себе эту темную тягу, но пока изо всех сил ей сопротивлялся. — Я сказал нет. Завтра с утра созывай совет, начнём готовиться к битве, — подвёл итог Эймонд, выходя из палатки. Коль уныло посмотрел на бутылку и после секундной борьбы отставил её в сторону. Завтра ему нужно быть с трезвой и желательно хорошо мыслящей головой. *** Что почувствует человек, если прикоснется к пламени свечи? Правильно, боль. И тут же отдернет руку. Маленький, невинный огонёк на кончике фитиля способен ужалить так, что второй раз нарушать его покой не захочется. А что будет, если человек не станет убирать руку? Хватит ли у него на это сил? Он искренне сомневался в этом, ибо он знал, что такое пламя. И вовсе не потому, что он — Таргариен. Просто пламя однажды поцеловало его самого. Рука горела, как в огне. Создавалось впечатление, что огонь проникал в каждую клеточку, растворялся в каждой поре и сжигал, сжигал, сжигал… но не мог сжечь до конца. И оттого эта пытка продолжалась до бесконечности, точнее до новой порции маковой дряни. И эта борьба пламени и его воли повторялась ежесекундно. Боль. Она стала его верной спутницей, возлюбленной и любовницей. Не было больше ничего реальнее неё. Она была повсюду, проникала в его разум и сводила с ума. Заставляла забывать собственное имя. Вынуждала кричать в удушающем бреду и молить о смерти. А когда ему вместо смерти подносили, наконец, маковое молоко, он готов был благословлять и целовать руки, подавшие ему этот яд. Чаще всего это были руки матери, иногда слуг или мейстеров. Вся его жизнь превратилась в череду полусознательного бреда под действием зелий и боли. В конце концов он дошёл до того, что привык к ней. Он сжился с этим огнём, что навсегда поселился в его теле и не желал его покидать. Какая ирония! Он всю жизнь чувствовал себя ущербным, жалким и недостойным того, чтобы называться драконом. А потом огонь поцеловал его, пометил — эти метки навсегда останутся на его теле — и признал в нем дракона. Даже больше — он проник в него. Пожалуй, он даже мог бы собой гордиться. Осталось только покрыться драконьей чешуей, отрастить чёртовы крылья и улететь. Улететь подальше от этого трона, этого замка, этого гребаного города и этих людей. Поначалу он был уверен в том, что умер и попал… куда там попадают грешники после смерти? А в том, что он самый отъявленный, самый омерзительный грешник среди грешников, он не сомневался ни на миг. Иначе за что боги прокляли его на такое наказание? Когда боль самую малость отступала, освобождая место для других мыслей, он проклинал. Проклинал богов, что сделали его Таргариеном, своего отца и мать, за то, что породили его на свет, но не дали жизни, своих врагов и самого себя. В эти моменты он ненавидел так, как, казалось, не умел никогда. Даже когда убили его сына. Ему потребовалось время, чтобы осознать, что это плата. За свою короткую жизнь этот урок он усвоил очень хорошо: за все в жизни приходится платить. Его семья знала его пороки и пристрастия. Они видели его пьяным и равнодушным, лишенным какого-либо желания и стремления. Но они не видели самого худшего. Того, чего он сам стыдился в себе. Того, что он предпочёл бы забыть. И у него получалось до поры до времени. Но с тех пор, как он начал принимать маковое молоко, или с тех пор, как его кара настигла его, воспоминания начали жить своей жизнью, не подчиняясь его воле. Они приходили, когда он погружался в тревожный сон, когда в полумраке комнаты тени от свечей принимали особенно причудливые формы, напоминая о тех, других. Когда он закрывал глаза, ему слышались крики и стоны. А ведь когда-то ему это нравилось… — Этот малец силен! Посмотрите на его зубы. А ногти! Видите? Он уже участвовал в пяти боях и выжил! — хриплый от вечного пьянства и порочной жизни голос разносится по залу. Шесть или семь детей, не старше десяти лет, грязные, замызганные, со специально заостренными зубами стоят посреди самодельный арены. Но не внешний вид этих детей пугает, а их взгляд. Совершенно дикий, необузданный, неразумный, животный взгляд. Этим детям перед боем дают специальных зелий, чтобы они бились яростнее и не знали ни страха, ни пощады. А вокруг, на балконе собираются бесчувственные, лишённые души существа, по ошибке богов или по велению дьявольской воли принявшие облик людей. Они кричат, рычат, смеются, делают ставки. И среди них он… Такой же, как они, или имеющий все шансы стать таким же. Он ещё молод, он ещё не познал жизнь. Но он познал вкус жестокости. Теперь, стоило ему закрыть глаза, и эти призраки прошлого настигали его. Были и другие призраки. Они были старше и чище на вид. У них были нежные руки и неуверенные глаза. Таких было немного, всего пара-тройка тех, для кого слово «принц» значило не больше, чем слово «честь». Но он запомнил их лица. Сам того не понимая, запомнил. — Мой принц, прошу, не надо. Нам не дозволено… Я не хочу, умоляю, не трогайте меня… Только он не слушал. Ему казалось, какая глупость! — он принц Таргариен, старший сын короля — и ему смеют отказывать?! После тех нескольких случаев он не чувствовал угрызений совести. Ни капельки. Он даже не задумывался о чувствах тех девушек. По необъяснимой иронии нашего разума он начал думать об этом после того, как его сестра и, по совместительству жена, тронулась умом от жестокости других мужчин. После того, как жена его брата несколько недель не могла прийти в себя от безжалостности других мужчин. Хотя нет — не мужчин. Ибо они не имели права называться мужчинами. Так же, как и он. Только понял он это все слишком поздно. Зато теперь у него было более чем достаточно времени, чтобы размышлять об этом, переваривая эти мысли в голове, раскатывая их, словно тесто, разжевывая, чтобы снова и снова проглатывать. Как горькую, но необходимую пилюлю. Он и раньше презирал себя. Но за последние дни он, казалось, познал новые уровни отвращения. Как-то, когда матери не было рядом, он приказал подать ему зеркало, чтобы посмотреть на себя прежде, чем его лицо и тело вновь милосердно закроют повязками. Слуги, смущённо опуская глаза, поднесли ему зеркало. Он хорошо помнил, что почувствовал, увидев свое отражение. Удовлетворение. Теперь он был так же ужасен внешне, как и внутри. Какие бы боги это не сотворили, они знали, что такое справедливость. И обладали жестоким чувством юмора. Он готов был с этим смириться. Но было кое-что, с чем он мириться не собирался. Прежний он принял бы и это. А потом, скорее всего, принял бы тройную дозу макового молока и уснул бы самым блаженным, самым лучшим сном в своей жизни. Но что-то случилось с ним за эти несколько месяцев с восшествия на престол. Он узнавал и не узнавал себя. Впервые на его памяти ему не было все равно. Впервые за всю свою жизнь он готов был сражаться за свою семью. Точнее за то, что от неё осталось. Было ли то влияние его брата, или война способна настолько резко менять людей, перекраивая их в нечто совершенно неожиданное — он не знал. Но он абсолютно точно знал одно: он больше не будет отсиживаться, позволяя другим вести себя. Он будет сражаться. Рядом со своими братьями, которые однажды сказали, что нуждаются в нем. Ради своей матери, которая почти перестала улыбаться, ради сестры, которой он так сильно задолжал, ради оставшихся в живых детей, которых он защитит. И если для этого нужно, отрубить себе руку, то он с радостью сделает это. Ибо он носил имя Эйгона Завоевателя. *** И хотя до величия своего венценосного предка Эйгону было примерно так же близко, как до восточного побережья Эссоса, он вскоре понял, что решение лишить себя руки возвысило его в глазах некоторых его подданных, в числе которых была и Анна. Жена его брата, с которой его связывало обоюдное и устраивающее их обоих безразличие, последние недели зачастила в его покои. Когда она пришла к нему первый раз, примерно через месяц-полтора после отъезда Эймонда, вместе с молчаливыми сёстрами и помогала им перевязывать его, Эйгон был уверен, что за этим последует какая-нибудь чудная новость о внезапной смерти, к примеру, Рейниры. Но нет, Анна молча помогала его лечить, а когда сестры ушли, уселась в мягкое кресло с книгой и… начала читать ему вслух! Она решила, что он нуждается в просвещении, очевидно. Эйгон был так шокирован, что первые пять минут действительно слушал. Когда до него дошло, что за этой прелюдией ничего не последует, он вежливо полюбопытствовал, что, собственно, она делает. Ответ его убил. Он, дескать, целыми днями лежит в постели и все его действия сводятся либо к сну, либо к новостям о войне. Вот она и решила его развлечь. Эйгон бы расхохотался, если мог. Ещё ни одна женщина не предлагала развлечь его чтением. Женушка его брата оказалась ещё более ненормальной, чем её муж. И упрямой — как и ее муж. Пользуясь тем, что сил на сопротивление у него не было — да что там, у него не было сил даже кинуть в неё подушку — она продолжила свою литературную пытку. Через некоторое время Эйгон смирился и попытался притвориться, что её не существует. Ещё через время он начал слушать, потому как это и правда отвлекало его от боли, а уже через час, понял, что впервые за долгое время забыл о ней. На следующий день она явилась вновь, и весь следующий час Эйгон обреченно слушал историю о Дункане Бездарном и его злоключениях. Её негромкий, мелодичный голос убаюкивал, погружая в выдуманный мир, воссоздавая в голове образы из давно забытого отрочества, когда он так и не дочитал эту книгу. Ещё через несколько дней Эйгон понял, что ждёт её появления. Она приходила читала и уходила, и Эйгон не был уверен, что это не игра его больного разума. Спустя несколько недель они уже общались, как старые друзья, дразня и подтрунивая друг над другом. Эйгон так и не узнал, что в первый раз Анна сделала это по просьбе Алисенты, не умевшей развлекать своего мучавшегося сына, и лишь после потому, что искренне получала удовольствие от общения с человеком, не смотревшим на неё со злорадством или сочувствием. Анна стала, по праву, единственным светлым пятном в его полном боли существовании. Именно с ней он мог обсуждать сокровенное и постыдное, что терзало его. И услышать в ответ, что искреннее раскаяние смывает грехи. Они ни разу не заговорили об Эймонде. Эйгон не был человеком чуткой души, но чутье подсказывало ему, что эту тему открывать не стоит. Она рассказывала ему местные сплетни, главным поставщиком которых для неё бывала Эшара, а Эйгон порой смеялся до слез, слушая очередную пикантную историю еще одной придворной леди, чей муж уехал на войну. Порой же с грустью и ностальгией вспоминал время, когда он сам бывал героем подобных историй, а голову его не венчало золотое недоразумение. — Хелейна сегодня сказала, что хочет пирог, — промолвила Анна, срезая лишние листья с принесенных из сада пионов и расставляя цветы в фарфоровой вазе. — Возможно, не за горами день, когда она станет прежней. В ответ ей прозвучала лишь звонкая тишина. Анна выпрямилась и бросила на него взгляд а-ля даже не думай со мной спорить. Эйгон здоровой рукой поправил подушку, поморщившись от жгучей боли, мгновенно пронзившей другую руку. — Я знаю свою сестру дольше тебя, — он с выдохом откинулся обратно на подушку. — Она всегда жила в своём мире, недоступном для нас. Когда её что-то расстраивало, она не плакала и не капризничала, как нормальные дети. Она просто уходила в себя. — Но она больше не ребёнок, — упрямо стояла на своём Анна. — Не ребёнок, — послушно согласился Эйгон. — И способы протеста у неё уже не детские,— он посмотрел на неё сочувствующе. — Она лишилась рассудка, Анна. Хочешь ты того или нет, но её уже не вернуть. Говорить это для меня ещё тяжелее, чем тебе — слышать. Но такова реальность. Анна поджала губы, вернув свое внимание пионам. Эйгон видел, что она осталась при своём мнении. — Кхмм, твоя утренняя тошнота тебя больше не беспокоит? — неуклюже попытался он сменить тему. — Она не беспокоит меня уже месяца два, — закатила глаза девушка. — Откуда мне знать, что бывает при беременности, может, тошнота возвращается с каждой новой луной, — начал оправдываться король, начисто забыв, что является мужем женщины, дважды прошедшей через похожие тяготы. Анна строго посмотрела на него, но уже через секунду, прыснув, покачала головой на его невежество. За прошедшие три месяца она похорошела, щеки округлились, на них появился здоровый румянец. Персиковое платье из шифона с открытыми плечами только подчеркивало её посвежевший цвет лица. Живот немного округлился, но недостаточно, чтобы она стала неуклюжей. Светло-каштановые волосы были собраны в замысловатую причёску на затылке и блестящими волнами ниспадали на плечи. Алисента утверждала, что беременность ей к лицу, а значит, стоит ожидать мальчика. Эйгон неосторожно пошевелил левой рукой и тут же, побледнев, сдавленно застонал. За долгие недели он научился не вопить каждый раз, как дергалась мышца, или ненароком сжимался палец на руке. А ещё он больше не носил повязки, и его увечья теперь мог лицезреть любой приходящие к нему в покои. Сам Эйгон уже привык к ощущению натянутости на левой половине лица, как и к рубцам на теле. — Что говорит мейстер Орвиль о твоей руке? — участливо спросила Анна, вновь повернувшись к нему. — О, старый дурак считает, что мне стоит потерпеть ещё пару недель для пущей надежности, и только потом отрубать себе конечность. — И что ты сказал ему в ответ? — Анна проигнорировала оскорбление пожилого мейстера. — Что в следующий раз, когда он предложит нечто столь же гениальное, я велю вплавить ему в обе руки расплавленное железо и потерпеть «пару недель», — грубо отозвался Эйгон. — Этот старик, кажется, от всей души желает свести меня в могилу. Говорю тебе, он с детства меня не выносил. Пусть катится в пекло. Я дал ему три дня, чтобы подготовить все необходимое. Анна вздохнула. Отговаривать Эйгона было бесполезно, но, что было ещё важнее, бесчеловечно. Она, как и Алисента, лишь могла надеяться, что опасения Орвиля будут напрасными, и Эйгону после операции не станет хуже. — А где твой верный рыцарь и ручная мартышка? — улыбнулся Эйгон, вновь меняя тему. — Перестань называть Эшару мартышкой! — Но она точь-в-точь дорнийская мартышка, ты меня не переубедишь. Маленькая, юркая, злющая, того и гляди залезет на дерево и начнёт кидаться оттуда яблоками, — продолжал её раззадоривать Эйгон. — Ты совсем как… — Анна замерла на полуслове. Непроизнесенное имя лёгким ароматом неловкости повисло в воздухе. — Не называй её так. Анна слишком быстро повернулась к вазе, пряча лицо. Несколько минут был слышен лишь скрип садовых ножниц и шорох срезаемых листьев. — Вчера пришли новости из западного фронта, — проговорил Эйгон, внимательно наблюдая за её реакцией, её руки замерли. — Совсем скоро они подойдут к воротам Харренхолла. — Вот как… — тихо произнесла Анна, не оборачиваясь. — Почему Харренхолл так важен? — Харренхолл — сердце Речных Земель, — ответил Эйгон, вспоминая обсуждения на советах, когда он ещё был в состоянии их посещать. — Но сейчас он важен не столько своим стратегическим положением, сколько человеком, находящимся в нем. — Деймон Таргариен, — произнесла Анна, поворачиваясь к нему. — Да, — кивнул Эйгон, в глазах которого полыхнула ненависть. — Он является главной движущей силой и опорой черных. Именно он ведёт войну, а не Рейнира. Иными словами, он для них значит примерно то же, что и Эймонд для нас. При звуке этого имени Анна чуть вздрогнула и поспешно отвела глаза. Её рука потянулась к животу в непроизвольном жесте защиты. Эйгон не понимал, что могло означать это движение, но уже не мог совладать со своим любопытством, потому, не подумав, ляпнул: — Что произошло у вас с Эймондом? Святое пекло, вы же заглядывали друг другу в рот! Бестактность собственного вопроса он понял сразу, как тот слетел с его губ, но Эйгон никогда не был силен в деликатности. Множество догадок роилось в его голове, и все они так или иначе сводились к её беременности. Анна сжала ножницы, а потом и вовсе опустила их на стол, проведя пальцем по блестящей поверхности. — Мы оба сделали то, что не должны были. Туманный ответ нисколько не удовлетворил его любопытство, напротив, только распалил его. Эйгон открыл было рот, чтобы задать следующий вопрос, но тут в дверь постучались, и вошедший слуга сообщил о прибытии десницы. С тех пор, как Эйгон начал постепенно приходить в себя настолько, что мог слушать и даже понимать, Ланнистер каждый день приходил к нему в покои, сообщая последние новости. Анна облегчённо вздохнула и тут же, извинившись, уж слишком быстро покинула его спальню, не дав Эйгону и слова вставить. На выходе она столкнулась с Тайлендом, который окинул её критическим взглядом своих ярко-голубых глаз, но ограничился лишь сухим кивком. В глазах многих нахождение Анны в спальне короля, своего деверя, было вопиющим нарушением правил приличия. Симпатизировавшие принцессе понимали её желание поддержать короля и даже хвалили её за доброту, но большинство предпочитало раздувать не самые лицеприятные слухи, качая не в меру благочестивыми головами. Только вот Анну, Эйгона и Алисенту подобные разговоры не волновали. Выйдя из покоев короля, первым, кого Анна увидела, был Родрик, как обычно, облаченный в доспехи и безмолвной статуей застывший у широкого окна. Завидев её, он тут же отлепился от стены и последовал за ней. За эти месяцы Тирелл стал её тенью, следуя за ней повсюду. В редкие дни, когда он отдыхал, её сопровождал кто-то другой, но Анна замечала, что рыцарь старался сокращать количество дней или часов своего отсутствия. Ей было спокойно с ним, они мало говорили, чаще по делу, но это нисколько её не напрягало, ибо от Тирелла не исходили волны неприязни, которые она ощущала от многих других. Вскоре она привыкла относиться к нему, как защитнику, а не шпиону. Анна не знала, как часто и как много он сообщает Эймонду о её быте, да и, положа руку на сердце, она не хотела этого знать. Ей хватало отрицательных эмоций во дворце. Куда бы она не шла, лёгкий флёр презрительности и высокомерной насмешки преследовали её, отражаясь в глазах, улыбках и поклонах людей. Женщина, возвысившаяся над остальными благодаря своему мужу и брошенная им же, более не была для ненавистников кем-то, достойным их пресмыкания. В Красном замке не осталось ни одной души, не знавшей, что принц Эймонд отселился от неё, после и вовсе посадил её под замок, и согласился выпустить, лишь после новости о её беременности. Некоторые даже утверждали, что именно принцесса была виновна в том, что принц ушёл на войну. А уж какие строились теории о причинах их разлада! Самой популярной была сплетня о её измене, кое-кто даже осмелился предположить, что в чреве принцессы растёт будущий бастард. Кого только не прочили ей в любовники, от Эйгона до Кристона Коля. Всё эти омерзительные, гнилостные шепотки витали в воздухе, которым она дышала. И хотя Эшара и Родрик старались по мере своих сил отгораживать беременную принцессу от этого шепота, отдалённое эхо его доносилось до неё. Но за свою недолгую жизнь Анна обросла поистине драконьей чешуей ко всему, что касалось общественного мнения. Слухи о её матери, о её собственной законнорожденности из года в год покрывали её невидимой кольчугой, которая с каждым годом покрывалась новыми слоями, пока не стала непробиваемой. Анну не трогали ни выразительные взгляды придворных дам, ни их ехидные улыбки, ни холодность их мужей. Какое ей до этого дело, когда собственная жизнь разрушилась, оставив за собой груду обломков. Разве может укус комара причинить боль тому, кого перемололи и изгрызли? Потому она и не думала жаловаться Алисенте или Эйгону. Первая была слишком обременена делами замка и Малого Совета, в который она вновь вступила, а второй и вовсе знать не знал об этих слухах. Единственной радостью для неё стал маленький комочек, росший внутри неё. Анна почему-то была уверена, что это мальчик. Оставаясь одна, она гладила себя по животу, воображая, что ее малыш ее чувствует. Она часто навещала малышей Джейхейру и Мейлора и читала им детские сказки, уверенная, что и малыш внутри нее слушает ее голос. Анна выполняла все предписания мейстера Орвиля, часто гуляла на свежем воздухе, хорошо питалась, думала о приятном, напевала себе под нос веселые песенки и запрещала себе плакать. Еще она запрещала себе думать об отце своего ребенка. Потому что мысли о нем неизменно отзывались болью и тревогой где-то в области сердца, а Анна была уверена, что ее сын переживает эту боль вместе с ней. Но как бы она себя не одергивала, не думать совсем она не могла, потому что шла война, а его последними словами были: «помолись им, чтобы я сдох на этой войне». И Анна молилась, только об обратном. О том, чтобы Семеро не услышали этих страшных слов. Будущее рисовалось ей в столь мрачных красках, что она попросту перестала о нем думать, живя подаренным богами настоящим. *** Между Молочным замком и Свиным Рогом простиралось широкое ромашковое поле, которое становилось особенно красивым в самом начале лета. Однако в то туманное, серое утро это место, словно предчувствуя, что скоро ему предстоит обагриться кровью, выглядело бледным и угрюмым. Далекий лес, окаймлявший поле, зловеще высился высокими макушками столетних елей, будто воинов, готовых в решающий миг броситься в битву. Две большие армии расположились по обе стороны поля длинными рядами. Знамена развевались на ветру, солдаты напряженно вглядывались в туманную даль, силясь разглядеть там вражеские силуэты. А смерть в это время витала меж ними невидимой тенью, заглядывая в лица и выбирая, кого заберёт сегодняшним утром. Ее холодное прикосновение заставляло солдат вздрагивать и оглядываться. Ее леденящее душу присутствие чувствовали все, и люди, и звери. Потому солдаты тревожно постукивали на земле сапогами и обменивались нервными обрывочными фразами, а кони нетерпеливо фыркали, били копытами и дергали головами. Впереди войска верхом на конях Эймонд и Кристон Коль в обществе четырех лордов с суровым и мрачным видом обсуждали дальнейшие действия. Кристон Коль поднеся к глазам подзорную трубу, смотрел вперед. Тут он заметил, как несколько фигур напротив отделились от войска и верхом направились через поле в их сторону. В поднятых над головой руках развевалось белое знамя. Коль протянул трубу Эймонду, тот пару минут наблюдал за приближавшейся процессией. — Кажется, наш друг Эльмо из тех, кто любит поболтать перед смертью, — с наигранной самонадеянностью проговорил он. — Что думаешь? — Думаю, что будет невежливо лишить его последней возможности облегчить душу, прежде чем он облегчит свой кишечник, — в тон ему сказал Коль, вызвав усмешку пары стоявших рядом лордов. Не сговариваясь, они неторопливой рысью поскакали навстречу врагам, слыша, как следом за ними последовали лорды. Это было благоразумно — не идти на переговоры без надежного тыла. — Говорить будешь ты или я? — спросил Коль. — Мне, что, надо постоянно носить корону на голове, чтобы ты не забывал о том, что я регент короля? — Значит, я молчу, — хмыкнул Коль. Близость с врагами и смертью, витавшей над их головами, заставляла забыть о своих обидах, и, пусть и ненадолго, снова стать прежними друзьями. Беззлобные фразы, которыми они перебрасывались, слегка ослабляли тугой узел, который называется страхом. Эльмо со своими рыцарями остановились аккурат посредине поля, и, когда Эймонд и остальные подошли, он медленно кивнул в приветствии. С их последней встречи в Риверране взаимная неприязнь двух мужчин только окрепла. — Принц Эймонд, сир Кристон, — произнес он высокомерно. — Сир Эльмо. — Лорд Эльмо, — поправил тот. — Вы, полагаю, слышали о смерти моего деда, после которого его титул унаследовал я? Эймонд повернул голову к Колю, не переставая однако смотреть на Эльмо. — Скажите мне, лорд Командующий, разве, по традиции, когда предыдущий лорд умирает, его преемник не обязан приехать в столицу и повторить его клятву своему королю, после чего король утверждает его титул? — Все так, Ваше Высочество, — подтвердил Коль, уже зная к чему идет разговор. — Что-то я не припомню, чтобы сир Эльмо присягал королю Эйгону. Возможно, вы, сир, заблудились по дороге и приехали на Драконий Камень вместо Королевской Гавани? Или вас подвела память, и вы забыли, где обитают законные короли Вестероса? А по прибытии у вас ко всему прочему обнаружилась близорукость, и вы не заметили, перед кем преклонили колено? Тогда, боюсь, моя сестра вероломно воспользовалась вашей рано начавшейся старостью. Эльмо слушал его насмешки, выдавая свое бешенство лишь плотно сжатыми губами и похолодевшим взглядом. — Я прибыл сюда, чтобы предложить вам мир, Ваше Высочество, — отчеканил он. — Сдайтесь сейчас, и я обещаю, что вас и ваших людей не тронут. Может случиться, что принц Деймон даже пощадит вам жизнь, узнав, что вы сложили оружие добровольно. Если бы Эльмо задался целью взбесить принца Эймонда, он не смог бы придумать ничего лучше, чем упоминание Деймона Таргариена. Притворное дружелюбие, которое, впрочем, никого не смогло обмануть, ибо ни на секунду не коснулось глаза Эймонда, испарилось из воздуха так же быстро, как и появилось. Эймонд окинул взглядом Эльмо, задержав взор на выгравированном изображении рыбы на его доспехах — символе дома Талли. — Говорят, рыба гниет с головы, сир Эльмо. Сегодня я проверю это утверждение на вас. — Жесткий ответ поставил жирную точку на переговорах. Кинув на противника последний сулящий скорую расправу взгляд, Эймонд, развернув и пришпорив коня, галопом поскакал обратно к своему войску. Кристон Коль и остальные поспешили за ним. Едва доскакав до границы поля, Коль крикнул приказ «Стройся!», который тут же был подхвачен командирами рот. Конница была разделена на три фланга, левым командовал Эймонд, туда он и поскакал, на ходу отдавая приказы своим рыцарям. Коль, командовавший центральным, и сир Уайлд — правым флангом, тоже заняли свои позиции. На том конце поля также началось движение, издалека слышались звуки рога. Эймонд встал впереди своего фланга с копьем в правой руке, слыша, как Кристон Коль говорит солдатам напутственную речь. Всадники позади него с копьями наперевес выстроились в идеально ровную шеренгу в два ряда. Промежутки между всадниками были довольно узкими, но достаточным, чтобы через них смог проскакать всадник, оба ряда разделяло приличное расстояние, равное длине двух вытянутых копий. За двумя передними рядами стояли всадники без копий, с мечами, а ещё дальше несколько колонн пехоты ждали своего часа. Густой туман ухудшал видимость, через подзорную трубу стоявший на деревянной вышке солдат следил за врагами. — Они выдвинулись! — громогласно объявил он. Кристон Коль с громким кличем выступил вперёд сначала рысью, быстро перешедшей в галоп. Его фланг припустил следом, создавая широкую конусообразную форму. Сосчитав в уме до пяти, Эймонд пришпорил коня и вырвался вперёд, на скаку выравнивая копье и зажимая его под правым плечом, другой рукой вцепившись в узды. Левый фланг в точности повторял его действия. Он знал, что правый фланг точно так же скачет параллельно им. Все движения рыцарей были слаженны и выверены до секунды. Сердце оглушительно билось в груди, отсчитывая секунды до столкновения. Острие копья смотрело прямо на мчавшихся на него врагов с такими же копьями. Три. Два. Один. Оглушительный треск огласил поле битвы, заглушив топот сотен копыт. В решающее мгновение Эймонд, приподнявшись на стременах, молниеносно выбросил правую руку вперёд, ударяя копьем в противника напротив. Тот зеркально повторил его выпад, но промахнулся на каких-то несколько сантиметров, и его копье лишь оцарапало ему плечо. Сам же противник повалился на землю и тут же был раздавлен скачущими следом лошадьми. Однако скорость, на которой они скакали, была настолько огромной, что столкновение едва ли смогло их замедлить. Выпустив из рук копье сразу после удара, Эймонд вытянул из ножен меч. Первая линия атаки была пройдена, теперь не давая времени на передышку, должна была последовать вторая. Колебания или промедление стоило бы ему жизни, ибо убить его могли не только враги, но и скакавшие следом бешеным галопом союзники. Не разбирая лиц, Эймонд размахивал мечом и уворачивался от ударов. Позади послышался удар в гонг и звуки рога. Вторая линия конницы с мечами, обогнув сражавшихся бросилась вперёд, стараясь зайти с боков. Уже через несколько минут на поле творилась полная неразбериха. Эймонд скакал вперёд, пока один из рыцарей, выскочивший невесть откуда, не пробил грудь его коня копьем. Встав на дыбы, животное отчаянно заржало и повалилось на бок. Левая нога Эймонда оказалась зажатой под тяжёлой тушей. Он начал выбираться из-под дергавшейся от боли лошади, видя боковым зрением, как сбивший его человек с мечом приближался к нему. Но прежде, чем он успел размахнуться, Эймонд вытащил тонкий кинжал и швырнул ему в шею. Мужчина, с изумленно распахнутыми глазами, словно не веря, что мог быть так легко убит, упал на землю, захлебываясь в собственной крови. Зарычав, Эймонд с колоссальный трудом, наконец, вытащил ногу и оглянулся по сторонам. Все вокруг было окрашено в черно-красные оттенки, повсюду раздавались крики и стоны. Разобрать что-либо было невероятно сложно. Однако, насколько он мог судить, конница слева ещё пробивалась вперёд, в то время как справа и по центру в основном шли пешие бои. Покрепче перехватив в правой руке меч, а в левую взяв кинжал, вытащенный из горла уже мёртвого врага, Эймонд побежал в ту сторону. Третий и последний раз прозвучал рог, обозначая, вступление в бой пехоты. Это означало, что все воинство Эльмо Талли также вступило в битву. Сколько это продолжалось он не знал, однако уже через некоторое время мир вокруг превратился в сплошной калейдоскоп крови, пыли, звонов скрестившихся мечей, стонов раненых и яростных криков ещё стоявший на ногах воинов. Сам Эймонд потерял счёт убитым им людям, его меч, доспехи и все его лицо окрасилось кровью врагов, но он продолжал убивать вновь просто потому, что не он — так его. В любом сражении наступает момент, когда здоровая ярость и пыл битвы сменяются безумием и жаждой крови. Человечность теряется в желании выжить любой ценой. Усталый разум уступает место голым инстинктам, и тело начинает двигаться самостоятельно. Те, кому доводится доживать до того момента, больше не испытывают страх, лишь необходимость убивать. Милосердию не остаётся места даже в самых чистых и незамутненных ненавистью душах, что превращаются в слуг тьмы, а поле боя — в преисподнюю. — Там принц Эймонд! — крикнул кто-то. Он обернулся и тут же увидел бегущих на него трех или четырёх врагов одновременно. Эймонд покрутил в руке кинжал в левой руке и выставил вперёд правую с зажатым в ней мечом, готовясь отразить первую атаку. Со стороны все происходило довольно быстро, но глаза мужчин с плескавшимся в крови адреналином замечали все детали. Вот тот, что справа размахнулся, целясь ему в шею, но Эймонд отклонился, заходя ему вбок и пронзая его мечом ниже лопаток. Второй, уже успевший подбежать, но не успевший продумать нападение, получил сапогом в живот и, не успев ничего понять, упал на землю с перерезанным горлом. Но не успел Эймонд повернуться к третьему, тот резким движением прошёлся по боку Эймонда мечом. Охнув от внезапной боли, Эймонд все же оттолкнул от себя врага, отскакивая от него на безопасное расстояние. Тот, воодушевившись тем, что ранил самого Эймонда Таргариена, вновь бросился в атаку, сделав ошибку новичков — никогда не недооценивать раненого и более сильного противника. Перекувырнувшись по земле, Эймонд дотянулся до выроненного кинжала и запустил им в мужчину. Оружие угодило ему в грудь, чуть выше сердца, но заминка дала Эймонду возможность выиграть время и напасть снова, добив раненого ударом меча в живот. Тяжело и хрипло дыша, Эймонд выпрямился. Рукоять в руке неприятно скользила, сталь стала в разы тяжелее. Прикоснувшись к правому боку, он почувствовал тёплую кровь на руке. Оставалось надеяться, что рана не слишком глубокая. Бой продолжался уже несколько часов, ряды сражавшихся сильно поредели, зато те, кто ещё стояли на ногах, умудрялись сражаться с удвоенной яростью. Повсюду, куда ни глянь, были пыль, тела и кровь, а запах пота перебивался смрадом выпотрошенных кишок или опорожнившихся трупов. Сражаться становилось труднее из-за тел, о которые то и дело оступались солдаты. Дважды Эймонд оказывался в гуще битвы около Коля, один раз тот даже прикрыл ему спину, отражая смертельный удар копья. Примерно через час стало ясно, что битву эту они победили. Сине-чёрных доспехов становилось все меньше, а сражавшиеся делали это скорее из упрямства, чем из веры в победу. К полудню бой был окончен полным разгромом армии черных. Тело Эльмо Талли было обнаружено среди множество других. Эймонд приказал отрубить тому голову и послать её в Харренхолл, дабы его дядя знал, что они идут. *** Шёлковая улица по ночам жила той особенной жизнью людей с заблудшими, запутавшимися душами, ищущими утешение на дне кубков и в объятиях безотказных женщин, или людей, что все время находятся в поисках — поисках остроты, безбашенного веселья и смысла жизни. По ночам Шёлковая улица горела ярче, отражаясь в пламени сотен факелов и глазах её жителей. Это место было лишено ограничений морали и нравственности, понятия пристойности здесь звучали бы кощунственно. Здесь срывались самые плотно сидящие маски, ставшие хозяевам второй кожей. Именно на Шелковой улице попавшие сюда впервые познавали себя, своих демонов — алчущих и голодных. Кто-то поддавался этим демонам, навсегда становясь рабом этого места, но были и те, кто, распробовав вкус абсолютной свободы, пугался её затягивающей и дурманящей разум силы и убегал, веря, что это место — обитель неверного. Кто из них прав, увы, не ведомо никому. Была у Шелковой улицы ещё одна особенность, отличавшая её от любой другой части города: здесь никому не было ни до кого дела, если только это был не чей-либо шпион или наёмник. Здесь люди смотрели в лица друг друга и, улыбаясь захмелевшими без вина улыбками, видели лишь подобные себе жаждущие порока души. А если кто-то прикрывал лицо за низким капюшоном или шарфом, никому не пришло бы в голову заподозрить его в неладном. Потому никто не обращал внимания на высокую мужскую фигуру, завернутую в плащ, чьё лицо скрывалось в тени капюшона. Неторопливым, и даже чуть ленивым шагом он шёл по улице, выйдя на широкую площадь, в центре которой на постаменте обнажённые девушки танцевали причудливый танец с огненными кольцами. Собравшиеся вокруг мужчины и женщины взирали на них, кто с вожделением, кто с восхищением. Мужчина простоял там пару минут, достаточных для того, чтобы никто не усомнился в его праздности, и пошёл дальше, через минуту свернув в узкую и куда менее людную улочку. Шёлковая улица на деле представляла собой целый лабиринт из мелких закоулков, вливавшихся друг в друга, как ручейки в крупную реку. Непосвящённый гость легко запутался бы в них, однако мужчина двигался с уверенностью человека, бывшего здесь не впервые. Остановившись перед ничем не примечательной дверью, он коротко постучал. Через пару минут дверь отворилась и перед ним предстала девчушка не больше двенадцати лет. — Могу я вам чем-то помочь, господин? — игриво, как её учили, спросила она. — Ты мне ничем не поможешь, — приятным голосом ответил мужчина из-под капюшона. — Зато хорошее вино из Лиса и девушка с умелыми руками — очень даже. При этих словах взгляд девочки изменился, она, быстро осмотрев улицу, шире открыла дверь, пропуская мужчину. — Следуйте за мной, господин, — вся кокетливость исчезла из её голоса. Они прошли по широкому, тускло освещенному красноватым светом ламп коридору, мягкий ворсинчатый ковёр заглушал их шаги, чтобы не тревожить тех, кто заплатил за свой вечер. Здесь, на первом этаже, находились посетители, обладавшие меньшим кошелем и куда большей раскрепощенностью. Справа и слева были просторные залы, отделенные от коридора лишь тонкими, полупрозрачными занавесками, не заглушавшими непристойные звуки, доносившиеся оттуда, и не скрывавшими силуэты сплетенных между собой тел. Поднявшись по широкой лестнице, они оказались на втором этаже, где досугу предавалась иная прослойка общества. Комнаты тут закрывались высокими и крепкими дверьми, и никто не посмел бы войти туда без спроса. Вообще заведение было дорогим, об этом говорили стены, украшенные плотными обоями амарантово-пурпурного цвета, картины в позолоченных рамках и ковры, привезенные из самого Браавоса или Дорна. Девушка открыла одну из дверей и пропустила гостя внутрь. Мужчина осмотрелся, не спеша открывать лицо. — Она скоро придёт. Не желаете ли, чтобы до того вас развлекла одна из наших… — Нет. Передай, пусть поторопится. Девушка поклонилась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Только после этого гость откинул капюшон, явив довольно молодое и красивое лицо с острыми скулами и чуть выступавшим подбородком. В ожидании он прошёлся по комнате, отмечая мелкие детали интерьера, после устало опустился на диван. Через четверть часа дверь без стука отворилась, и в комнату проплыла изящная женская фигура. Это была женщина около тридцати пяти лет, высокая, худощавая, с острыми, выступающими ключицами, раскосыми кошачьими глазами и кошачьими повадками. Кожа её отливала неестественной бледностью, словно женщина давно не выходила на солнечный свет. Одеяние, которое в любой другой обстановке можно было назвать вульгарным, в борделе выглядело вполне уместно и притягательно. — Я польщена! Неуловимый Ройс Касвелл, наконец, решил посетить мою скромную обитель, — проворковала женщина, подходя ближе. — Я уж грешным делом подумала, что ты погиб. — Значит, даже твои сети вовсе не так хороши, как ты утверждаешь, иначе ты бы знала, что убить меня не так просто, — усмехнулся Ройс, оглядывая её фигуру взглядом, не укрывшимся от неё. Она подошла к невысокому столику и налила им обоим вина. Все это время он не сводил с неё взгляда. — Что поделаешь, мой юный лорд, даже Бледная Пиявка не всесильна. А с тех пор, как на меня объявили охоту, жизнь и вовсе стала сплошным разочарованием. Мои шептуны приносят все меньше и меньше стоящей информации, — пожаловалась она, протягивая ему один из кубков, после чего без церемоний уселась к нему на колени. — Говоришь так, а между тем самые ценные сведения мы получаем от тебя, — Ройс провел пальцами по ее оголенной спине. — Ммм, вот как… Значит, последние сведения были полезны? — Еще как. Настолько, что я даже приехал спросить, не порадуешь ли ты меня еще чем-то похожим, — ответил Ройс, продолжая поглаживать ее, словно своенравную кошку, способную в любой миг выпустить когти. — Дайте подумать, милорд. Вряд ли новость о беременности жены Эймонда Таргариена, Убийцы Родичей, вас заинтересует… — хитро улыбнулась Мисария, отпивая из кубка. — Что ты сказала? — оживился Ройс. — Так у Одноглазого демона будет ребенок? Хмм, — он задумчиво постучал пальцами по граненой поверхности кубка. — Думаю, это заинтересует Деймона. При упоминании этого имени Мисария чуть прищурилась, но тут же взяла себя в руки. — Теперь твоя очередь, правда за правду. Принц Эймонд попался на крючок? Мисария отставила кубок и якобы ненамеренно поерзала на коленях у мужчины, прижимаясь к нему грудью. Зрачки Ройса чуть расширились. О, он знал все уловки этой женщины, когда ей нужна была информация, но позволял плести из себя веревки. — Еще как, — проговорил он, глядя на ее губы. — Правда, для этого пришлось пожертвовать Эльмо Талли, но оно того стоило. — Разве? Вы потеряли армию в три тысячи солдат, или я что-то путаю? — Эта армия и Эльмо были лишь ладьей, принеся ее в жертву мы получим вражеского ферзя, — выдохнул Ройс, пока его левая рука скользнула выше по ноге блудницы. — Представляю, как смертельно расстроился Эльмо, когда понял, что Джекейрис Веларион не вступит в битву, как обещал, — прошептала Мисария. — Это было довольно подло. Сразу чувствуются уроки Деймона. Ройсу уже наскучил разговор, он прибыл сюда за двумя вещами: сведениями Бледной Пиявки и ее телом. Первое он уже получил, оставалось дорваться до второго. А обсуждать степень порядочности своего друга в его планы не входило. Прошептав что-то про пустые разговоры, он жадно поцеловал женщину в шею. Ройс Касвелл не относился к мужчинам, падким на доступных женщин, но была в Мисарии из Лиса некая колдовская сила, сводившая его с ума. Когда он впервые пришёл к ней в качестве посланника Деймона несколько месяцев назад, эта женщина соблазнила его, как неопытного мальчишку. С тех пор она стала причиной, по которой он никогда не отказывался тайно проникнуть в самое опасное для него место в Вестеросе. В мирное время он бы постарался держаться от нее подальше, испугавшись власти, которой она над ним обладала. Но шла война, а значит, нужно было жить, как в последний день.